Глеб Иванович Успенский
«Четверть» лошади
Но вот совершенно неожиданно со мною происходит переворот: я собственными глазами увидел четверть лошади! и с тех пор усеянные крупными и мелкими нулями «труды» приняли в моих глазах чрезвычайное значение.
2
Да, я теперь знаю, что такое четверть лошади; знаю, что эта четверть – не пустяки, что эта дробь имеет весьма серьезное значение.
Дело было так.
Я только что окончил чтение нового переводного романа, напечатанного в одном из толстых журналов, и находился в весьма тяжелом душевном настроении. Не думайте, что на нервы деревенских обывателей действуют только такие явления жизни, которые таят в себе обычную для нас сущность «хапнуть в карман», и что только такие явления волнуют и тревожат нас. Вовсе нет. Посмотрите-ко, какого переполоха наделал в нашем уездном обществе хотя бы «роман графини Лиды»[2]. Все, что не знало иного исхода и течения жизни, кроме службы, семейной ссоры и буфета в клубе, – все вдруг заохало, застонало, заметалось, закричало и заговорило из всех сил и во весь голос. Как теперь помню, еле живой уездный аптекарь, выходя из клуба во втором часу ночи и будучи уже в таком состоянии, которое заставило его тотчас же обнять фонарный столб, – все-таки нашел в себе силы закричать: «Приас-схо-нна!» И орал то же самое, раскачиваясь на извозчике, на которого усадил его городовой. Да, и мы не прочь иногда порадоваться и потосковать хорошо. Так было и со мной в этот раз. Роман был обыкновенный: муж – старик, она (маркиза, само собой) молодая и, само собой, Анатоль – молодой. Обман друг друга с первой страницы до последней. Обман письмами, глазами, рукопожатиями. Словом, какое-то беспрестанное воровство самых элементарных человеческих радостей, воровство, в котором не нуждалась ни во веки веков ни одна горничная, получающая восемь рублей в месяц. А тут маркиза, и не может жить на белом свете иначе, как «украдучи» да «уворуючи»! Впрочем – не в подробностях романа дело, а только в том, что мне было скучно от него и я ушел гулять.
Шел я, скучал, ни о чем не думал и вдруг случайно услыхал:
– То-то – кабы лошадь была?
Слова эти жалобно проговорил женский голос, и я, положительно не знаю почему, при слове «лошадь» вспомнил фразу Ивана Ивановича:
– Четверть лошади! Ну скажите, пожалуйста, не насмешка ли?
«А может быть, – мелькнуло мне, – именно на эту-то бабу и приходится в среднем выводе только четверть? Как же она живет с одной четвертью?..»
– Как же без лошади? – сказал мужской голос. – Без лошади пропадешь!
«Как же, в самом деле, без лошади? – подумалось мне. – Как же с одной четвертью-то?»
Что-то сказало мне, что передо мной – не что иное, как живая статистическая дробь, а чрез мгновение я уже с полною ясностью знал, что я вижу именно дробь в живом человеческом образе, вижу, что такое эти нулики с запятыми, с большими и маленькими. И мне ужасно захотелось подойти к этой живой дроби.
Дробь была баба лет тридцати, и рядом с ней стояла на земле маленькая, полуторагодовая девочка. Обе они вышли из лачужки, у которой не было даже сеней. Против бабы и девочки стоял мужик, тоже, должно быть, какая-нибудь единица, деленная по крайней мере на десяток местных бюджетиков[3], потому что у него в спине на каждый квадратный фут было по четыре двухдюймовых дыры, и который, повидимому, также знал, что «четверть» лошади не представляет ничего хорошего.
– Кабы у меня лошадь была, так уж отвез бы! – сказал он тоскливо.
– То-то без лошади-то неспособно! – сказала дробь-баба.
– Далеко ль до покосу-то?
– Да версты две будет.
– Так ты вот как! – задумчиво сказал мужик, деленный на десять. – Ты обед держи в одной руке и косу в тое ж руку приуладь, а подстилку и полушубок для девчонки на шею намотай… Вот и будет великолепно! Чуешь?
– А девчонка-то как?
– Пойдет!
– Да как же она босая-то пойдет? И две версты ей не убечь, я пойду скоро.
– Это верно! – сказал мужик и стал опять думать.
Стала думать и дробь-баба.
И скоро мысли этих дробей стали складываться в следующую формулу:
– Вот как ты, Авдотья, уделай! Ты девчонку сажай на шею, верхом…
– Да чем же я ее держать-то буду? В одной руке полушубок, подстилка, в другой коса и обед? Не за волосы же ей меня тянуть?
– И то правда! – сказал мужик задумчиво и опять стал думать так же крепко, как думала дробь-баба.
Первый, повидимому, додумался мужик; в его лице что-то оживилось, и он с большим оживлением проговорил:
– Тогда окончательно я тебе скажу – вот мой совет: сымай платок с плеч!
– Что ж будет?
– Сымай! Увидишь!
Баба опустила на землю горшок, завязанный в тряпке, положила туда же косу, полушубок, половик, развязала большой платок, обхватывавший грудь и завязанный узлом на спине, и сказала мужику:
– Ну?
– Ну, теперь гляди! – сказал мужик, оживляясь сразу по малой мере на тысячу процентов. – Гляди теперь, какой мы произведем оборот. Стой прямо!
Он подошел к девочке и, взяв ее подмышки, поднял.
– Ну, любезная барышня, пожалуйте в вагон садиться! к маменьке на шею!.. Раз!
Девочка обхватила шею матери и ногами и руками.
– Ох, ты меня удушишь, Пашутка! – тихо прошептала мать. – Что ж будет?
– Погоди, не торопись! – суетился мужик. – Барин! – крикнул он мне. – Поди-ко, сделайте милость, потрудитесь! подними платок, мне девчонки нельзя пустить.
Я поднял платок и подал мужику.
– Благодарим покорно! Теперь мы уладим Пашутку никак не меньше, как в первом классе!
Он развернул платок, сложил его с угла на угол вдвое и, наложив средину на голову Пашутки, обвязал концами ее мать таким образом, что платок прямо проходил у ней под шеей и подмышками и завязывался узлом на самой шее так удачно, что Пашутка сидела на этом узле, как на подушке.
– Прямо в некурящий вагон обладили! Поезд стоит пятнадцать минут, буфет! – в восторге воскликнул мужик. – Не держись, Пашутка, пусти руки! Сиди слободно!..
Пашутка выпустила руки, заболтала ногами, захлопала руками и что-то залепетала.
– Ну, ты не дергай меня! мне под шеей тянет, – сказала мать, – сиди смирно!
– Бери обед! Бери косу! – оживленно говорил мужик, подавая бабе в руки все, что она была должна нести, – и все баба взяла, и в руки и в подмышки. Все уместилось, но баба не шла. Лицо ее было невесело. Хотя и смешно и искусно выдумал этот вагон добрый сосед, деленный на десять бюджетов, но все-таки ей нужно было изловчиться и приладиться, и она некоторое время неподвижно стояла: на одном месте, прилаживая половчее то косу, та полушубок, то половик.
– Ай. не ладно? – все так же весело и не веря в неудобства собственной выдумки, спрашивал мужик.
– Не… – прошептала баба, выматывая голову из туго стянутого платка, – не… ничего! ладно! теперь дойдем.
– Теперь дойдешь! Ничего! Не спеши. Ладно дойдешь! Вали, брат! Третий звонок! Трогай!
– Ну спасибо! – сказала баба с большим чувством и медленно, не шевелясь ни вправо ни влево, тронулась с места.
