Георгий Войт
Яблоня лесная: Сказка о Пьянчужке, Яблоне и Смерти
Пепел и стены сгоревшего дома, поздняя осень, опавшие листья в лужах по всему заброшенному саду. Дом сгорел, и никому нет до этого дела. Сумерки. Поганая изморось и шоколад. Ирис. Копчение. Старая баня покосилась. Топь, топь, топь, топь, ржавая топь. Карамель, шоколад и горелый металл. Тяжелое гнилое дерево и прелые яблоки. Земля. Торф? Земля на болоте, лист прошлогоднего вяза ржавеет у корней нависшей над водой травы. Корни в воде. Вода в болоте. Болото в лесу, но не застойное болото. Заболочена местность, а вода движется, проталкивается течением маленькой речки через ольховую рощу. Ольховые шишки. Вода в реке железистая. Железо оседает на дне желтым, рыжим и коричневым маслянистым налетом. Запах жженого металла. Прогулка по долине небольшой реки где-то в лесной чаще. Прелые листья, палые листья, листья в траве, в воде, в грязи. Да разве ж это грязь? Это ил! И все-таки, это не торфяное болото… А еще кости. Да! Жженые кости! Пожарище после нашествия викингов! Закопченная баня. Сладость березового сока. Карамель из патоки. Сладкая маслянистость, но не от молока. Какая-то северная рыба. Дуб на мшистом скалистом холме. Совсем один. Сладкий корнеплод – репка. Секс? Пахнет глиной и вываленной в пепле грушей…
Мшистое болото, холодная топь и запах застоявшейся воды, но откуда-то из-за холма дует свежий ветер и разгоняет эти ароматы. Небо ясное, Солнце светит, тепло – весна. Вода бура от залежей торфа. Но прозрачна. Безмятежно плавают тритоны, а на том берегу растет дикая яблоня. Теперь уже она распускается. Однако прошлогодние яблоки после схода снега все еще лежат под ветвями, источая аромат: сено-прелый и фруктово-сладкий.
Жили-были, значит, старик со старухою. Ни в чем они не нуждались, и не было у них детей, но был дом, пропитание, все самое необходимое и чуточку даже ненужного, была твердая почва под ногами и, кстати, участок земли у самого леса, и даже не у леса, а почти что уже в самом лесу, поскольку еще бывшие хозяева забрали чуть-чуть от леса. Да, чуть большее, чем весь участок, за исключением дома, глубоко заходил в лес, и даже слишком: земля эта все еще оставалась лесом – ее отняли у леса, а лес – древняя и коварная стихия бога – не уступает просто так ни пяди своего надела, возмещая убытки и забирая в себя всякого, кого он может забрать. И от того в жизнях хозяев этого дома и этой земли всегда было много места несчастьям, ссорам и даже Смерть навещала их чаще, чем следовало бы.
Начали как-то Старик со Старухою в очередной раз браниться из-за того, что вот живут-они-живут, а деток так и не нажили. Старуха, в конце концов, бросилась в слезы, а старик, которому уже все надоело – за бутылку, на которой сидел уже давно и плотно, и от того лишь походил на старика в возрасте чуть более, чем тридцати человеческих лет от роду (кстати, Старухе, как могло показаться – было и того меньше, но жизнь, особенно полная горестей жизнь, не щадит никого; жизнь своей беспощадностью родственна лесу…) Значит, был наш Старик не совсем Старик, а может и вовсе не старик, а обычный алкоголик, он же Пьяница, он же Пьянчужка. О нем, да о его приключениях и будет сказ, и начинаются они прямо тут от этой бутылки, допив которую он побрел гулять в лес по бурелому, оставшемуся после недавнего бурана, по зарослями гибких деток-рябинок, под елями и осинками – в самую чащу: мховыми коврами, папоротниковыми стезями – прямиком в крепкие и освежающе-прохладные объятья леса. Лес ждал его. Тропинка вела его некоторое время, но не долго: скоро она потерялась под сором упавших деревьев, а Пьянчужка продолжал идти, он считал лес себе хорошо знакомым и шел, не боясь, все глубже, думал по пути о своей Старухе, о том, что сказал ей и как ей это должно быть обидно, он думал о своей вине, алкоголь еще только набирал в нем силу, и он мучился своей совестью. Однако остановиться он уже не мог.
И вот он вышел к речке в долине, а вокруг – розлив заболоченной почвы и заросли ольхи. Свет Солнца падал сияющей паутиной узоров здесь сквозь негустые кроны черноствольных деревьев. Здесь было светлее. Ветер гулял вольным голосом, напевая свои лучшие песни. Прекрасное место! Мы все его хорошо знаем, не одна странная вещь уже произошла в этих местах, а Пьянчужка подивился-подивился этой красоте в чащобе, да и пошел дальше, прямо по топям реки, сам не понимая, зачем он это делает, идя, будто в далеком детстве (ох и досталось ему потом от матери за полные сапоги воды – теперь-то уже никто не будет его ругать!), будто желая доказать себе что-то такое, чего он не смог доказать жене и всем остальным. Долго ли коротко ли шел он прямо по руслу неглубокой реки, все вниз и вниз: вода приятно сдавливала ноги, о пиявках и прочей дряни он не думал. Он воспринимал поход, как купание. А света становилось все меньше, смыкались вековые ели, холодало и тускнело все вокруг. Лес менялся. Трав становилось меньше. Листья все чаще встречались скрюченые и покоричневевшие прямо на ветвях, мох расползался все шире по берегам и стволам все чаще мертвых и разлагающихся остовов деревьев. Со многих давно уже попадали все ветви, оставив только гнилой и зеленый от мха ствол. Похоже, только и мхам тут и было хорошо. Недавно еще прозрачная вода стала зеленеть, появился неприятный запах.
Прежде, чем Пьянчужка успел понять, куда привели его ноги, он начал вязнуть в топи.
Пьянчужке уже казалось, что все кончено – тут он и оставит свои кости – однако растущая на ближайшем берегу дикая яблоня, будто бы согнутая ветром, наклонила к нему ветви так, что он смог вцепиться в них мертвой хваткой, а она как начала выгибаться, выгибаться, да тянуть его из топи, что и вытащила в итоге на зыбкую, но все-таки почву.
– Ну, спасибо! – сказал в пустоту Пьянчужка.
– Да, пожалуйста, – ответила яблоня.
Так Пьянчужка узнал, что иногда яблоня тоже разговаривает.
Узнал он от говорящей яблони и то, что теперь обязан ей, чего совсем уж не мог понять, однако яблоня очень настойчиво убеждала его, что не ветер согнул ее ветви, но она сама наклонила их и вытянула его из топи. А на резонный вопрос:
– Зачем?
Дала столь же резонный ответ:
– Осмотрись. Лес умирает. И это только начало. Болото растет и ширится, губит деревья, точит корни.
– А я тут при чем? – удивился Пьянчужка, чутьем нетрезвого ощущая подвох.
– Ты поможешь ему.
– Как?
– Лес умирает не просто так. И болоту этому есть причина. Кости кощеева сомнения захоронены здесь, прямо под моими корнями. Острые, колкие. Они режут, дерут и колют меня снизу, причиняя страшную боль. Он мертв, насколько он может быть мертв: он не может покинуть своей могилы, но он пьет соки этой земли и отравляет воду. Он точит мои корни. Облегчи мою боль и спаси всех нас. Оглянись, сколько тут больных и уже умерших, сухих деревьев. Ты ведь тоже один из нас – ты тоже обитатель леса.
– Нет.
– Но твой дом стоит в лесу.
– Ну и что…
– Ты должен помочь. Только так ты сможешь спастись. И спасти нас. Найди Бабу Ягу. У нее есть красные самоцветы. Принеси один из них, закопай в костях среди моих корней. У камней тех особенная сила, они успокоят его и принесут жизнь лесу.
– Где ее искать?
– Иди, и она найдет тебя.
– А она согласится помочь?
– Окажи ей услугу. И она обязана будет помочь.
– Куда идти-то?
– Там твой дом – и снова яблоня наклонила свои ветви в одну из сторон света…– Пьянчужка уже было пошел, куда ему было указано, но яблоня остановила его.
– Постой! Я помогу тебе. Нарви моих яблок. Они кислые, горькие и мелкие, но волшебные, напоенные от кощеева колдовства и коварства силы сомнения. Съешь яблочко, и ты всегда станешь тем, кто сможет решить любую загадку кощеевой хитростью и сомнительной дерзостью.
Яблок на дереве было немного. Всего-то штук шесть. Пьянчужка сорвал все.
– Съешь сейчас одно яблочко, а остальные возьми с собой. Так ты не заблудишься и уже скоро окажешься дома.
Пьнчужка так и сделал: мигом он отрезвел и обернулся вдруг умелым Следопытом, по мхам и ветвям в лесу легко ориентирующимся. Даже не попрощавшись, он с ловкостью недостижимой для себя прежде («прежде» – к чему бы это слово?) перелезал через опавшие деревья, проползал под ними и меж зарослей, перепрыгивал, почти бежал, несся над буреломом будто сам как ветер. Мокрая одежда его не смущала. Все с него сходило, как с гуся вода. Скоро уже меж деревьев начало проступать вечернее Солнце, а там и крыша его дома поднялась от густой поросли темным треугольным силуэтом.