Георгий Тимофеевич Саликов
Молево
Мирон поначалу хотел непременно изложить это размышление священнику, но войдя внутрь нового чудесного здания, сменил намерение на обычное восхищение от увиденного и услышанного. Перед ним восстали величественные своды, тая в себе что-то ещё более возвышенное. И это несмотря на весьма скромные размеры. А наверху шла репетиция песнопений. Это вся семья Анастасия составила церковный хор. И поэт Николошвили присоединился к нему со своим церковным басом.
– О! – прогудел он, завидев старого завсегдатая бесед в ныне пустующей известной комнате, что смежная с лестничной клеткой на четвёртом этаже единственного жилого дома в строю набережной. – И ты не удержался, вернулся! Восходи к нам.
Мирон поднялся на хоры. А оттуда взору явился архитектор за иконостасом. Тот, стоя на лесах, был занят росписью алтарной части храма. Певчим, тем временем, был объявлен перерыв.
– Вот, погляди, здесь творится соединение искусств, – Николошвили подбоченился, – ты бы тоже подвязался. Бы. Хотя, скульптура ведь языческое дело да католическое. Хе-хе.
– У меня теперь есть и другое занятие. И вообще другое поведение, – сказал Мирон, широко улыбаясь.
– Ух, ты! Расскажи, расскажи, – Николощвили явил торопливое любопытство.
– Завод у меня.
– Ого-го, – и Николошвили прогудел по-настоящему. – Небось, подпольный. Какую продукцию изволишь выделывать втайне от государства?
– Коней. Конный завод у меня. И совсем недалеко отсюда. Но в таком месте, куда никто не заходит.
– Угу. И никто не знает.
– Никто. Даже Татьяна Лукьяновна, которую мы все тут оставили.
– Действительно подпольщик. И когда успел?
– Семиряков подсобил. Правда, вошёл в долю. Он сразу одобрил мой проект и профинансировал его. Теперь мы с ним компаньоны. Всё на самом деле держали в тайне, чтобы не спугнуть удачу, Потому-то и место подыскали соответствующее. А теперь, когда дело вырулилось, можно и открыться.
– Понял, – Николошвили помотал головой, – Значит, вышел из подполья. Вот ведь изловчился, приятель. Покажешь?
– Покажу.
– Прямо сейчас?
– А почему бы нет.
– Ну так пошли.
– А репетиция?
– Меня отпустят.
– Иди, иди, – хором ответили певчие.
Церковный бас певческого хора и успешный заводчик не стали медлить и двинулись в сторону Римок. Там они свернули к Бородейке, прошли вдоль неё до новенького наплавного моста и переправились на другой берег. А оттуда уже виднелись конюшни.
– Наш архитектор это всё нарисовал, – сказал Мирон, поводя творческой рукой в воздухе.
– Тоже в тайне?
– А он ни о чём не разглагольствует. Лишь делает что знает.
– Угу.
Мирон отворил вход в высоком плетне, и они вошли в конюшенный двор. В окошке одного изящного сооружения показалась голова жеребёнка.
– Ух ты! – Николошвили вобрал шею в плечи. – Сын Пегаса.
Действительно. Жеребёнок оказался похожим на их знакомого прошлогоднего коня изабелловой масти с аквамариновыми глазами.
– Это наш первенец, – сказал Мирон тихо и просто, без выявленных эмоций.
– А родители?
– Есть две пары. Ждём появления второго жеребёнка.
– Отлично. Молодец, – и Николошвили похлопал Мирона по плечу. – Не будем их беспокоить. Подполье, так подполье. Потом, потом. О, а это что за сооружение, – он указывает в угол двора, где высокий сруб венчается стеклянным шатром.
– Хе. Там у меня мастерская.
– Настоящая? Не подпольная?
– Подлинная. Открытая.
– И её покажешь?
– Пойдём.
Они вошли в высокое помещение, обильно освещаемое сверху. В нём повсюду красовались фигуры лошадей, в которых угадывался один и тот же знакомый образ. В большинстве своём глиняные, но попадались и выполненные в бронзе. Маленькие, средние, а одна немалая, вдвое больше натуральной величины. Но только начатая. И ещё в уголке стояло что-то, обёрнутое полотном и плёнкой. Можно было угадать в нём человеческую фигуру.
Николошвили вопросительно простёр туда руку.
Мирон понял и, не дожидаясь устного вопроса, ответил:
– Там священность. Символ её.
Неожиданность сказанного заставила поэта аж присесть. Он мелко тряс головой и проделывал губами замысловатые движения. Затем, не найдя слов по этому поводу, выпрямился, хлопнул скульптора по плечу, улыбнулся и сказал:
– Да, много дел у тебя. А помощники есть?
– Есть.
– Кто?
– Сам догадайся.
– Он, он. И ещё кое-кто.
Между тем, из ещё одного здания, отстоящего в глубине от мастерской, вышла молодая женщина. Она взошла на крыльцо мастерской и остановилась перед распахнутой дверью. Обняла гибкими руками столбики крыльца, поднимаясь на цыпочках и слегка покачиваясь взад-вперёд. На ней не было ничего из общепринятой одежды. Только русые волосы густо ниспадали с головы до пят, волнами распушаясь по всему телу. Тоненькие ободки из тех же волос вплетённые на уровне бровей и под грудью, изящный венок из лилий, вплетённый на уровне бёдер, – охватывали эту саму собой выросшую накидку, не позволяя ей отгибаться. Женщина взирала вроде бы на поэта, но сквозь него, в бесконечность. Николошвили восхитился, изумился. Несколько оробел. Затем глянул на загадочную скульптуру, обёрнутую полотном и плёнкой, находя в ней некое сходство с представленным явлением. «А вот и сама его священность», – утвердился он в мысли. Но сказал иное:
– Стало быть, твоя холостяцкая жизнь осталась в прошлом.
– Да, у меня теперь одно сплошное будущее, – скульптор кивнул головой в сторону женщины.
Та развернулась и вновь удалилась в дом, не сказав ни слова, оставила лишь лёгкое волнение воздуха от своей волосяной накидки. Поэт почесал затылок, поросший сединой. Там, в мыслях тоже будто прошла некая волна. Безмолвия. Но вскоре нашёлся, что сказать:
– У тебя тоже, значит, слияние дел. Редкое. А Семирякову подарил что-нибудь? Или продал?
– Он сам забрал одну работу. В бронзе. Когда зайдём к нему, увидишь. И картин, кстати, у него поприбавилось. Одним словом, галерея, можно сказать, состоялась.
– А знаешь, если у тебя есть время, – он глянул на неразличимое волнение воздуха, – давай-ка поначалу сходим к нашей Татьяне Лукьяновне. В Пригопку. У неё, говорят, есть комнатка. Побалакаем. Тебе ведь это уже дозволено. Конспирация закончилась.
– Зайдём, зайдём. Давненько не заходили. Может быть, ещё кого там встретим.
49. Татьяна Лукьяновна
Во время недолгого пути они пораспрашивали друг друга, кто когда здесь снова оказался.
– Я-то вернулся чуть ли не на следующий день, – сказал Мирон, – сила, неясная мне, схватила и потащила сюда. Конь. Да, конь не давал мне покоя. Мы ведь с ним почти сразу по-особому объединились. Я бродил по лесу да случайно наткнулся на какую-то палатку с телегой. А из неё вылез наш тогдашний возница. Обрадовался я, полагая, что и конь где-то здесь. Но зря. Возница сказал, что конь-то был не его, нашёлся чисто случайно. Я, говорит, привык ночевать в лесу, и как-то раз этот конь разбудил меня на рассвете. С тех пор, говорит, мы были неразлучны, вместе ночевали, вместе промышляли. Но он исчез, говорит, исчез ровно в тот же день, когда мы уехали. Я раздосадовался, Но не отчаялся. Меня вела всё та же сила. Хе-хе. И вывела. Набрёл я на нашего Пегаса. Будто кто нарочно это приуготовил. Перебрался на тот берег, ходил, ходил кругами по совершенно безлюдному лугу, да вот тебе и раз. А с ним и подружка его. Тогда же возникла мысль создать конезавод. Будто осенило. Пегас-то сам ко мне подошёл, кивая головой, и стал шептать что-то на ухо. Похоже, соглашался. И его подружка тоже покивала. Оставив их на месте, будучи уверенным, что никуда они не спрячутся, я побежал к Семирякову. А дальше, поговорив с ним и составив обоюдную компанию по коннозаводству, обделали всё нужное для создания предприятия. Семиряков тайком привёл городских плотников. А потом мы раздобыли ещё одну пару. Построили загон на том берегу и пригласили архитектора. Тот помог плотникам построить всё остальное. Такие дела. А ты?
– А я сегодня. Прибыл к самому концу строительства. Зашёл в храм. Слышу, поют чудесные голоса. Попробовал присоединиться. Получилось. Вот и пою с ними. Нравится.
Татьяна Лукьяновна углядела их издалека и вышла навстречу.
– Ну вот, – она раздвинула точёные руки для объятий, – свои люди возвращаются. Не прошло и трёх лет.
Но обнимать мужчин она не стала. Лишь похлопала их по бокам.
– Заходите в избу. Там ещё кой-кого узнаете.
Зашли.
– О, Боря! – воскликнули оба.
– И снова он первый заседатель в новом собрании, – сказал Николошвили.
– Ну, это привычка, – подметил Мирон.
– Угу, угу, – Татьяна Лукьяновна посмеялась, – Мирон-то понятно, что скрывался. Он ведь у нас подпольщик, а ты, – обратилась она к поэту, – ты-то где пропадал?
– Работал. Вы тут воздвигали храм, а я строил его в себе.
– И есть успехи?
– Заложен фундамент. И вот, приехал сюда за новыми материалами.
Татьяна Лукьяновна скоренько накрывала стол всегда готовыми яствами, понимающе усмехаясь. Остальные молча наблюдали за этим священнодействием.
– А коллегу своего, Авскентия видел где-нибудь? – хозяйка развивала любопытство.
– Недавно встретил. У дома с башней, где когда-то собирались великие поэты. Он был вместе с Ксениюшкой.
– Всё-таки вместе, – с ноткой сомнения вставился Боря.
– Ну да. Мы разговорились. – Они, оказывается, давно поженились и живут одним делом. Авскентий ведь не меньше меня вдохновился тогдашней поездкой. И Ксенией тоже. Было очень даже заметно, что она прямо-таки слилась с ним воедино. Редкостное явление. Это состояние, которое называется «вместе», было очевидным.
Боря покивал головой.
– Хорошее состояние, – сказал он тихо. – Оно так часто бывает необходимым. Мы вот сейчас тоже будто бы вместе, за накрытым столом, но так и хочется поозираться по сторонам, чтобы найти что-то недостающее для обретения этого подлинного состояния.
– Вот. – Татьяна Лукьяновна тихонько ударила по столу. – Боря у нас теперь философ. Науку, что, совсем забросил за ненадобностью?
– Нет, не оставил я её. Это она стала иной, гуманитарной. Обдумываю и частично пишу масштабную искусствоведческую книгу. У меня ведь тоже тогда не пропало время зря. А теперь замысел просто распирает.
– Точный выбор, – сказал поэт Николошвили, разливая вино по стаканчикам. – Так выпьем за святое искусство! – Он поднял налитый стаканчик вверх, и все охотно чокнулись.
– И всё-таки, – любопытство Татьяны Лукьяновны не перебилось откровениями Абрама Ицхаковича, – всё-таки, – она похлопала гладкой ладонью о широкую кисть поэта Николошвили, – Авскентий с Ксениюшкой, ты о них начал рассказывать.
– Они вместе работают. Поэт пишет стихи, а знаток иностранных языков их переводит, вставляя удачные звуковые особенности, которые непереводимы обратно.
– Да-да-да-да, – Татьяна Лукьяновна оживилась, вспоминая сценку со львом на языке суахили, – у неё блестящий талант. Она и стихи переводит на суахили?
– Да. И на хинди. Теперь об Авскентии слава разошлась по половине Индийского субконтинента и по существенной части континента Африканского. Это вкупе чуть ли ни миллиардная аудитория. Хотя у нас о нём по-прежнему молчок.
– И пусть молчок. – Николошвили махнул широкой рукой. Это традиция. А если его стихи на тех языках звучат так, что обратно их перевести невозможно, то пусть другие поэты-переводчики займутся непосильным трудом. У них всегда всё получается.
50. Ксения и Авскентий
Тут раздался стук в стенку, смежную с сенями. Татьяна Лукьяновна одновременно вздёрнула подбородок и брови.
– Так могут стучаться только свои, – тихо шепнула она и пошла открывать дверь.
Там стояли сияющие Авскентий и Ксения с охапками полевых цветов. Когда они вошли в комнату, Мирон воскликнул:
– Свершилось! Возродились наши прежние сходки у прежней хозяйки! Ура, ура!
– Да. Только вот Денис Геннадиевич запаздывает, – сказал Боря, – замешкался где-то.
– Ничего, ничего, – Татьяна Лукьяновна вставляла цветы в большой горшок на подоконнике и поправляла там цветовую композицию, – он, небось, ещё не полностью эволюционировал, ему особый стресс нужен.
– Ладно. – Поэт Николошвили уставился на собрата по цеху. – Авскентий, а мы вот только что о тебе и судачили. Об успехах твоих. Меня спросили о тебе, а я и ответил то, что знаю. Теперь, коли ты сам явился, может быть, расскажешь о себе. А то вдруг я что-то соврал.
– Я расскажу, – Ксениюшка весело опередила мужа. – И не совру. – Она длительно поглядела в глаза Авскентия, ожидая его согласия.
– Что-нибудь расскажи, – согласился он.
– Мы теперь богачи, засыпанные гонорарами из Индии и Африки, – сходу заявила она, и щёки её, на секунду вспыхнув, возымели прежний чуть розоватый оттенок. – И приехали, чтобы построить себе тут хороший дом. И не только.
– Не только, а сколько? – Татьяна Лукьяновна снова оживилась любопытством.
– Есть задумка построить что-нибудь бесподобное.
– В Индии или в Африке?
– Надо подумать.
– Вот и весь рассказ о прошлом, – отметил Абрам Ицхакович, – теперь все взгляды только в будущее, – он отошёл в уголок и там присел на табуреточку.
– Да, – сказал Мирон, – архитектор наш уж точно не заскучает.
– Вот-вот, – Авскентий глянул на стол, – посидим тут немного, да пойдём к нему. Столько дел впереди. Не надо ничего откладывать.
Все гости и хозяйка окружили стол с добавленной посудой, выпили и закусили. Почти молча.
– Да, – вдруг что-то вспомнил Николошвили, – если пойдёте к архитектору, то не в дом его. Он всё теперешнее время проводит в храме. Занят его росписью.
– Так мы и хотели сначала поглядеть на храм, – сказала Ксения, – даже не терпится это сделать. Хорошо, что наша Татьяна Лукьяновна обитает на пути к нему.
Абрам Ицхакович, было, пустился в философские рассуждения о пути к храму, но лишь набрал много воздуха в грудь и медленно-медленно выдохнул. Затем, сказал:
– У здешнего населения появился иной храм.
– Да, слыхали, – согласилась Татьяна Лукьяновна, – только вот не видали. Работа не пускала.
– А мне встречался большой цветастый шатёр, – сказал Мирон. – Его тоже раньше не было.
– Так это и есть тот самый храм, – Боря снова вздохнул с едва заметной дрожью и зажмурился.
– Языческий, что ли? – Мирон что-то заподозрил.
– Лечебный-врачебный, – ответила Татьяна Лукьяновна. – Там новый лекарь объявился. Всех от пьянства излечил. За одну неделю. Вот они теперь и молятся на этот шатёр-матёр. И всякие игрища там затевают. Веселятся, значит. Радуются. Храм радости у них.
– А мы заметили новые трактора. И поля в округе вспаханы да засеяны, – присоединился к разговору Авскентий. – Сочли, будто фермер заезжий тут начал своё дело.
– Свои, свои мужики за дело взялись, – Татьяна Лукьяновна обвела взором всех посетителей комнатки. – За одну неделю излечились, за другую – вспахали и засеяли. И трактора этот новый доктор им подарил.
Затем, все гости помолчали минутку-другую, да засобирались покинуть дом Татьяны Лукьяновны, сговорившись, что будут здесь встречаться почаще.
51. Храм
Архитектор действительно остался в селе расписывать храм. Он и во время строительства чаще бывал здесь, лишь иногда посещая столичный город, чтобы улаживать текущие и непредвиденные задачи. Ещё идея построить культурный центр тоже не испарилась. Недавно снова побывал в Черногории, чтобы договориться об этом с местной властью. Но не смог, потому что культурный центр им ни к чему, прибыли от него не представлялась никакой. Они замыслили там фешенебельный туристический ансамбль, поговаривая: «сделаем из Монте-Негро новый Монте-Карло. Перетянем сюда богатую клиентуру и сами станем жить богаче». «Каинистика всюду побеждает и торжествует», – мысленно ответил на то архитектор. Бороться не станем. От профессиональных городских дел он давно собирался устраниться, а теперь и заявил коллегам, что больше не желает участвовать ни в какой «каинистике» и отказывается от роли адвоката Каина. То, что он собирается жить в иных краях навсегда, не было заявлено. В ближайшее время, да, поживёт. А что станет потом, не входило в его размышления. Иначе говоря, он ничего не обрывал, ни одна из его связей с миром не пострадала. Такого и не могло случиться, потому что им давно осознана включенность себя в софиологическое состояние, где вся Вселенная и он сам – слитны в едином смысловом состоянии.
Когда поэт-актуалист и талантливая переводчица вошли в новенькую церковь, зодчий в тот же час закончил роспись и спустился с лесов, ощущая приятную усталость. Его взгляд из опущенных очей уходил в бесконечность, а губы сложились в тонкую улыбку. Мысль была бессловесна и напоминала отдалённый гул густого колокольного набата.
Пришедшие, молча кивнув головами в его сторону, оглядывали неоштукатуренные кирпичные своды. И взоры их уводились этими сводами куда-то в недосягаемую высь. Архитектор, уловив направление их взглядов, отпустил посетившее его особенное состояние вместе с выдохом и сказал:
– Да, штукатуров у нас нет. В алтарной части я сам подправил старую штукатурку для фрески, а тут потребуются настоящие умельцы.
– Чудесное создание, – будто пропел Авскентий, – в нём есть что-то даже от первозданности.
– Да, это ощущается чем-то иным, не зрением, – согласилась Ксения.
– А я и подумал, только что подумал, – архитектор обозначил на себе некое окрыление, – может быть, и не надо штукатурить? Добавить лишь кое-где мозаики. А?
Посетители чудесного создания повеселели, согласно кивнув и поморгав.
– У нас, оказывается, спонтанно состоялся худсовет, – подметил архитектор. – Ведь без вас меня такая идея не посетила бы. Вот, что значит диалог.
– Наверное, сами эти своды подсказали, – проговорил поэт. – Иногда собственное произведение само начинает вести автора. И это самое верное направление в творчестве.
– Точно, точно, – согласился соавтор храма, – я знаю, знаю. Конечно же, поведёмся. Закончим интерьер в полном согласии с ним самим.
Они все трое постояли под сводами, будто вслушивались в их молчаливую музыку, порождая в себе глубинное резонирующее волнение. Затем вышли и двинулись по улице, сохраняя трепетное состояние как многократное эхо.
– А о новых работах не подумывали? – Ксениюшка, несколько вкрадчиво, взглядом, полным благодарности, смешанной с отзывчивостью, остановила архитектора и замерла сама. Так она обозначила цель этой встречи.
– О новых, нет. А старые задумки ещё теплятся.
– А можно полюбопытствовать?
– Можно. Бывая в Черногории, приметил там одно место для создания центра искусств.
– Булярица? – вдруг раздаётся голос откуда-то сбоку и чуть позади.
Архитектор оборачивается, и вот, предстал перед ним почти неузнаваемый злодей, сияющий в белоснежном костюме.
– И теперь скажите мне, любезный, – говорит злодей бархатным баритонцем, поглаживая свои руки без единой бороздки на них, сверкая ясными глазами на гладком лице, – скажите, кто из нас оказался сильнее? Вы пытались изменить настроение сельчан строительством храма. Собирались таким способом отвадить их от пьянства. И дружок ваш, здешний настоятель тоже трудился, воспитывая публику. И что вышло? Ничего. Храм-то построили, да, молодцы, поздравляю. А кто ж туда ходит, кроме бывших строителей? Едва набрали необходимую двадцатку, да и ту, наполовину состоящую из детей. А мой шатёр всегда полон, каждую неделю. И нет в нём ни одного пьяного человека. И меня почитают за отца родного. Получается, мои методы воздействия на души людей куда сильнее ваших. Ноу-хау, хе-хе. И вполне себе гуманное.
Архитектор молча поглядел на преображённое целостное пространство злодея, затем спросил:
– Не ссылка ли так подействовала на вас?
– Ссылка?
– Да. Вы же на моих глазах взвинтились год назад куда-то. Возможно, за пределы пространства, потому что обратного вашего оседания мне так и не довелось дождаться, хоть оно было долгим.
– А. Она, она, конечно же, она. Ссылка. Было на то время. – Злодей сделал оборот на каблучке белых лаковых ботинок, отвесил архитектору земной поклон. – Мне в сей же час надобно съездить за покупками, самыми неотложными, можно сказать, ценными подарочками, – почти шёпотом и с лёгкой хрипотцой сказал преображённый.
Он скорым шагом да пружинистым прискоком удалился прочь.
«Вполне себе гуманное», – в уме повторил зодчий слова злодея.
– Гуманист, – сказал он вслух. Ему припомнились слова священника об «одеяниях гуманиста».
– Кто это был? – Спросил Авскентий.
– А я узнала его, – ответила Ксениюшка, – он приезжал в Думовею на невероятно ужасном автомобиле.
– Да, бывал, бывал, – сказал архитектор.
– Ваш знакомый? – поэт сам засомневался в возможной близости зодчего и того господина.
– Думаю, теперь он многим знаком. Хоть и настоящий аноним, как сказал бы Семиряков, – снова ответила за архитектора Ксениюшка.
– Я догадываюсь, догадываюсь, – чуть слышно произнёс Авскентий, – он тот, о ком трубят все социальные сети. Благодетель. И весь в белом.
– Одеяние гуманиста, – вновь повторил зодчий.
А злодей не перестаёт у нас тут самовольничать. Он доскакал до Думовеи, там сел в автобус и уехал в город N. Купил два мешка сахарного песку и стал звонить по «Vertu Ti» разным знакомым среди воров в законе. Затем, куда-то скрылся. Вскоре, он с этими двумя мешками появился в Думовее. Организовал раздачу их содержимого каждому двору. Селяне охотно пересыпали порции в свои мешочки и расходились по домам.
– Это особый сахар, – внушал он каждому, – и надо поберечь его до особого случая.
В одну и пятниц, злодей сделал заявление:
– Настал долгожданный особый случай. У нас тут в Муркаве есть новый храм. Тот сахар, что я вам раздал, передадим в дар для церкви. Маленькие такие подарочки, но ценные, потому что отдаются от души. От ваших душ.
Селяне согласились. Тем более что от всей души. Они вереницей дошли до Муркавы, большой толпой двинулись вдоль единственной улицы и остановились у храма. Его красота оставила в каждом из них сильное впечатление чего-то им самим неясного. Поискали глазами кого-нибудь из прихожан, чтобы задать наводящий вопрос по поводу явленного чуда. Но там не было никого, если не считать единственного пьяненького мужичка, сидящего на старинной чугунной скамеечке с вензелями. Единственного и в том смысле, что не поддался лечебным процедурам злодея. На него никто не обратил внимания. Каждый оставил по мешочку в притворе. Долго не расходились. Затем подошёл туда злодей и добавил в кучу свою часть дара. Сказал:
– Да, красота неописуемая. И мы её малость посластим.
Селяне расходились обратно по одному, поминутно озираясь назад, опасаясь утерять первоначальное впечатление и пытаясь пополнить его.
52. Денис Геннадиевич
Денис Геннадиевич постучался в стенку комнаты из сеней. Татьяна Лукьяновна сказала:
– Похоже, прибыл недостающий человек.
И открыла дверь. Учёный эволюционист, узнав Борю, Авскентия, Николошвили, Ксению, Мирона, и поискав глазами ещё кого-нибудь, воскликнул:
– Замечательная старая компания! Всем привет!
– А тебе привет особый, – ответил за всех Николошвили церковным басом, – вовремя зашёл. Мы тут всей компанией подаёмся в Муркаву. Там нынче двойная свадьба.
– Неужели Мирона женим? Он что, окончательно вышел из подполья? – то ли удивился, то ли по привычке язвить скульптору, той же высокой интонацией сказал учёный.
– Вышел, вышел, из подполья он окончательно вышел, – раскатистым гулом ответил поэт-традиционалист, – но жениться ему теперь будто нет нужды, и ты сам узнаешь, почему. Хе-хе. А женим нынче Чудо-Василька. На дочке Анастасия из Римок. Помнишь такого?
– Да-да-да-да, помню. У него, кажется дополна дочек. Он сам об этом заявил при нашем знакомстве. Когда подпольщика начали искать.
– Память у тебя отличная, – смешливо сказал Мирон, одновременно делая указательным пальцем грозящий жест в сторону Николошвили, – настоящий учёный. Ведь всякое учение только на памяти и зиждется.
– Это я давно понял, – вставился Боря, бывший плагиатор-компилятор, – но без вдохновения, она ничто.
– Так-так-так-так, – Татьяна Лукьяновна блеснула ладонями, тыча ими в полемистов, – оставим философию-милософию на потом.
– Оставим, – согласился Денис Геннадиевич. – Да. А свадьба-то двойная, говорите. Кто у нас ещё молодые?
– Там увидишь, – напевно сказал Николошвили и хитро улыбнулся, глядя в потолок.
Вся старая компания двинулась в Муркаву. По дроге Татьяна Лукьяновна стала пытать свежего гостя.
– И где ты пропадал почти целых три года? Имеешь ли успехи в области стрессовых превращений?
– Да просто всё. Мне же ничего не оставалось, как вернуться в столичный город, поскольку дел в сельской местности не представилось. И там вплотную занялся экологией. Мусор превращаю в энергию и удобрения.
– Похвально, похвально. А? – бывшая атаманша обратилась ко всем сразу.
– Молодец, – прогудел Николошвили.
– Лучше же, конечно, один раз увидеть, – пробурчал Боря.
Авскентий и Ксения молча покивали головами. А Мирон подошёл к нему вплотную, протянул руку и сказал:
– Дай пять.
Тот с лёгкого размаху ударил по ней.
Подле храма их поджидала церковная двадцатка в полном составе. Семиряков на посту старосты. Потап, плотник и возничий. Василёк. Анастасий, Степан и Никита со своими семьями. Отдельно сидел на старинной чугунной скамеечке с вензелями пьяненький мужичок. Особняком стояли архитектор со священником и счастливо улыбались. Денис Геннадиевич подошёл к ним.
– А знаете, – сказал отец Георгий, сделав поклон в его сторону, – знаете, ведь храм сей не состоялся бы, не будь вашего самого важного участия.
Архитектор, пожимая рукой музыкального склада угловатую руку сотрудника-эколога, согласительно кивал головой.
– Ваша работа действительно хороша, – сказал Денис Геннадиевич, хаотично кидая взгляд на дивное строение, – загляну-ка я внутрь, пока народ его не заполнил.
– Загляни, загляни. Мы ещё тут постоим, пока наши две пары снарядятся.
Учёный-эколог вошёл в притвор. Там он заметил кучку мешочков. Взял один из них, пригляделся, повёл пальцем по ткани и прислонил его к языку.
– Это что? – крикнул он, стоя в дверях.
– Это подарки-рки, – ответил мужичок, сидящий на старинной чугунной скамеечке с вензелями.
– Чьи?
– Да всех-сех, – тот махнул усталой рукой в сторону Пригопки, Римок и Думовеи, а потом и вдоль единственной тут улицы. – От души-ши.
– И что в нём?
– Сласти-ласти. Барин-н в белом, сказал-зал. Посластим-тим, сказал-л.
– Но это не сахар. Это мощнейшая взрывчатка. Надо немедленно выкинуть все эти подарки.
И он сам начал вытаскивать мешочки и раскидывать их далеко от церкви и от собравшихся тут людей.
– Все отойдите подальше, – крикнул он им.
Люди отступились. Но оттуда выскочил Василёк и метнулся помогать Денису Геннадиевичу. Они вдвоём успешно унесли все мешочки, кроме одного, последнего. Его ухватил Василёк, зацепился за вставленный в него детонатор, и его содержимое оглушительно взорвалось в руках. Мужичка на скамеечке взрывной волной смело наземь. Остальные люди качнулись назад, а затем стремительно вбежали в притвор храма. Сквозь облако дыма они увидели на полу Василька с застывшей навечно улыбкой.
Ольга Анастасьевна сняла с себя подвенечную накидку и укрыла ею лицо Василька. Затем, уткнулась в плечо отца. Никто не слышал её рыдания и не видел её слёз. А тишина длилась и длилась.
– Денис Геннадиевич, – прошептала Татьяна Лукьяновна, – вы с Васильком спасли храм и нас.
Мирон, до того размышляющий о жертвенности, смешал в голове все возможные причины её: ради любви, ради благоволения духов, ради нескончаемой длительности жизни. Даже ради изменения поступков в лучшую сторону. А что произошло сейчас?
– А эта жертва ради чего? – возопил он, мысленно кидая взор на лесного старца, на священника, на невесту, сразу очутившуюся вдовой.
Никто его не слышал. Каждый имел в потрясённом сознании собственную думу. И Анастасий средь них повторял давнишние слова. Свои и Оленьки:
«О жизни, значит, о жизни, о жизни; и в каком смысле? – Он легонько тряс головой. – И философия тут ни при чём, нет, а смысл тут самый главный, самый особый, о котором нам теперь никогда не узнать». – Он возражал себе и тогдашним Оленькиным словам, глядя на тело Василька, свободного от рассеянного дыма, теперь отчётливо, даже подчёркнуто лежащего под дочерней подвенечной накидкой.
Архитектор коснулся нагрудного кармана, где покоилась его коробочка из-под обручального кольца, и с особой силой сжал веки. В душе его резануло сильнейшим резонансом давнишнее слишком подобное событие…
Появился злодей. Весь в белом. Он не стал входить в храм. Постоял возле него. Затем, с избытком чувств поднял с земли пьяного и оглушённого мужичка, усадил его на скамеечку, сам посидел рядышком с ним.
– Осечка вышла, – сказал он с тем же избытком чувств. И скорым шагом удалился.
Люди медленно покидали притвор храма. Отец Георгий и зодчий вошли в алтарь и вытащили оттуда длинный стол. Установили его в центре храма. Подняли тело Василька и уложили на столе. К ним подошли плотник и возница. Молча кивнули головами и вышли. Спустя час-полтора, они внесли свежевыструганный дощатый гроб. Пришла и матушка Зоя с новой самотканой скатертью. Постелила её на дне гроба. Тело новопреставленного под невестиной накидкой было аккуратно переложено туда. Гроб с телом поставлен на столе. Священник прочитал краткую молитву, и все вышли.
На третий день состоялась панихида. Однако место захоронения ещё не определилось. Мирон высказал вариант: под овальным поворотным камнем, тем, что зарос многовековым лишайником. «Лучшего места не сыскать», – сказал он, оглядывая всех присутствующих. Многие с ним согласились. Но вмешалась его приёмная мать. Сусанна. Она вошла в храм незаметно, придерживая приспособление с двумя велосипедными колёсами. Невесть откуда взявшейся мощью в её худощавом теле, она ухватила гроб и укатила его на этом приспособлении. И сама похоронила Василька в пещерке Сусаниной горы.
В прошествии сорока и ещё трёх дней всё-таки случилась свадьба. Та, что вторая. Денис Геннадиевич успел съездить в столичный город по своим новым делам и вернуться. Он сходу был выбран шафером. И оказался довольным.
– Всё неожиданно, – сказал он, глядя на молодожёнов, – Татьяна Лукьяновна, Потап. Ох. Но есть в этом что-то от справедливости.
Те поочерёдно похлопали его по плечам. А Ксения, как обычно, восторгалась больше всех.
Застолье выдалось как нельзя лучшее. На полянке возле храма. Матушка Зоя в очередной раз удивила всех своим искусством. Авскентий на ходу сочинял подлинные актуальные стихи, преобразовывая ими пространства. Ксения подхватывала их, переводя на хинди и суахили.
И тут снова появились лев с барашком.
– Что бы мы без вас делали! – Воскликнул Денис Геннадиевич.
Они оба покувыркались, двигаясь то параллельно, то в разные стороны, то навстречу, то абы как. Затем, друзья улеглись пузами кверху, мордами впритык, и уставились влажными очами в ясное небо, пребывая в неподвижности, будто чучела.
