Герберт Спенсер
Политические сочинения. Том V. Этика общественной жизни
III
Человеческая справедливость
§ 257. Содержание последней главы является намеком на предметы, рассматриваемые теперь. С эволюционной точки зрения человеческая жизнь должна быть рассматриваема как дальнейшее развитие дочеловеческой жизни; отсюда следует, что с той же точки зрения человеческая справедливость должна представлять дальнейшее развитие дочеловеческой справедливости. Ради удобства та и другая рассматривается здесь отдельно, но они существенно одинаковой природы и образуют части непрерывного целого.
Для человека, как и для всех низших существ, закон, с которым сообразуется вид для своего сохранения, состоит в том, что из взрослых особи, наилучшим образом приспособленные к условиям существования, всего более будут благоденствовать; особи, всего менее приспособленные, должны преуспевать всего менее. Закон этот, если он не встречает помехи, приводит к переживанию приспособленнейших и к распространению наиболее приспособленных разновидностей. Как раньше, так и теперь мы видим, что рассматриваемый с нравственной точки зрения закон этот подразумевает следующее: каждой особи должно доставаться благо и зло, вытекающее из ее собственной природы и зависящего отсюда поведения. Не должно ни препятствовать тому, чтобы особь пользовалась любым благом, нормально вытекающим из ее действий, ни дозволять, чтобы она взваливала на других какое бы то ни было зло, навлекаемое на нее ее поступками.
До какой степени подобное зло, естественно вытекающее из действий личности, может быть добровольно переносимо другими лицами, это вовсе здесь не касается нашего исследования. Ограничительные влияния жалости, милосердия и великодушия рассмотрены особо, в учении об отрицательной и положительной благотворительности. Здесь нас касается исключительно чистая справедливость. Возникающий таким образом закон и выраженный в такой этической формуле, очевидно, есть тот именно закон, который соответствует обыденному пониманию справедливого. Ежедневные утверждения и порицания подразумевают, что не следует отделять поведение от его последствий. Когда о ком-либо, страдающем от несчастия, говорят: «Он должен винить в этом только самого себя», – этим подразумевается мнение, что страдающий не потерпел несправедливости. Если кто-либо по нерассудительности или по причине дурного поведения навлек на себя зло, и о нем говорят: «Что посеял, то и пожнешь», – то в этом включено убеждение, что такая связь между причиною и следствием имеет надлежащий характер. То же относится к замечанию: «Он получил лишь по заслугам». Родственное с этим убеждение подразумевается в том случае, когда, обратно, следствием является добро вместо зла. «Он вполне заслужил награды». «Он не получил должного вознаграждения». Такие замечания указывают на сознание того, что должна быть пропорциональность между применяемым усилием и достигаемым результатом, т. е. что справедливость требует такой пропорциональности.
§ 258. Справедливость становится более резко выраженной по мере повышения организации. Эта истина, представившаяся нам уже в предыдущей главе, поясняется дальнейшими примерами, когда мы переходим от дочеловеческой справедливости к человеческой. Степень справедливости и степень организации одновременно повышаются: это доказывается и рассмотрением всего человеческого рода, и контрастом, представляемым его высшими разновидностями по сравнению с низшими.
Мы видели, что высокоразвитый вид животного отличается от низшего вида в том отношении, что его совокупность испытывает меньшую смертность от неожиданных разрушительных деятелей; поэтому каждый из членов вида в среднем в течение более продолжительного времени подвергается нормальному отношению между поведением и его последствием. Здесь мы видим, что человеческий род как целое, отличаясь гораздо меньшим процентом смертности, чем почти все породы низших видов, обыкновенно гораздо долее подвергает своих членов благим и злым последствиям хорошо или дурно приспособленного поведения. Мы также видели, что у высших животных более значительная средняя долговечность делает возможным обнаружение следствия индивидуальных различий в течение более продолжительного времени. Отсюда следует, что неодинаковая судьба разных особей здесь в большей мере определяется нормальным отношением между поведением и его последствиями, составляющим справедливость. Теперь же мы видим, что у человека неравенство способностей еще в большей степени и на более продолжительное время вырабатывает свои последствия, давая преимущества высшим и представляя невыгоды для низших, при непрерывной связи между поведением и его последствием.
То же следует сказать при сравнении цивилизованных человеческих рас с дикарями. Еще более уменьшается процент смертности, а это подразумевает существование еще более значительной пропорции таких членов, которые получают благие последствия от хорошо приспособленных действий и терпят зло от дурного приспособления. Точно так же ясно, что более крупные различия в долговечности между особями и более значительные различия общественного положения подразумевают, что в цивилизованных обществах в большей степени, чем у дикарей, различия одаренности и вытекающие отсюда различия поведения способны причинять надлежащие различия в благих или дурных последствиях: стало быть, справедливости здесь больше.
§ 259. У человека яснее, чем у низших рас, мы видим, что стадность (gregariousness) устанавливается по причине пользы, приносимой им той разновидности, у которой оно возникает. Зависит это частью от содействия общей безопасности, частью же от более легкого добывания средств существования. Ясно, что степень скопления определяется степенью подмоги, оказываемой интересам данной разновидности. Действительно, если разновидность такова, что члены ее питаются дичью и лесными плодами, то они соединяются лишь в малые группы. Дичь и плоды разбросаны по обширным пространствам и способны поддерживать лишь такие группы. Но более значительное скопление возникает там, где земледелие делает возможным прокормление более значительного числа людей на меньшей площади и где совместное развитие промыслов приводит к многочисленным и разнообразным формам сотрудничества. Мы теперь приходим к утверждению истины – слабо намеченной у низших существ и ясно обнаруживаемой людьми, – что выгоды сотрудничества (кооперации) могут быть приобретены, только согласуясь с известными требованиями, возлагаемыми сообществом (ассоциацией).
Взаимные помехи, могущие возникнуть при преследовании целей особями, живущими в близком соседстве, должны удерживаться в таких пределах, чтобы доставлять избыток преимуществ, зависящих от жизни в сообществе. Некоторые человеческие племена, как, например, аборы, ведут уединенную жизнь, так как до того склонны к нападению, что неспособны к совместной жизни. Этот крайний случай выясняет, что хотя у многих первобытных групп личный антагонизм часто причиняет ссоры, однако эти группы все же удерживаются, так как их члены приобретают в итоге более выгод – главным образом по причине большей безопасности. Ясно также, что по мере того как общины все более развиваются, разделение труда усложняется, а деловые отношения умножаются, выгоды сотрудничества становятся доступными лишь при посредстве еще лучшего соблюдения тех пределов, которые навязываются для деятельности каждого человека совместными деятельностями других людей. Эта истина поясняется несчастием или упадком таких общин, где обиды, наносимые друг другу членами общины, таковы, что, вообще говоря, разным образом препятствуют им пользоваться нормальными плодами своих трудов.
Требование, чтобы индивидуальные деятельности взаимно сдерживались, как мы видели, чувствуется так сильно некоторыми низшими стадными животными, что они наказывают особей, не сдерживающих себя должным образом. Но это требование более повелительно у людей и чувствуется ими более явственно, причиняя более резко выраженную привычку наказывать обидчиков. В первобытных группах обыкновенно каждому обиженному предоставляется мстить за себя обидчику, и даже в обществах феодальной Европы защита и поддержка своих требований во многих случаях признавались личным делом каждого; однако всегда наблюдалось стремление к сознанию потребности во внутреннем порядке, и это сознание сопровождалось таким чувством, что и наказание обидчика целою общиною или поставленными ею исполнителями постепенно вошло в обычай. Законодательство, влекущее за собою ограничение поведения, а также содержащее наказания за нарушение этих правил, является естественным продуктом человеческой жизни, протекающей в общественных условиях. Это доказывается тем фактом, что у многих наций, образовавшихся различными типами человечества, одни и те же поступки, одинаково считаемые правонарушениями, сходным образом подвергались запрещению.
Во всех этих фактах обнаруживается истина, признаваемая на практике, если не в теории. Каждая личность при выполнении действий, поддерживающих ее жизнь, и, не встречая помехи при достижении нормальных, хороших или дурных последствий своих поступков, должна считаться с ограничениями, которые налагаются на нее выполнением подобных же действий других особей; эти последние, в свою очередь, должны пользоваться такими же нормальными, хорошими или дурными, последствиями. В смутном, если не в определенном виде, это, как мы видели, составляет то, что называется справедливостью.
§ 260. Мы видели, что у низших стадных животных справедливость в ее всеобщей простой форме, кроме ограничения, испытываемого родителями в силу самообуздания, – а до некоторой степени и самообуздания, вынужденного сообществом, – в немногих случаях ограничивается еще далее, хотя и в малой степени, частным или полным самопожертвованием, когда особи жертвуют собою ради защиты вида. Теперь же, для наивысшего из живущих обществами существ, мы видим, что это дальнейшее ограничение первобытной справедливости принимает широкие размеры. У низших животных это дальнейшее само-подчинение вызывается единственно потребностью в защите против врагов других видов; но у людей оно зависит также от необходимости защищаться против врагов своего же вида. Рассеявшись всюду, где только есть пища, группы людей всюду стали становиться друг другу поперек дороги; и отсюда явилась взаимная вражда, и жертвы, вызываемые войнами между различными группами, стали значительно превышать те, которые вызываются защитою этих групп против низших животных. Без сомнения, для всего человечества, как и для низших пород, справедливо, что уничтожение группы или же разновидности не влечет за собою погибели всего вида; отсюда следует, что обязательство, существующее в деле самоподчинения в интересах данной группы или разновидности, есть обязательство низшего порядка по сравнению с заботою о потомстве.
Действительно, невыполнение этой последней обязанности повлекло бы за собою гибель вида. Упомянутое выше обязательство также низшего порядка по сравнению с тем, которое требует обуздания наших поступков в пределах, вынуждаемых общественными условиями, так как полное или частное невыполнение этих условий приведет к разложению группы. Все же необходимо рассматривать и упомянутое обязательство, относящееся к целости группы, как действующее в тех пределах, в которых поддержка существования вида встречает подмогу со стороны каждой из составляющих его групп. Но таким образом оправдываемое, в смысле обязательного правила, самоподчинение ограничивается требованиями, относящимися к оборонительной войне. Сохранение группы как целого влечет за собою сохранение жизни ее членов и возможности преследования жизненных целей; и лишь в силу этого есть основание для пожертвования некоторыми из членов группы. Основание это, однако, отпадает, когда война имеет не оборонительный, а наступательный характер.
Можно, однако, возразить, что наступательные войны приводят к такой борьбе между группами, которая оканчивается гибелью слабого, и что поэтому такого рода войны, населяя земной шар сильнейшими, содействуют интересам человеческого рода. Но если даже допустить, что побежденные группы всегда состояли из людей, обладавших меньшею душевною или телесною годностью для войны (а это не верно, так как война отчасти решается численностью, и меньшая группа может состоять из более способных воинов), то все же можно дать подходящий ответ. Лишь в течение более ранних стадий человеческого прогресса развитие силы, смелости и хитрости имеет главное значение. После образования крупных обществ и после того как явилось подчинение, необходимое для их организации, главная роль стала принадлежать другим, высшим способностям; а борьба за существование, основанная на насилии, не всегда содействует переживанию наиболее приспособленных. Стоит привести такой факт, как, например, что простая случайность могла бы привести к покорению Греции Персией, или же тот факт, что татарские орды чуть не одолели европейскую цивилизацию. Все это показывает, что когда речь идет о наступательной войне, то лишь в одном случае можно сказать с уверенностью, что она служит интересам человеческого рода, а именно когда способность к высшей общественной жизни еще отсутствует; по мере развития этой способности наступательная война все более и более стремится стать скорее помехой, чем содействием человеческому благополучию. Вкратце можно сказать, что как только достигнута ступень, когда начинают поддерживаться нравственные соображения, то этим в то же время достигнута стадия, когда наступательная война более не может быть оправдываема, так как нимало не достоверно, чтобы она содействовала преобладанию племен, пригодных для высшей общественной жизни, и наверное она причиняет вредные нравственные воздействия как на победителей, так и на побежденных; и только оборонительная война все еще может быть оправдываема основаниями, имеющими лишь сходство с нравственными (quasiethical).
Здесь именно следует заметить, что самое подчинение, подразумеваемое оборонительною войною, и необходимость в вытекающем отсюда ограничении отвлеченного начала справедливости принадлежат к тому переходному состоянию, которое вынуждено столкновениями между народами при помощи физической силы. Ограничение это должно исчезнуть по достижении мирного состояния. Стало быть, все вопросы, касающиеся пределов подобных ограничений, относятся к тому, что мы различаем под именем относительной этики; но они не признаются абсолютною этикою, к которой относятся основные начала правильного поведения в обществе, составленном из людей, вполне приспособленных к общественной жизни. Это различие я здесь подчеркиваю, так как в следующих главах мы убедимся, что признание его поможет нам распутать сложные задачи политической этики.
IV
Чувство справедливости
§ 261. Принятие учения об органическом развитии влечет за собою известные этические понятия. Учение это подразумевает, что многочисленные органы каждого из бесчисленных видов животных были прямо или же косвенно приспособлены к жизненным требованиям посредством постоянной встречи с этими требованиями. В то же самое время при посредстве видоизменений в нервной системе произошло развитие ощущений, инстинктов, эмоций и умственных способностей, необходимых для надлежащего употребления органов. Это мы видим у запертых в клетку грызунов, упражняющих свои челюстные мускулы и резцы бесцельным грызением, у стадных животных, несчастных в том случае, когда они не могут быть в сообществе с себе подобными, у бобров, которые в неволе обнаруживают свою страсть к сооружению плотин собиранием в кучи всевозможных палочек и камней, какие только могут достать. Окончился ли этот процесс душевного приспособления вместе с первобытным человеком? Разве человеческие существа неспособны прогрессивно приноровлять своих чувствований и идей к способам жизни, возлагаемым на них общественным состоянием, в которое они вступили? Допустим ли мы, что природа людей, приноровленная к требованиям, предъявляемым жизнью дикаря, оставалась неизменною и останется такою же ввиду требований цивилизованной жизни? Или же мы должны допустить, что эта первобытная природа путем уничтожения некоторых черт и воспитания других стала все более и более приближаться к природе, находящей для себя надлежащую среду в развитом обществе и признающей для себя нормальными требуемые здесь роды деятельностей? Есть много лиц, допускающих эволюционное учение, – однако, по-видимому, не имеющих никакой веры в непрерывную приспособляемость человечества. Небрежно относясь к свидетельствам, доставляемым сравнением между различными человеческими расами и между разными эпохами в жизни одних и тех же рас, эти лица совершенно пренебрегают индукцией, доставляемой явлениями жизни в широком смысле слова. Но если бывает злоупотребление дедуктивным методом, то бывает и злоупотребление индукцией. Пусть кто-либо откажется поверить, что молодой месяц станет в течение двух недель полной луной, а затем начнет убывать и, пренебрегая наблюдениями, накопленными в прошедшие времена, станет требовать наблюдения последующих фаз – и только тогда убедится. Такого человека назвали бы индуктивным до нелепой степени. Однако не без основания к числу таких людей можно причислить и того, кто, пренебрегая индуктивным доказательством неограниченной приспособляемости, телесной и душевной, представляемой всем животным царством, не допустит для человеческой природы приспособляемости к общественной жизни, не убедившись прямо в том, что приспособление уже наступило; или более того – станет даже игнорировать очевидный факт происходящего приспособления. Здесь мы примем как неизбежный вывод из учения об органической эволюции, что наивысший тип живого существа не менее всех низших типов должен приспособиться к требованиям, возлагаемым на него обстоятельствами, а отсюда мы выведем по смыслу, что и нравственные перемены принадлежат к числу изменений, вырабатываемых этим путем.
§ 262. Известен факт, что если объядение любимой пищей причинило болезнь, то может явиться отвращение. Факт этот показывает, каким образом в области ощущений опыт устанавливает сочетания (ассоциации), влияющие на поведение. Известно также, что дом, где умерла жена или ребенок или где мы перенесли продолжительную болезнь, в такой степени сочетается с болезненными душевными состояниями, что мы его избегаем; это достаточно показывает, каков в области эмоции способ, могущий определить наши поступки при посредстве связей между душевными состояниями, создавшихся в течение нашей жизни. Когда условия жизни данного зоологического вида делают известные отношения между поведением и его последствиями привычными, то надлежащим образом связанные между собою чувствования могут стать характерными признаками этого вида. Наследственность видоизменений, причиненных привычкою, или же переживание большого числа таких особей, у которых нервные строения видоизменялись надлежащим образом, постепенно создают руководящие стремления, подстрекающие к надлежащему поведению и отбивающие охоту от ненадлежащего. Контраст между бесстрашными птицами на островах, никогда раньше не посещенных человеком, и птицами, окружающими нас и обнаруживающими страх к человеку немедленно по выходе из гнезда, служит примером таких приспособлений.
При посредстве этого процесса у низших существ развились до некоторой степени, а у человека в значительно большей мере чувства, приспособленные к общественной жизни. Насильственные действия, обыкновенно вредные для группы, в которой они случаются, часто вредны и для совершающих их особей; поэтому хотя ими достигаются известные наслаждения, однако они часто влекут за собою перевес страданий над удовольствиями. Наоборот, поведение, сдерживаемое в требуемых пределах, не вызывающее никаких враждебных страстей, благоприятствует гармоническому сотрудничеству, приносит пользу группе, а в силу этого оказывается в среднем полезным и для особей. Отсюда, при прочих равных условиях, для групп, составленных из членов, обладающих таким природным приспособлением, является стремление к переживанию и распространению.
В числе развившихся таким образом общественных чувств одним, представляющим особое значение, является чувство справедливости. Присмотримся теперь ближе к его природе.
§ 263. Зажмите ноздри животного, и оно начнет делать безумные усилия с целью освободить голову. Свяжите ему члены, и оно станет сильно барахтаться с целью освободиться. Привяжите его за шею или за ногу, и пройдет несколько времени, прежде чем оно перестанет делать попытки убежать. Посадите его в клетку, и оно долго будет метаться. Обобщая эти примеры, мы видим, что чем чрезмернее помехи деятельностям, поддерживающим жизнь, тем сильнее сопротивление. Обратно, поспешность, с которою птица пользуется удобным случаем, чтобы улететь, и радость собаки, когда ее выпустят на волю, показывает, как сильна любовь к нестесненному движению.
Обнаруживая подобные чувствования подобными же способами, человек выказывает их иначе и шире. Его раздражают невидимые помехи точно так же, как и видимые; и по мере повышения его развития он подвергается влиянию обстоятельств и деятельностей, более отдаленным образом содействующих преследованию его целей или им препятствующих. Следующее сравнение пояснит эту истину. Первоначально любовь к собственности удовлетворяется единственно обладанием пищею и кровом, а вскоре и одеждою; но впоследствии она удовлетворяется обладанием оружием и орудиями, содействующими добыванию пищи и одежды, затем – обладанием сырыми материалами, служащими для выделки оружия и орудий и для иных целей, позднее – обладанием монетою, за которую можно покупать эти материалы, да и вообще все вещи, еще позднее – обладанием обещаниями уплаты, годными к обмену на монеты, наконец – чеками на банкира, записанными в чековой книжке. Одним словом, является удовольствие от обладания собственностью, все более и более абстрактного и более отдаленного от материального удовлетворения. То же можно сказать и о чувстве. Оно начинается с испытания радости при возможности пользоваться своими телесными способностями и получать соответственные выгоды и с раздражения при прямых помехах; постепенно оно соответствует все более и более широким отношениям, возбуждаясь то личной зависимостью, то политическим подчинением, то классовыми привилегиями, то, наконец, ничтожными политическими переменами. Наконец, это чувство, порою так мало развитое у негра, что он насмехается над освобожденным товарищем, потому что тот не имеет господина, могущего о нем позаботиться, так сильно развивается у англичанина, что малейшее нарушение какой бы то ни было формальной процедуры в публичном митинге или же в парламенте, не касающееся его самого существенным образом, встречает сильную оппозицию, так как может некоторым отдаленным или косвенным образом содействовать тому, что явится возможность возложить на него неожиданные тягости или ограничения.
Ясно поэтому, что эгоистическое чувство справедливости представляет субъективный атрибут, соответствующий объективному требованию справедливости, а именно чтобы каждый взрослый человек нес последствия своей собственной природы и вытекающих из нее действий.
Действительно, пока способности всякого рода не находят полного простора, такие следствия не могут быть достигнуты ни в хорошем, ни в дурном смысле, и пока не существует чувства, побуждающего к отстаиванию этого простора, он будет суживаем, и свобода деятельности будет встречать помехи.
§ 264. Мы можем таким образом понять способ развития эгоистического чувства справедливости; но гораздо труднее понять, каким образом развилось альтруистическое чувство справедливости. С одной стороны, подразумевается, что это альтруистическое чувство может возникнуть только в течение приспособления к социальной жизни. С другой стороны, подразумевается, что социальная жизнь стала возможною только посредством поддержки тех справедливых отношений, которые основаны на альтруистическом чувстве справедливости. Каким образом могут быть выполнены эти взаимные требования? Ответ будет тот, что альтруистическое чувство справедливости может возникнуть только при содействии чувства, временно его замещающего и ограничивающего поступки, вызываемые чистым эгоизмом. Это чувство справедливости мы можем назвать «доальтруистическим». Оно слагается из различных элементов, которые следует рассмотреть поочередно.
Первым мотивом, отбивающим охоту от насилия, является встречаемая вообще у животных боязнь возмездия. Из числа существ того же вида одно получает пищу или овладевает более выгодным местом; обладание здесь до некоторой степени обеспечено страхом, испытываемым большинством других особей, боящихся мести, могущей последовать за любой попыткой к отнятию, а у людей, особенно в течение более ранних стадий общественной жизни, главным образом именно такой страх обеспечивает каждому человеку простор его деятельности и исключительное пользование всем тем, что приносит ему эта деятельность. Дальнейшей задержкой является боязнь неодобрения, которое может быть выказано не заинтересованными в деле членами группы. При изгнании «бродяги» слона из стада или убиении преступного члена стаи воронами или аистами мы видим, что даже у животных особи страдают от враждебного им общественного мнения. Однако едва ли вероятно, чтобы у животных ожидание всеобщего неодобрения предупреждало нарушения. Но у людей, «оглядывающихся назад и заглядывающих вперед» в большей степени, мысль об общественном неодобрении обыкновенно является добавочной помехой для дурного поведения одного человека относительно другого.
К этим чувствованиям, играющим роль прежде появления любой общественной организации, следует добавить те, которые возникают по установлении политической власти. Когда вождь, имевший удачу на войне, приобретает постоянную власть и дорожит ее сохранением, у него возникает желание предупреждать взаимные насилия между подвластными, так как возникающие отсюда раздоры ослабляют его племя. Право личной мести и, как, например, в феодальные времена, право частной войны ограничивается, а в то же время являются запрещения действий, причиняющих столкновения. Добавочной задержкой является страх перед карами, постигающими за нарушение этих запрещений.
По мере развития общества, вообще говоря, и культ предков развивается в особое поклонение духу умершего вождя, а затем и в поклонение духу умершего монарха. Это увеличивает святость его прижизненных повелений; и когда с установлением культа он становится богом, то его повеления становятся божественными, и за нарушение их угрожают страшные кары. Эти четыре рода страха кооперируют между собою. Боязнь мщения, опасение общественного неодобрения, страх перед законной карой и перед небесным возмездием, соединяясь в разных пропорциях, образуют сложное чувствование, задерживающее первичное стремление к такому преследованию желанных целей, которое не принимает во внимание интересов ближних. Не содержа ничего из альтруистического чувства справедливости в строгом смысле этого слова, указанное здесь доальтруистическое чувство служит временно для внушения уважения к взаимным требованиям и для того, чтобы сделать возможным сотрудничество.
§ 265. Существа, ставшие стадными, стремятся симпатизировать друг другу в степени, пропорциональной своим умственным способностям. Здесь не утверждается, чтобы это стремление к симпатии было – исключительно или даже главным образом – того рода, какой обыкновенно подразумевается под этим словом; у некоторых почти ничего нет, кроме симпатии относительно страха, а у других – относительно свирепости. Все, что здесь подразумевается, сводится к тому, что у стадных существ чувствование, обнаруживаемое одним, способно возбудить родственные чувствования у других, и может сделать это в тем большей пропорции, чем более развит ум других для понимания знаков, выражающих это чувствование. В «Основаниях психологии» (см. главы «Общественность» и «Симпатия и альтруистические чувства») я пытался показать, каким образом вообще возникает симпатия и как затем является альтруистическая симпатия.
Итак, здесь подразумевается, что состояние сообщества поддерживалось у людей посредством доальтруистического чувства справедливости, а это поддерживало условия, при которых может развиться и альтруистическое чувство. В прочной общественной труппе поколение за поколением встречаются события, одновременно вызывающие у членов группы проявления сходных эмоций – радости по поводу победы или избежания опасности по поводу совместной поимки добычи или открытия запасов дичи; точно так же бывают общие сетования по случаю поражений, голодовок, немилосердия и т. д. Это крупнейшие удовольствия и страдания, чувствуемые всеми сообща и обнаруживающиеся таким образом, что каждый видит в других признаки чувствований, подобных тем, которые он сам обнаруживал раньше и теперь; сюда надо прибавить менее значительные удовольствия и страдания, ежедневно проистекающие от совместного приема пищи, совместных забав, игр и нередких несчастных случаев, одновременно поражающих многих лиц. Таким образом воспитывается та симпатия, которая делает возможным альтруистическое чувство справедливости.
Но это чувство медленно принимает высшую форму, частью потому что его первичная слагаемая не получает высокого развития прежде достижения поздней стадии прогресса, частью по той причине, что оно сравнительно сложно, частью, наконец, потому что оно подразумевает усилие воображения, невозможное для низших умственных способностей. Рассмотрим все эти основания.
Каждое альтруистическое чувствование заранее предполагает испытывание соответственного эгоистического чувствования. До тех пор пока боль не была испытана, не может быть симпатии к боли; человек, не обладающий музыкальным слухом, не может принять участия в удовольствии, доставляемом другим музыкой. Точно так же альтруистическое чувство справедливости может возникнуть лишь после того, как возникло уже эгоистическое чувство справедливости. Поэтому где это последнее не было развито в сколько-нибудь значительной степени или же было подавлено несчастною общественною жизнью, там и альтруистическое чувство справедливости остается зачаточным.
Сложность этого чувства становится очевидною, если заметим, что оно касается не только конкретных удовольствий и страданий, но главным образом некоторых из обстоятельств, при которых те или другие достижимы или устранимы. Так как эгоистическое чувство справедливости удовлетворяется поддержкою условий, делающих достижение желаний беспрепятственным, и, наоборот, раздражается нарушением этих условий, то отсюда следует, что альтруистическое чувство справедливости требует для своего возбуждения идей не только о таком удовлетворении, но и о тех условиях, которые в одном случае поддерживаются, а в другом нарушаются.
