Герхард Гауптман
Ткачи

Кучер Иоган (входит). Барыня, пока что, а я лошадей заложил! Господин кандидат уже посадил в коляску ваших деток, Жоржиньку и Карлушу. Коли что случится неладное, мы сейчас же и тронемся.

Фрау Дрейсигер. А что же может случиться?

Иоган. Да я уж, право, не знаю… надо полагать, что-нибудь случится… ведь их все прибывает. Они ведь уж прогнали и исправника, и жандарма.

Пфейфер. Дело принимает серьезный оборот! Уверяю вас, господин Дрейсигер!

Фрау Дрейсигер (все больше и больше испуганно.) Да что же это такое будет? И чего только нужно этим людям? Ведь не могут же они на нас наброситься, Иоган?

Иоган. Среди них есть настоящие псы, барыня!

Пфейфер. Плохо дело, даже очень плохо!

Дрейсигер. Молчать, осел! Все ли двери на замках?

Киттельгаус. Позвольте мне, позвольте мне… Я принял одно решение… Позвольте же мне. (Обращается к Иогану.) Что же, собственно, требуют эти люди?

Иоган (в смущении). Да вот чтобы им увеличили плату за работу. Этакое ведь дурачье, право!

Киттельгаус. Хорошо, прекрасно. Я выйду к ним и исполню свой долг. Я серьезно поговорю с этими людьми.

Иоган. Господин пастор, господин пастор, не надо бы этого делать! Только слова напрасно тратить будете.

Киттельгаус. Дорогой господин Дрейсигер, еще одно словечко. Я бы вас просил, поставьте людей около дверей и пусть они запрут даери на замок, как только я выйду.

Фрау Киттельгаус. Ах, неужели ты правда хочешь, Иосиф?

Киттельгаус. Да, я хочу. Я решился. Я знаю, что я делаю. Не беспокойся: господь защитит меня.

Фрау Киттельгаус жмет ему руку, потом отходит и утирает глаза.

Киттельгаус. (В то время, как он говорит, снизу доносится беспрерывный гул большой толпы.) Я. сделаю вид… я сделаю вид, как будто я спокойно иду домой. Я посмотрю, насколько им мое звание… насколько эти люди меня еще уважают… Я хочу посмотреть… (Он берет шляпу и палку.) Ну, вперед, с богом. (Уходит, за ним Дрейсигер, Пфейфер и Иоган.)

Фрау Киттельгаус. Милая фрау Дрейсигер (она обнимает ее и плачет у нее на плече), только бы с ним не случилось несчастья…

Фрау Дрейсигер (поглощенная своей думой). Я и сама не знаю, фрау Киттельгаус, но мне кажется… Я сама не знаю, но со мной делается что-то странное. Все это мне кажется просто невероятным. Но если это действительно так… то ведь выходит, что богатство это вроде как преступление. Знаете ли, если бы кто-нибудь мне это сказал раньше… я не знаю, фрау Киттельгаус, но, пожалуй, я уж лучше бы осталась тем, чем была, – бедной по-прежнему…

Фрау Киттельгаус. Милая фрау Дрейсигер, во всех общественных положениях бывает достаточно всяких неприятностей и разочарований.

Фрау Дрейсигер. Ну, конечно, конечно. Я тоже так думаю. А если у нас больше, чем у других людей… Господи, да ведь мы это тоже не украли. Ведь все это собиралось по грошику и собиралось честным путем. Ведь невозможно же, чтобы эти люди на вас набросились? Разве мой муж виноват в том, что дела идут плохо?

Снизу доносится рев возбужденной толпы. Обе женщины, бледные и испуганные, смотрят друг на друга. Вбегает Дрейсигер.

Дрейсигер. Роза, накинь на себя что-нибудь и беги скорее в коляску, я сейчас же бегу за тобой! (Он подбегает к денежному шкафу, поспешно открывает его и вынимает из него разные ценные вещи.)

Иоган (входит). Все готово! Только надо торопиться, пока задние ворота еще свободны!

Фрау Дрейсигер (в паническом ужасе бросается кучеру на шею). Иоган, милый Иоган! Спаси нас, милый, хороший, славный Иоган! Спаси моих детей! Ах, ах!..

Дрейсигер. Образумься же ты! Оставь Иогана!

Иоган. Барыня, барыня. Успокоитесь же! Наши вороные нас вывезут. Их, небось, никто не догонит. А кто не посторонится, того мы с ног сшибем.

Фрау Киттельгаус (мечется в беспомощной тревоге). Но что же теперь с моим мужем?.. С моим мужем-то что?.. Ах, господин Дрейсигер, что с ним теперь?..

Дрейсигер. Фрау Киттельгаус, ведь муж ваш жив и невредим. Успокойтесь, ради бога!

Фрау Киттельгаус. Наверное, с ним случилось несчастье, а вы мне не говорите, вы от меня скрываете…

Дрейсигер. Да полноте, полноте! Тем плохо будет! Я отлично знаю, чьих рук это дело. Столь неслыханная, бесстыдная наглость не может остаться безнаказанной. Паства, оскорбляющая своего пастора, – что за черт! Эхо бешеные собаки, только и всего! Это взбесившиеся бестии, с ними в обращаться нужно, как с бестиями. (Обращаясь к своей жене, которая в это время стоит словно в оцепенении.) Да ну иди же! Пошевеливайся!

Слышны удары в дверь дома.

Слышишь, эта орда взбесилась окончательно.

Доносятся звон стекол, разбиваемых в нижнем этаже.

Словно табун лошадей! Нам надо бежать и больше ничего не остается делать!

Слышны голоса, кричащие: «Подать сюда приемщика Пфейфера!»

Фрау Дрейсигер. Пфейфер, Пфейфер! Они требуют Пфейфера!

В комнату врывается Пфейфер.

Пфейфер. Господин Дрейсигер, у задних ворот тоже стоит народ! Входная дверь не выдержит и трех минут… Кузнец Виттих дубасит в нее железным ведром, словно исступленный.

Внизу еще громче доносятся крики толпы: «Приемщика Пфейфера сюда! Подать сюда Фейфера!» Фрау Дрейсигер стремительно убегает, за ней бежит фрау Киттельгаус.

Пфейфер (прислушивается, меняясь в лице. На него нападает безумный ужас. Следующие слова он выкликивает со стоном, с плачем, жалобным, умоляющим голосом и чрезвычайно быстро. Он бросается к Дрейсигеру, начинает его обнимать, целует ему руки, хватается за него руками, словно утопающий, и таким образом мешает ему двигаться). Милый, милейший, прекраснейший… милостивейший господин! Ах, не оставляйте меня здесь! Я всегда служил вам верою и правдою… Я обращался с рабочими хорошо… не мог же я им давать плату выше того, что вы назначили. Не покидайте! Не покидайте! Они меня укокошат! Если они меня здесь найдут, то, наверное, мне не быть живым… Ах, господи боже ты мой! Ведь у меня жена, дети…

Дрейсигер (хочет уйти, но тщетно старается освободиться от Пфейфера). Да оставьте же меня, наконец, почтеннейший! Авось, все как-нибудь устроится! (Уходит вместе с Пфейфером.)

Несколько секунд комната остается пустой. Слышен странный шум и треск, а затем – громкое «ура». После этого наступает тишина. Проходит еще несколько секунд. Затем слышно, что кто-то тихо и осторожно поднимается во второй этаж. Доносятся чьи-то робкие отрывочные возгласы: «Налево! Наверх! Т-с-с-с-с. Тише, тише! Чего толкаешься? Эвона! Вот так штука! Теперь пир на весь мир! Да идите же!» Несколько молодых ткачей и ткачих появляются в дверях, ведущих в прихожую, и, не решаясь войти; подталкивают друг друга. Но робость их быстро исчезает. Жалкие, обтрепанные, болезненные фигуры постепенно наполняют комнату Дрейсигера и залу. Вошедшие сначала с любопытством рассматривают обстановку, а затем ощупывают ее руками. Девушки садятся на диваны и любуются на себя в зеркале. Некоторые становятся на стулья, чтобы лучше рассмотреть картины или снять их со стены. В это время через дверь входят все новые и новые фигуры, такие же жалкие.

Первый старый ткач. Ну, теперь уж довольно! Внизу такая штука началась, что того и гляди, все наше дело погибнет. Этакое сумасшествие! Ни смысла, ни толку! И выйдет в конце концов из всего этого очень скверная штука. Кто еще не совсем голову потерял? Пусть-ка тот лучше уходит по добру по здорову… Уж я-то в такие безобразия никогда носа не суну.

Появляются Иегер, Бекер и Виттих (последний с железным ведром в руках), Баумерт и несколько молодых и старых ткачей. Они врываются целой толпой, словно гонясь за кем-то, кричат, перебивая друг друга.

Иегер. Куда он девался?

Бекер. Где этот господин?

Баумерт. Нам плохо – пусть же ему будет еще хуже!

Виттих. Попадись-ка он нам.

Второй молодой ткач (входит). Его и след-то уж простыл!

Все. Про кого это говорят?

Второй молодой ткач. Да про Дрейсигера же!

Бекер. А Фейфер тоже удрал?

Голоса. Ищите Фейфера! Ищите Фейфера!

Баумерт. Эй, Фейферишка, сюда! Ты здесь ткачей можешь измором взять!

Толпа смеется.

Иегер. Все равно, братцы! Коли мы самого Дрейсигера не найдем, все же его по миру пустим!

Баумерт. Пусть сделается таким бедняком, вроде как церковная мышь. Пусть и вправду идет по миру.

Толпа бросается в залу с явным намерением произвести погром. Бекер становится перед толпой и старается ее удержать.

Старый Анзорге (входит. Сделав несколько шагов, он останавливается, оглядывается с недоверием вокруг, качает головой, ударяет себя по лбу, говорит): Кто я такой? Я – ткач, Антон Анзорге! Ты, Анзорге, не с ума ли сошел? А очень просто! Голова у меня кругом идет, словно колесо. Ты, Анзорге, что здесь делаешь? А то и делаю: где веселье, там и я. Куда же ты пошел, Анзорге? (Снова ударяет себя рукой по лбу несколько раз.) А я ведь и вправду рехнулся! Ни за что ручаться не могу! Как будто у меня в голове не совсем ладно. А ну вас ко всем чертям! Убирайтесь вы!.. (Пауза.) Валяй во всю! (С громким криком бросается в залу. Толпа бежит за ним, с гиком и хохотом.)

Действие пятое

Действующие лица

Бекер

Мориц Иегер.

Старый Баумерт.

Виттих.

Хорниг.

Старый Хильзе, ткач.

Его жена.

Готлиб, его сын.

Луиза, жена Готлиба.

Мильхен, их дочь.

Шмидт, фельдшер.

Молодые и старые ткачи и ткачихи.

Деревня Ланген-Билау. Комната старого ткача Хильзе, низкая и тесная. Налево – окно, перед окном ткацкий станок; направо – кровать, к ней придвинут стол. В правом углу печь с окружающей её скамейкой. Вокруг стола на кровати и на деревянной скамье сидят: старый Хильзе, его жена – слепая и почта глухая старуха, его сын Готлиб с женой Луизой. Хильзе читает утреннюю молитву. Между столом и станком стоит мотальное колесо с мотовилом. На почерневших балках разные ткацкое принадлежности. С балок свешиваются длинные мотки пряжи. По всей комнате разбросан разный хлам. В задней стене дверь в сени. Против этой двери в сенях другая открытая дверь, через которую видна такая же бедная комната, как и первая. Сени вымощены булыжником; штукатурка стен в сенях местами обвалилась. Полуразвалившаяся деревянная лестница ведет из сеней на чердак. Видна часть корыта, пристроеиного на деревянной табуретке. Всюду разбросано старое рваное белье и разная нищенская домашняя утварь.

Старый Хильзе (бородатый, коренастый, но сгорбленный и одряхлевший от старости, работы, болезней и всяких тревог, однорукий инвалид. У него мертвенно-бледное лицо с заострившимся носом и характерные для ткача ввалившиеся воспаленные глаза; он весь – кожа, да кости, да жилы. Члены его постоянна трясутся. Поднимается вместе с сыном и невесткою и произносит следующую молитву). Всеблагой боже, как возблагодарить нам тебя за то, что ты, по великому милосердию твоему, сжалился над нами и сохранил нас и эту ночь? За то, что и в эту ночь с нами ничего не случилось? Неизреченно милосердие твое, господи, а мы несчастные, порочные, грешные люди; мы не достойны даже того, чтобы ты раздавил вас ногой своей, – вот какие мы грешные и испорченные. Но ты, отец наш небесный, все же не отворачиваешься от нас ради возлюбленного сына твоего, господа нашего и спасителя Иисуса Христа. «Кровь его и правда его – украшение и одеяние мое». И если мы иногда становимся малодушными под ударами карающего бича твоего, и если очень уж пылает горнило очищения нашего – то снизойди к нам и отпусти нам прегрешения наши. И дай вам терпение, отец наш небесный, дабы мы, испив до дна чашу страданий наших, приобщились к блаженству твоему. Аминь.

Старуха Хильзе. Ну, отец, и хорошие же молитвы ты всегда сочиняешь!

Луиза идет к корыту, Готлиб уходит в заднюю комнату.

Старый Хильзе. А где же девчурка?

Луиза. Она пошла в Петерсвальде к Дрейсигеру. Вчера вечером она ведь намотала еще целых два мотка.

Старый Хильзе (говорит очень громким голосом). Ну, мать, теперь я принесу тебе мотальное колесо.

Старый Хильзе. Принеси, принеси, старик.

Старый Хильзе (ставит перед ней колесо). Эх-ма! С радостью бы за тебя поработал я сам!

Старуха Хильзе. Нет, чего еще! А мне-то куда бы тогда время девать?

Старый Хильзе. Дай-ка я тебе пальцы оботру, а то, чего доброго, пряжу замаслишь. Слышишь? (Он вытирает ей тряпкой руки.)

Луиза (стоя у корыта). Разве мы жирное ели, что ли?

Старый Хильзе. Коли у нас нет сала – ешь сухой хлеб, коли нет хлеба – ешь картошку, а коли и картошки нет – ешь отруби.

Луиза (с сердцем). А если у нас муки нет, то мы сделаем так, как Венглеры внизу сделали, – пойдем искать, где дохлая лошадь живодером зарыта. Выкопаем ее и проживем падалью недельку-другую… Так хорошо будет, как думаешь?

Готлиб (из задней комнаты). Что ты там болтаешь?

Старый Хильзе. Уж ты лучше меня не трогай о своими безбожными речами. (Подходит к ткацкому станку и кричит). Не поможешь ли мне, Готлиб, – несколько ниток надо продеть!

Луиза (стоя у корыта). Готлиб, иди помоги отцу!

Входит Готлиб. Вместе со стариком он принимается за трудную работу натягивания основы. Нитки пряжи продергиваются через отверстия бедра по станку. Но только что они начинают, как в сенях показывается Хорниг.

Хорниг (в сенях). Бог в помощь!

Старый Хильзе и Готлиб. Спасибо, Хорниг!

Старый Хильзе. И когда тебе только спать приходится? Днем ты торгуешь, а ночью на часах стоишь…

Хорниг. Уж у меня и сон пропал.

Луиза. Здорово, Хорниг!

Старый Хильзе. Ну, что скажешь хорошего?

Хорниг. Добрые вести, мастер! Петерсвальденцы на такие штуки пустились – ай люди! Фабриканта Дрейсигера со всем его семейством на улицу вытурили!

Луиза (не без волнения). Ну, пошел опять городить Хорниг!

Хорниг. На этот раз вы ошибаетесь, барынька. Ошибаетесь на этот раз… А у меня в тележке хорошие детские переднички… Нет, нет, я говорю истинную правду! Ей-богу, не вру, они его выгнали по всем правилам… вчера вечером он приехал в Рейхенбах. И, боже мой, и там не захотели оставить его у себя: ткачей боялись… Так он в ту же минуту и должен был уехать в Швейдниц.

Старый Хильзе (осторожно тянет нитки основы с мотка и подносит их к отверстию бедра. Готлиб подхватывает каждую нитку с другой стороны отверстия крючком и вытягивает). Ну, будет тебе болтать, Хорниг.

Хорниг. Провались я на этом месте! Всякий ребенок уж это знает.

Старый Хильзе. Да кто из нас с ума сошел – ты или я?

Хорниг. Да уж так это и есть. Правду говорю, как бог свят. Я уж не стал бы болтать, коли бы сам не был в это время… Все видел своими глазами. Своими глазами видел, вот как теперь тебя, Готлиб. Фабрикантов дом они разгромили от подвала до конька крыши. С чердака прямо на улицу фарфоровую посуду бросали – черепки по крыше так и катились…. А нанки-то, нанки – несколько сот кусков так и остались в ручье! Весь ручей ими запрудили. Вода течет выше такой запруды. Темно-синей совсем стала от индиговой краски. А краску-то эту так прямо из окон и сыпали. Тучи голубой пыли так и ходили везде!.. У-у, чего только они не наделали!.. И не только в хозяйском доме – то же и в красильне, и в кладовых. Перила на лестнице разломали, полы повыворотили, зеркала перебили, диваны, кресла – все изорвали, изодрали, изрезали и вышвырнули, истоптали и изрубили… Все прахом пошло! Ей-богу, хуже, чем на войне!

Старый Хильзе. И все это наши ткачи наделали? (Медленно и недоверчиво качает головой.)

У двери показываются любопытствующие жильцы.

Хорниг. А кто же, кроме них? Я ведь их всех по именам знаю. Я сам водил следователя по дому. Со многими сам говорил. И все были такие же обходительные, как всегда. Они свое дело подстроили исподтишка и сделали-то его основательно… Следователь со многими говорил. И все были смирные, покорные, как всегда; а удержать их – ничем не удержишь. Самую лучшую мебель и ту разрубили, словно они за деньги работали.

Старый Хильзе. Ты водил следователя по дому?

Хорниг. А мне-то чего бояться? Ведь меня все знают. И я ни с кем не ссорился – со всеми хорош. Пусть я не буду Хорниг, коли с ним по дому не ходил. Уж я говорю истинную правду. Меня даже какая-то жалость взяла; я видел, что и следователю не по себе. А почему? Хоть бы кто пикнул об этом, все молчали. А по правде сказать, у меня на душе и хорошо даже стало: ведь что ни говори, а наши молодцы хорошо-таки отплатили за все прошлое.

Луиза (дрожа от внезапно прорвавшегося волнения, вытирает себе глаза передником). Да, все это так и должно было быть, должно было случиться!

Старый Хильзе (все еще не веря). И как же все это у них вышло?

Хорниг. А кто же их там знает? Один так говорит, другой этак.

Старый Хильзе. Ну, что же они говорят?

Хорниг. Да господь их знает. Говорят, будто Дрейсигер сказал: «Пусть ткачи жрут траву, если они голодны». А больше я ничего не знаю.

Движение среди жильцов дома: они пересказывают друг другу только что услышанное с жестами негодования.

Старый Хильзе. Ну, послушай, Хорниг! Положим, ты бы мне сказал: «Дядя Хильзе, завтра ты должен помереть». Я бы тебе на это ответил: «Отчего бы и нет? Ничего в этом нет удивительного». Или, примерно, ты бы мне сказал: «Дядя Хильзе, завтра к тебе приедет в гости сам прусский король», – я и этому бы поверил. Но чтобы ткачи – такие же ткачи, как и мой сын и я, – и вдруг затеяли такое дело! Никогда-никогда в жизни ни за что я этому не поверю.

Мильхен (хорошенькая семилетняя девочка с длинными белокурыми распущенными волосами вбегает с корзиночкой в руках. Показывая матери серебряную ложку). Мама, мама, смотря, что у меня есть! Ты мне купи на это платьице!

Луиза. Откуда ты прибежала, девочка? (С возрастающим напряженным волнением.) Что же это ты опять притащила, скажи пожалуйста? Ведь ты совсем запыхалась. И пряжа у тебя так и осталась в корзинке. Что же это все значит, детка?

Старый Хильзе. Ты откуда взяла ложку?

Луиза. Нашла, надо полагать.

Хорниг. А ложка-то, наверное, стоит два-три талера.

Старый Хильзе (вне себя). Вон, девчонка, вон! Сейчас же убирайся. Слушаться у меня, не то я тебе всыплю! А ложку снеси туда, откуда ты ее взяла. Пошла вон! Или ты хочешь всех нас ославить ворами? Погодя, я тебя отучу таскать! (Ищет, чем бы ее ударить.)

Мильхен (цепляется за юбку матери, плачет). Дедушка, не бей меня – ведь мы ее нашли… У всех ребят… есть… такие же ложечки!

Луиза (в страхе и волнении). Ну, вот видишь ли? Она эту ложку нашла. Где же ты ее нашла?

Мильхен. В Петерсвальде… перед домом Дрейсигера…

Старый Хильзе. Ну, вот вам и удовольствие. Ну, теперь живее, не то я тебя…

Старуха Хильзе. Что здесь такое творятся?

Хорниг. Слушай, что я тебе скажу, дядя Хильзе: вели Готлибу надеть сюртук, взять ложку и поскорее отнести ее в волицию.

Старый Хильзе. Готлиб, надевай сюртук!

Готлиб (одеваясь, говорит поспешно). Я пойду в канцелярию и скажу: так и так, мол, тут не что-нибудь такое, ребенок ничего не смыслит. Вот вам эта ложка. Да перестань же ты реветь, Мильхен!

Луиза уносит плачущую девочку в заднюю комнату, запирает дверь, а сама возвращается назад.

Хорниг. А ведь ложка-то стоит по крайней мере три талера.

Готлиб. Дай-ка платочек, Луиза. Я хочу завернуть ее, чтобы она не попортилась. Ай да штучка, дорогая штучка! (Он завертывает ложку со слезами на глазах.)

Луиза. Если бы у нас была такая же ложка, мы бы могли прокормиться на нее несколько недель.

Старый Хильзе. Ну, живей-живей, пошевеливайся! Беги скорей, со всех ног. Вот еще что придумали! Этого еще недоставало! Скорее с глаз долой эту проклятую ложку!

Готлиб уходит с ложкой.

Хорниг. Пора и мне в путь собираться. (Он направляется к выходу, разговаривает еще несколько минут со стоящими в сенях, затем совсем уходит.)

Фельдшер Шмидт (кругленький, живой человечек с хитрым, красным от вина лицом входит в сени). Здорово, братцы! Вот так дела, нечего сказать! Я вам задам. (Грозит пальцем.) Да вы себе на уме! (Стоит в дверях.) Здорово, дядя Хильзе! (Обращаясь к одной женщине в сенях.) Ну, бабушка, как твои дела? Что твоя боль? Ведь лучше, а? Ну, вот видишь ли! Дядя Хильзе, я зашел посмотреть, как вы все поживаете! Ах ты черт, что же это с твоей старухой приключилось?

Луиза. У нее световые жилы совсем высохли, господин доктор, она ничего больше не видит.

Шмидт. Это от пыли да от работы при свете. Ну, скажите вы мне теперь, что вы обо всем этом думаете? Все Петерсвальде на ноги поднялось. Сегодня утром сажусь я в свой шарабан, приезжаю и узнаю, что здесь вон какие чудеса творятся. Растолкуй ты мне, пожалуйста, дядя Хильзе, что это, черт возьми, случилось с этими людьми? Свирепствуют, словно стая волков. Ведь они затеяли настоящее восстание, революцию: грабят, разносят, громят! Мильхен! Где же Мильхен?

Луиза вводит Мильхен, еще заплаканную.

А ну-ка, Мильхен, пошарь-ка в моих карманах!

Мильхен засовывает руки в его карманы.

Ведь эти пряники я принес тебе! Стой, стой, нельзя же все сразу, проказница ты этакая! Сначала спой-ка мне песенку «Лисичка ты, лисичка…» Ну, что ж ты?.. «Лисичка ты, лисичка…» А знаешь ли ты, что ты наделала? Помнишь, как ты обругала воробьев, тех самых, что живут на заборе пасторского дома? Ведь они пожаловались на тебя господину пастору. Подумайте-ка! Их поднялось почти полторы тысячи человек!

Издали доносится звон колоколов.

Слушайте, слушайте, в Рейхенбахе бьют в набат! Полторы тысячи человек! Настоящее светопредставление! Даже как-то жутко становится.

Старый Хильзе. Неужели они идут сюда, в Билау?

Шмидт. Ну, да-да, ведь я проезжал через самую толпу. Я бы с радостью слез да и дал каждому по порошочку. Плетутся друг за другом, словно воплощенная нужда, и поют такую песню, такую песню, что от нее все нутро воротит. Даже старикашка мой Фридрих, и тот трясся на козлах, словно старая баба. Делать нечего, после такой встречи поневоле пришлось выпить по рюмочке горькой. Не хотел бы я быть на месте фабриканта, даже если бы мне сейчас же предложили кататься на резиновых шинах.

Издали доносится пение.

Слушайте, слушайте! Поют, словно костяшками бьют в старый треснувший котел! Ну, братцы, и пяти минут не пройдет, как они будут здесь. А впрочем, прощайте, почтенные! Не наделайте глупостей! Ведь войско идет за ними по пятам. Не теряйте же рассудка. Петерсвальденцы уже рехнулись.

Колокола звонят вблизи.

Боже мой, и наши колокола уже зазвонили! Видно, народ с ума спятил. (Уходит на чердак.)

Готлиб (возвращается, сильно запыхавшись, говорит еще в сенях). Я их видел, видел! (Обращаясь к одной женщине в сенях.) Они здесь, тетка, уже здесь! (В дверях.) Они уже пришли, отец. У них дубины, колья, багры! Они уже у дома Дитриха и скандалят. Кажется, им там деньги выплачивают. Ох, господи, что то еще будет! Я уж не знаю. Столько народу, такая тьма народу! Если все они соберутся с духом да разойдутся во всю – плохо тогда придется фабрикантам!

Старый Хильзе. Что это ты так запыхался? Уж ты добегаешься опять до своей прежней болезни, будешь опять лежать на спине и биться руками и ногами.

Готлиб (в заметно радостном возбуждении). Ведь я должен же был бежать, иначе они бы меня схватили Да задержали. Они уж и так мне кричали, чтобы и я пристал к ним. Крестный Баумерт тоже с ними. Он тоже уговаривал меня: «Поди получи тоже пять зильбергрошей, ведь и ты натерпелся от голода, и отцу скажи…» Чтобы я сказал вам, отец, чтобы и вы пришли и помогли им (Страстно.) Теперь, мол, наступят другие времена. Теперь вся жизнь ткачей на новый лад. Мы все, мол, должны идти сообща добиваться этих новых порядков. Теперь, мол, у нас будет по воскресеньям у каждого по фунту мяса и по праздникам кровяная колбаса с капустой. И ты у нас, говорит он мне, совсем с виду переменишься!

Старый Хильзе (со сдержанным негодованием). И это говорит тебе твой крестный отец? И он подбивает тебя на такие преступные дела? Смотри, Готлиб, не вздумай его слушаться! Это дело не без помощи дьявола. Они заодно с сатаной работают.

Луиза (не владея собой, в порыве страстного волнения). Да-да, Готлиб, полезай на печь, возьми в руки ложку, поставь себе на колени миску с сывороткой, надень на себя юбку и бормочи какую-нибудь молитву! Вот-то ты тогда угодишь отцу! И это – мужчина!

Люди в сенях смеются.

Старый Хильзе (дрожит от подавленного гнева). А ты кто? Добрая жена, что ли? По всем правилам? Так вот послушай-ка, что я тебе скажу: ты хочешь матерью называться, а язык-то у тебя злющий-презлющий! Ты хочешь учить свою дочь, а сама подбиваешь мужа на преступные и безбожные дела.

Луиза (не владея собой). Да полноте вы о вашим ханжеством! От таких речей ни один ребенок не насытился. Все ваши четверо, небось, в грязи да в лохмотьях валялись. От ваших-то речей пеленки не высохнут. Так я вам вот что скажу. Да, я хочу быть матерью! А потому-то я и желаю от всей души, чтобы все эти фабриканты сквозь землю провалились. Чума их всех возьми! Да, я мать и хочу быть настоящей матерью! А как спасти от гибели такого ребеночка? Страдаешь-страдаешь от его самого рождения до тех самых пор, когда, наконец, сжалится господь и возьмет его к себе. А вам, небось, и горя мало! Знай, себе молитесь да поете, а я, бывало, бегаю, да бегаю, да обиваю себе в кровь ноги, добывая хоть каплю сыворотки для ребенка. А по ночам-то что бывало! А сколько бессонных ночей я ломала себе голову, все придумывая, как бы мне ребеночка от смерти уберечь! Дитя-то чем виновато, ему-то за что погибать мучительной смертью? А там напротив, у Дитриха, детей в вине купают да молоком моют. О, если и здесь начнется – меня и десятью лошадьми не удержишь. И вам так и скажу: коли они начнут дом Дитриха громить – я первая пойду туда, и плохо тому будет, кто вздумает меня удерживать. Нет больше сил моих!

Старый Хильзе. Ты уж пропащая, тебя уж нечто не спасет!

Луиза (не помня себя). Вас, вас никто не спасет, а не меня! Тряпки вы настоящие! Гнилые тряпки, а не мужчины! И плевать-то на вас противно! Трусы окаянные! Да вы даже от детских погремушек убежите. Коли вас даже драть станут, и то вы трижды спасибо скажете, дубины вы этакие. Из ваших жил всю кровь высосали – вы даже со стыда покраснеть не можете. Кнутом, бы вас хорошенечко, так, чтобы ваши гнилые кости затрещали. (Убегает.)

Все смущенно молчат.

Старуха Хильзе. Что же это с Луизой-то случилось, отец?

Старый Хильзе. Ничего, мамочка. Что же с ней могло случиться?

Старуха Хильзе. Что это, отец, как-будто где-то звонят колокола? Или это мне так кажется?

Старый Хильзе. Кого-то хоронят, мать.

Старуха Хильзе. А мне все еще конец не приходит. И почему ото мне господь смерти не дает, старик?

Молчание.

Старый Хильзе (оставляет работу и встает с торжественным видом). Готлиб, твоя жена наговорила нам множество страшных слов. Смотри сюда, Готлиб! (Он обнажает грудь.) Вот здесь, на этом самом месте, сидела нуля величиною с наперсток. А где я потерял руку, это знает король. Не мыши ее у меня отгрызли. (Он ходит взад и вперед.) А твоя жена… ее еще и в помине не было, когда я проливал свою кровь за отечество… каплю за каплей… Ona может кричать, сколько ей угодно. Меня это не задевает, мне на ее слова наплевать. Бояться? Чтобы я когда-нибудь боялся? И чего мне бояться, скажи мне, пожалуйста? Уж не кучки ли солдат, которая вслед идет за бунтовщиками? Господа помилуй, этого еще не доставало! Не беда еще, что спина у меня немножко разбита, – уж если на то пошло, то кости у меня еще хоть куда!

Голос (через окно). Эй, ткачи, выходите!