Ги де Мопассан
Хитрость
– А муж… должен сейчас… вернуться из клуба…
Я вскочил с постели, не подумав даже, что был в одной рубашке, и оделся в несколько секунд. Затем я спросил:
– Это вы сами только что приходили?
Окаменев от ужаса и стоя неподвижно, как статуя, она прошептала:
– Нет… это моя служанка… Она знает…
Затем, помолчав, прибавила:
– Я оставалась… подле него.
Вопль ужасной боли вырвался вдруг из ее уст, затем удушье сжало ей горло, и она заплакала, отчаянно и судорожно рыдая минуту или две; но слезы внезапно остановились, иссякли, словно осушенные внутренним огнем, и, снова став трагически спокойной, она сказала:
– Поедемте скорей!
Я был готов, но воскликнул:
– Черт возьми, я не приказал заложить карету!
Она отвечала:
– У меня его карета. Она дожидалась его.
Она снова закутала себе все лицо. Мы поехали.
Очутившись рядом со мной во мраке экипажа, она резко схватила меня за руку, сжала ее своими тонкими пальцами и пролепетала запинаясь, словно ей мешали говорить перебои разрывающегося сердца:
– О, если бы вы знали, если бы вы знали, как я страдаю! Я любила его, любила без памяти, как сумасшедшая, шесть месяцев.
Я спросил:
– Проснулся ли кто-нибудь у вас в доме?
Она отвечала:
– Никто, за исключением Розы; ей все известно.
Остановились у подъезда; в доме действительно все спали; мы вошли без шума, открыв дверь запасным ключом, и поднялись по лестнице на цыпочках. Служанка, растерянная, сидела на верхней ступеньке; возле нее, на полу, стояла зажженная свеча, она побоялась остаться возле покойника.
Я вошел в комнату. Все в ней было вверх дном, как после драки. Измятая, разваленная и неприбранная постель оставалась открытой и, казалось, кого-то ждала; одна простыня свесилась на ковер; мокрые салфетки, которыми молодому человеку терли виски, валялись на полу около таза и стакана. Запах уксуса, смешанный с духами Любэна, вызывал тошноту уже на пороге комнаты.
