Николай Гейнце
Сцена и жизнь
XVIII. Кто в лес, кто по дрова
В «обществе поощрения искусств» происходил между тем ужасный беспорядок.
Величковский оказался никуда негодным администратором.
Все лезли распоряжаться и дело, как ребенок у семи нянек, по русской пословице, оказалось без глазу.
Интрига, проводимая все эти дни Крюковской, возымела свое действие: все были недовольны новыми порядками.
– Помилуйте, Иван Владимирович, я хоть только эконом и не смею вмешиваться в ваши распоряжения как председателя, но все-таки скажу, что так нельзя. Как же можно ставить пьесу безграмотного автора, ведь в ней смысла человеческого нет. Поневоле публика освистала ее, – говорил Городов Величковскому через несколько дней по его избрании, ходя с ним по пустой сцене.
– По правде сказать, я не успел ее прочесть. Дела, знаете, много и на репетиции ни на одной не был, все по делам общества хлопотал. Туда поедешь, сюда, ну и некогда. Ведь актеры сами пьесу предложили, думаю, значит, хороша, а как свистать стали, так заливались, что я даже убежал.
– Мало ли что актеры предлагают? Вот автор теперь жалуется на них, что они семь раз за его счет ужинали, а ему это сто рублей стоило, прошла же пьеса один раз и они же сами отказались дальше в ней играть. Он их бранит на чем свет стоит, говорит, что они нарочно ее провалили, а с него ужины брали.
– Это он напрасно актеров винит. Не актеры, а пьеса виновата. Уж очень плоха. Я, когда слушал ее, сам ничего не понял, думаю, что за дичь, и Marie тоже сказала: что за бестолковщина!
– Так вот вы сами посудите, – засмеялся Городов, – если вы не поняли, так как же публике понять, а она ведь, бедная, деньги платит, думает в театре хорошее впечатление получить. Еще, например, ставят новую картину в древнем русском вкусе, а читает в ней стихи актриса в пышном бальном платье. Это уже совсем нехорошо. Потом Курский пьянее вина был.
– Так он с именин, – развел руками Величковский, – что же делать? Это еще не велика беда! Вот вчера я был на него очень зол: на целый час к спектаклю опоздал, не знаю, что и делать, где его сыскать, а публика кричит и шумит.
– Как же вы его не оштрафуете?
– Как оштрафовать? Он говорит: оштрафуете, а я больным на неделю скажусь. Вот тут и делай, что хочешь. Оштрафовать нельзя – он необходимый артист, без него сбора не бывает. Вот теперь жду ответа от Щепетович. Не знаю, возьмет ли роль? Если она не возьмет, то не знаю, что и делать. Некому дать. Хоть пьесу не давай. А что с ней станешь делать? – она по контракту обязана играть только три раза в неделю, в четвертый раз не захочет, ну и баста! Принудить не могу. Ведь не могу, Marie?
– Конечно, не можете, дядя! – подтвердила племянница Ивана Владимировича, находившаяся, как и всегда, около него.
– Это оттого, что вы им мирволите, – заметил Михаил Николаевич.
– Нет, батюшка, я не мирволю, а они, что я ни прикажу, все надо мной смеются да хихикают.
– Очень хихикают, даже, не стесняясь, при мне… – подтвердила Marie.
– Как же не смеяться, когда вы такие странные распоряжения делаете. Вдруг публике запрещаете аплодировать, ну они и обозлились.
– Я думал, больше в театре порядка будет.
– Потом, как же можно спрашивать у актеров, кто сочинил «Разбойников»? Кто же не знает, что Шиллер?
– Я забыл, да и не обязан знать – это не наша, не русская пьеса.
– Что это, Иван Владимирович, какие вы мне роли присылаете? Я вам не пешка. Не приму эту роль. В ней ни одного выигрышного места! – влетела на сцену Щепетович.
– Так что же я-то должен делать, Лариса Алексеевна? Это необходимо, иначе спектакль не состоится! – растерянно забормотал Величковский.
– Что мне за дело до вашего спектакля?
– Лариса Алексеевна, ведь вы служите, деньги получаете, так как же вам до спектакля нет дела. Если вас общество наняло, так для того, чтобы вы были полезны делу, а вы хотите играть только выигрышные роли, – заметил ей Городов.
– К чему вы-то вмешиваетесь? Не ваше вовсе это дело, – обрезала она его.
– Я вам сказал за Ивана Владимировича, как член общества.
– Что же у председателя своего голоса что ли нет? – расхохотался Вывих, приехавший вместе со Щепетович. – Это прелестно.
– Я с господином Городовым согласен! – поспешил заявить Величковский.
– А какое вы имеете право, – наступал на него Вывих, – требовать от актрисы того, к чему она не обязана. Я видел контракт Ларисы Алексеевны. Она должна играть только три раза в неделю, а вы в четвертый требуете – это незаконно. Я завтра же напишу, какие у вас распоряжения, – требуете того, на что не имеете никакого права. Вы бы прочли контракт-то.
– Merci, merci m-r Вывих, что вы за меня вступились, а то меня здесь притесняют и ролей хороших не дают. Только и играй все без щелчка.
– Так ведь я не виноват, Лариса Алексеевна, что вы публике не нравитесь! – рассеянно ответил Иван Владимирович.
– Что? Вы вздумали еще меня оскорблять? – напустилась на него Щепетович. – Вот вас Вывих продернет за это в газетах. Продернет.
– И продерну… – подтвердил Марк Иванович.
К ним подошли вновь прибывшие Петров-Курский и Бабочкин.
Увидав первого, Вывих быстро отошел.
– Здравствуйте, господа, я заехал узнать, будет у нас завтра репетиция или же не состоится, как и нынешняя. Потрудитесь мне сказать, Иван Владимирович, я тороплюсь в гости, – первый заговорил Курский.
– Я, право, еще и сам не знаю, какая завтра пьеса пойдет. Вы не уезжайте – нужны здесь.
– Какое мне дело, что я нужен. Я не нанимался торчать у вас целый день в театре.
– Поедем, брат, нас там ждут, там поросенок заливной на закуску приготовлен, – торопил его Бабочкин.
– Да погодите, господа, надо еще нам решить, какую пьесу поставить, – удерживал их Иван Владимирович.
– Что нам решать, нам какое дело? Я вам говорил – составьте комитет. Тогда мы сами и будем решать, а вы не хотели. Теперь сами и возитесь, – отвечал Сергей Сергеевич.
– Вот вздумалось еще – комитет! Поедем лучше! – ужаснулся Михаил Васильевич.
– Что же я сделаю, если Лариса Алексеевна играть не хочет, погодите уезжать, – умолял Величковский.
– Этакая неурядица. Как распоряжаются! – воскликнул Курский.
– Так я что ли виноват? Всегда меня винят, – жалобно протестовал Иван Владимирович.
– Чтобы вас не винили, составьте комитет. Дело пойдет лучше. Курский правду говорит. Они хотят этого и дайте им… – посоветовал Городов.
– Право уж, и не знаю! – снова развел руками Величковский. – Здравствуйте, Анфиса Львовна, – обратился он к только что приехавшей Дудкиной, здоровавшейся во всеми. – Скоро ли приедет Надежда Александровна? Надо сказать ей, что на завтра пьеса не состоится – надо переменить.
– Как переменить? – вспылила Дудкина. – А я для нее платье сшила. Зачем же меня в расходы ввели? Я играть не буду, пока не обновлю платья. А Надежда Александровна не совсем здорова и едва ли сегодня приедет.
– Так что же это, господа! – воскликнул в отчаянии Величковский. – Тот «не хочу», другой «не хочу». Я не знаю, что мне и делать.
– Кто же виноват, если вы распоряжаться не умеете. То и делать, что мы хотим. Составьте комитет, и все пойдет как по маслу, – заявил Сергей Сергеевич.
– К чему нововведения? Зачем еще? – проворчал Бабочкин.
– Конечно, комитет нужно непременно, – поддержал Курского Городов.
– Вот комитет – это другое дело. Мы все будем довольны! – решила Щепетович.
– Ах ты Господи! Ну, делайте, как хотите, лишь бы дело шло, – махнул рукой Иван Владимирович.
– Так комитет… Комитет… Отлично! – раздались возгласы.
– Моими распоряжениями не довольны, теперь распоряжайтесь сами, только порешите, Бога ради, на чем-нибудь. Я не знаю, какую пьесу ставить! – сквозь слезы проговорил Величковский.
Решено было спектакль на завтра отменить и вечером созвать комитет.
Все разъехались довольные.
XIX. Скандал
На другой день, к восьми часам вечера в одну из зал «общества поощрения искусств» собрались все актеры и актрисы и открывали первое заседание комитета, в руки которого, как нам известно, Величковский передал свою власть.
Не было только Крюковской.
– Ну, слава Богу, дождались наконец-то. Сами гораздо лучше справимся, – начал Петров-Курский. – Садитесь, господа!
Все уселись за стол, покрытый зеленым сукном.
– Мы такую пьесу поставим, что прелесть! Вот что я думаю: поставим мы первый раз «Расточителя», – продолжал он.
– Сбору не даст! – отрезал Бабочкин.
– Конечно, два с полтиной будет. Вы лучше поставьте «Каширскую старину», – вмешалась Щепетович.
– В самом деле, поставьте, я отлично Марьицу сыграю! – вставила Дудкина.
– Это моя роль. Какая же вы Марьица? – накинулась на нее Лариса Алексеевна.
– Вы хотите все роли только себе забрать! – огрызнулась Анфиса Львовна.
– Неправда, не потому, но вы для драмы устарели.
– Как я устарела? Я, по крайней мере, опытная актриса, а вам только кокоток играть. Разве вы на что-нибудь другое годитесь?
– Что? – вскочила с места Щепетович. – Да что же это такое, господа? Меня оскорбляют, а вы молчите, – обратилась она ко всем.
– Перестаньте, барыни! – вступился Бабочкин и даже встал. – Садитесь, Лариса Алексеевна. Ну, садитесь же!
Она села.
Бабочкин тоже сел.
– Я вас помирю. Не надо совсем «Каширскую старину». Другое что-нибудь выберем. Не ссорьтесь только. По моему мнению, «Гамлета» надо поставить.
– Ты только все для себя хлопочешь, чтобы тебе поорать где было! – усмехнулся Курский.
– Я, брат, артист старой школы, люблю пьесы, где не только поиграть, а создать роль надо, а вы, нынешние, – не артисты, а ремесленники, – возразил ему Михаил Васильевич.
– Гамлет, конечно, и сбор даст. Я Офелию буду играть – согласилась Щепетович.
– Ну, а я играть в этой пьесе не буду, – вскочил Сергей Сергеевич.
– Так ведь тогда некому играть будет, так как и вчера у дяди, – наивно заметила оторопевшая Marie. – Как же быть? Вы, господа, пожалуйста, сладьтесь между собой.
– Ставьте для меня «Расточителя», – уселся снова Курский, – тогда я стану играть, а иначе брошу вас и уеду в провинцию. Вот и все тут. Посмотрим, как вы без меня обойдетесь.
– Нельзя же все только для вас одного ставить, а нам вам подыгрывать. Мы тоже не будем, – отвечала ему Лариса Алексеевна.
– И я не буду. Я прежде всегда была первая, для меня всегда пьесы ставились, – вскочила Анфиса Львовна, затем села повернувшись спиной к столу.
– Вы, Анфиса Львовна, играйте или не играйте – это как угодно, а задом к столу и ко всем садиться невежливо, – басом заметил ей Бабочкин.
– Как вы смеете мне делать замечания! Вы невежа! Я всегда умела себя держать и в большом мужском обществе, и все меня находили деликатной и великолепной. А вы меня учить – не оборачиваясь, сказала Дудкина.
– Да как же, когда вы нам спину показываете. Разве это вежливо?
– А что вы мне прикажете, лицом к вам перевертываться? – повернулась она на стуле. – Скажите, какие претензии!
– Лицом, не лицом, но все же. Так как же, господа, с пьесой? Надо что-нибудь ставить. Вот разве подождать Надежду Александровну – она приедет, так ее спросим.
– Почему это мы должны спрашиваться у госпожи Крюковской, – обиделась Лариса Алексеевна. – Скажите, пожалуйста, какое начальство. Я желаю сама решать.
– Да она мне сказала, что если мы составим комитет, то она ходить не будет, а тем более вмешиваться в дела. Говорит, что это одна кукольная комедия, – выпалила Дудкина.
– Как вы смеете позволять себе передавать нам, – сцепилась с ней снова Лариса Алексеевна, – что госпожа Крюковская нас куклами считает. Это дерзость.
– Ничуть не дерзость, – заметил Бабочкин, – потому что по-старому лучше было.
– Ты, Бабочкин, все за свои старые, отжившие порядки стоишь! – съязвил Сергей Сергеевич.
– Потому покойнее было – меньше неурядицы.
– Зачем же ты с нами в комитете заседаешь? Сиди себе дома да точи веретена, если нравится, а нам не мешай.
– Как не мешай? Вы мной будете командовать да распоряжаться, а я дома сиди и молчи. Шалите! Прежде я начальству подчинялся, а своему брату подчиняться не хочу.
– Господа, господа, перестаньте, надо пьесу выбрать! – послышались голоса.
– Поставьте «Как поживешь, так и прослывешь» – я много раз Маргариту играла, – сказала Анфиса Львовна.
– Да что вы, Анфиса Львовна! Маргарита в чахотке умирает, а какая же вы чахоточная? – запротестовал Курский.
– Вы мне ходу не даете. Это все только интриги одни, боитесь, что меня вызывать больше, чем вас будут, – сквозь слезы произнесла она.
– Как интрига! Разве вы смеете товарищей в таких вещах обвинять, – напустился на нее Сергей Сергеевич. – Кто виноват, что вы состарились и растолстели, да видно и из ума выжили.
Щепетович громко расхохоталась.
– Меня оскорбляют, на что это похоже? Какие позволяют себе говорить даме пошлости! Вы на моих крестинах не были, чтобы мои года считать, а до моей полноты вам дела нет, – со злобными рыданиями кричала Анфиса Львовна.
Лариса Алексеевна продолжала неудержимо хохотать.
Дудкина с презрением уставилась на нее.
– Конечно, я дама видная, не селедка какая-нибудь, как другие, – подчеркнула она.
Щепетович так быстро вскочила со стула, что задела Курского по лицу.
– Это вы на мой счет? Я, по-вашему, похожа на селедку? Если я селедка, так вы кочан капусты!
– Я, я кочан! – взвизгнула Дудкина.
– А вы что толкаетесь и не извиняетесь, разве это прилично. Не умеете держать себя в обществе! – старался перекричать последнюю Сергей Сергеевич, обращаясь к Щепетович.
– Да что это наконец, господа! – вступился Бабочкин.
– И всегда скажу, что вы и на женщину-то не похожи! – не унималась Анфиса Львовна.
– Ну, конечно, вы только одна женщина… – вышел из себя Михаил Васильевич.
– Вы с какой стати вмешиваетесь? Она вам с какого бока припека? – напустилась на него Дудкина.
– Пожалуйста, Бабочкин, отделайте эту госпожу хорошенько, вступитесь за меня, а то она зазналась слишком! – подзадоривала его Щепетович.
– За вас никому не следует вступаться, когда вы сами делаете невежества и не извиняетесь! – продолжал наступать на нее Курский.
В это время в залу, никем не замеченный, проскользнул Вывих.
– Я знаю, почему вы ко мне придираетесь… Не удалось… – язвительно заметила Курскому Лариса Алексеевна.
– Что не удалось? Что вы этим хотите сказать? Говорите, говорите… – вспылил Сергей Сергеевич.
– А то, что вы за мной ухаживали…
– Вот что открывается. Какие пошлости про себя сообщают! – всплеснула руками Дудкина.
– Как вы смели про меня это сказать? Я человек женатый, на всякую не брошусь! – крикнул Курский. – Разве в пьяном виде, так кто же виноват, что вы с нами напиваетесь…
– Хорош комитет! – фыркнул на всю залу Вывих.
– Вам что здесь угодно? Здесь комитет, и вам не место, ваше дело только подслушивать да в газетах разглашать. Потрудитесь выйти вон, – подлетел к нему Сергей Сергеевич.
– Здесь общая зала, я член общества, а потому имею полное право остаться, – уселся Марк Иванович к столу. – Притом и интересно – есть действительно, что сообщить в газеты.
– Ну, брат, – расхохотался басом Михаил Васильевич – задаст тебе завтра жена баню!..
– Если только вы осмелитесь сообщить, что сейчас здесь происходило, – я вам голову размозжу, сплетник газетный! – вышел из себя Курский.
– Что? – вскочил Вывих. – Что вы сказали? Повторите, повторите!
Марк Иванович все подступал ближе к Курскому.
– Не только не повторю и еще прибавлю, что вы лгун газетный. Пишете о том, чего не было…
– Я лгун, а вы нахал. Погодите у меня… Погодите… Не так запоете…
– Я нахал?.. Да как ты смел это сказать, бездельник!
– Как ты смеешь меня, негодяй…
Вывих не успел договорить, как Курский дал ему здоровенную пощечину.
– Так вот же тебе и негодяй…
Марк Иванович схватил стул и бросился с ним на Курского, но был удержан Бабочкиным и другими.
Скандал вышел полный. На шум вбежали игравшие в карты члены и гости «общества».
Так окончилось первое и последнее заседание вновь испеченного комитета.
Наличные члены общества обязали председателя Величковского созвать экстренное общее собрание для обсуждения положения дел и принятия каких-либо мер для восстановления порядка.
Такое собрание и было созвано через несколько дней.
XX. Возвращение
Описанным в предыдущей главе скандалом воспользовались как нельзя лучше Крюковская, Дюшар и Коган для окончательной пропаганды среди членов общества мысли о возвращении Бежецкого.
Созванное общее собрание было очень бурное. С Величковским на нем повторилась почти та же история, что и с Владимиром Николаевичем на прошлом собрании. Его заставили отказаться от должности председателя и проводили из залы вместе с неразлучной с ним Marie свистками и насмешками.
По инициативе присутствовавших на собрании Крюковской, Дюшар и Когана решено было единогласно просить Бежецкого вновь принять избрание и стать во главе общества.
Избрали депутацию, которая с этой просьбой и поехала к нему на квартиру.
Во главе депутации отправился сам Исаак Соломонович.
Члены в ожидании прибытия их избранных разбрелись по гостиным, буфетным и карточным залам.
– Что это я на вас погляжу, какая вы стали, Надежда Александровна? – подсел Бабочкин к Крюковской, приютившейся в уголке гостиной. – Стоит разве что-нибудь на свете, чтобы худеть и себя мучить. Я догадывался, а теперь знаю кое-что. Мне Дудкина рассказала. По-моему, надо на все это наплевать. Легче живется.
– На все можно плевать, но не на внутреннюю свою жизнь, в раздумье, как бы про себя, сказала она.
– Эх, о чем заговорили. Я на это дело давно махнул рукой. Вот и видно, что в вас еще жизни много, силы молодые – вас и мучают они, а вы бы жили по-нашему, «доживали», лучше – не волнуешься.
– Что это значит «доживали»? – вопросительно поглядела она на него.
– А так «доживай», как живется, а от людей лучшего не желай и не проси. Что нам! Доживем время и ничего нам не нужно. Выпьешь и ляжешь спать, а после нас хоть весь мир перевернись – не нам в нем жить, что лишнюю заботу на себя брать. Не принесешь пользы ни себе, ни людям. Пожалуй, еще после скажут: ерунды натворил. В хаос мыслей попадешь и еще жить тяжелее будет. А так доживай, водочку попивай, спи крепко, ешь сладко и гляди спокойно на мир Божий. Никто тебя не тронет! – грустно улыбнулся он. – Любите вы много других, себя больше любить надо. Душа у вас большая, широкая; сократить ее наполовину надо. Попробуйте, право…
Он дружески поглядел ей в глаза.
– Не могу я мириться ни с чем, – снова, как бы говоря сама себе, начала она, – я помню, как еще маленькая, живя в деревне у отца, раз убежала в лес и заблудилась на два дня. Тогда отец меня высек. Не помогло! Бывало только и хорошо мне, когда лето; бегаю на воле по полям, по лугам, порхаю свободно, как птичка, а зимой всегда больно-тяжело взаперти сидеть было. А как отец умер, я на сцену ушла. Если бы мать была жива, другое бы, может, дело было. На беду мою она меня ребенком сиротой еще оставила. Не помню ласки ее. Не испытала счастья. Всю жизнь между чужими.
– Вы, голубка моя, не грустите, может, еще и счастливы будете, – взял он ее за руку. – Вот теперь Владимир Николаевич будет опять председателем, оба вы успокоитесь, обвенчаетесь, ссориться не будете и пойдет все по-прежнему.
– Не хочу так жить, – нервно вздрогнула она, – не хочу я прежнего. Мне лжи не надо и лучше совсем не жить, чем изменить себе, своей натуре. Лукавить не могу. Мне с правдой только легко дышится, а от лжи я задыхаюсь. Не могу я видеть равнодушно всего, что здесь делается.
Она сделала презрительный жест.
– Каждый хлопочет для себя, какое тут искусство! Высшие лгут, подличают. Низшие унижаются, и все вместе ссорятся из-за прав на теплые места и самолюбия, – говорят это общее дело. Разве может оно тут быть, они даже не понимают его. Забыли его задачи, делают, что кому выгодно. Разве это общее дело? Это исковерканная жизнь общей лжи, – не хватает во мне смелости среди этих людей, где на каждом шагу натыкаешься на человека, который готов тебя продать, предать и задушить, если это принесет ему пользу. До положения животных дошли в своем эгоизме. Так можно ли жить с ними по-человечески, а я иначе жить не могу. Нет, жить мне нельзя!
Последнюю фразу она почти крикнула с какой-то внутренней болью.
Он испуганно посмотрел на нее.
– Что вы это говорите?! Подумайте хорошенько, другое дело себе найдите, уезжайте отсюда.
– Ведь люди одинаковы, – с горечью сказала она. – Везде теперь одно и то же. Я к ним не подхожу, не ко времени. Столетием раньше родилась, чем бы мне следовало, или несколькими столетиями опоздала. Теперь я не гожусь. Глупа для жизни. Не понимаю ее. И не умею наполовину жить… Для меня, мой друг, один исход остается: уехать туда, где не нужно современного ума. И я уеду! – загадочно добавила она.
– Приехал, приехал, господа! Бежецкий здесь, приехал! – раздались вокруг них восклицания.
Все поспешили в залу. Крюковская и Бабочкин, все продолжавший окидывать ее тревожным взглядом, пошли туда же.
Там уже стоял Владимир Николаевич, гордый, сияющий и довольный, окруженный раболепной толпой.
Возле него была Наталья Петровна Лососинина.
Оказалось, что депутация застала ее у него, и он приехал с ней вместе.
Увидав ее, Надежда Александровна дрогнула всем телом, точно кто сильно ударил ее. Вся кровь бросилась ей в лицо, потом она вдруг стала бледнее прежнего.
– Позвольте поблагодарить вас, господа, – говорил между тем Бежецкий, – за честь и доверие, которые вы мне оказали своим выбором и предложением занять опять тот пост, который я занимал столько лет. Доверие это настолько меня тронуло, что заставило забыть те недоразумения, которые, к моему большому сожалению, случились недавно между нами. И вы, и я хорошо понимаем, что мы не виноваты в них, так как они произошли вследствие неаккуратности Шмеля и вина его достаточно и заслуженно наказана исключением из общества с воспрещением когда-либо посещать его. Я же, со своей стороны, извиняюсь перед вами за мою обидчивость и отказ служить обществу. Теперь с новым рвением, забыв все прошлое, я постараюсь оправдать ваше доверие ко мне и принимаю с удовольствием управление делами общества.
Он поклонился всем одним низким поклоном.
Все наперебой старались пожать его руку, выразить свое удовольствие по поводу его возвращения.
– Очень рад вас видеть, – крепко жал ему руку Городов, – я теперь здесь экономом и надеюсь угодить вам и увидеть, наконец, свою пьесу на здешней сцене.
– Какая унизительная картина! – с нескрываемым омерзением сказала почти вслух Крюковская. – Все прежде гнали, а теперь унижаются.
– Здравствуйте, Надежда Александровна, – подошел к ней Владимир Николаевич. – Что же это вы ко мне и не подошли, подумаешь, что не рады меня видеть здесь?
– А, пожалуй, что и не рада! – подала она ему свою дрожащую от волнения руку.
– Странно мне это, – пожал он плечами, – и не совсем любезно с вашей стороны…
– Извините! Но, по крайней мере, я думаю, что это лучше и искреннее всех других приветствий. Я прямой человек, Владимир Николаевич!
– Прямой, но непонятный, не совсем уживчивый и слишком переменчивый…
– Ну, в этом-то вы меня не можете упрекать, напротив, слишком постоянный… но надоедливый человек, как всякое напоминание совести! – в упор глядя ему в глаза, медленно, с расстановкой сказала она.
– Странно, – мрачно начал он, – вы хотите опять…
Он не договорил.
Его снова обступили с вопросами по делам общества.
– Позвольте, господа, позвольте, – зажал он уши. – Я сегодня здесь гость, а завтра займусь делами. Сегодня же мы будем только пировать.
