Георгий Сатиров
Рейх. Воспоминания о немецком плене (1942–1945)

Полная версия

ТЕМА ПЛЕНА В НЕПОДЦЕНЗУРНОМ ИЗЛОЖЕНИИ ПОСЛЕВОЕННЫХ ВРЕМЕН

Плен – неизбежная составляющая любой войны. Отношение государства к своим плененным воинам, которые оказались (иногда только временно) в положении не способных помочь Родине на поле боя, достаточно определенно характеризует любой общественно-политический строй.

Известно, что накануне гитлеровской агрессии против СССР советская пропаганда, опираясь на директивные документы и речи руководителей государства, настойчиво и громогласно убеждала население страны в том, что «броня крепка и танки наши быстры», а коль придется воевать, то будем бить врага на его территории и обойдемся при этом «малой кровью». Однако после 22 июня 1941 г., в условиях быстро развивавшегося наступления гитлеровской Германии и ее союзников, в пропагандистских материалах появились ранее не звучащие темы. Одной из них стала тема плена, которая была порождена суровой и непредвиденной реальностью¹. Реакцией на поражения в приграничных сражениях и угрозу военной катастрофы стал известный приказ Ставки Верховного главного командования Красной армии № 270 от 16 августа 1941 г., фактически приравнивавший сам факт попадания в плен к измене Родине².

Напомним, что в УК РСФСР, положения которого действовали в годы войны, текст статьи 193‐22 гласил: «Самовольное оставление поля сражения во время боя, сдача в плен, не вызывавшаяся боевой обстановкой, или отказ во время боя действовать оружием, а равно переход на сторону неприятеля влекут за собою – высшую меру социальной защиты с конфискацией имущества»³. Употребление термина «сдача», а не «попадание» предполагало некое сознательное, активное действие и свидетельствовало об обвинительном уклоне⁴. Выяснение вопроса о том, позволяла ли боевая обстановка продолжать сопротивление, предоставляло следствию широкие возможности для обвинительных интерпретаций.

Неудивительно, что в условиях развивающегося немецкого наступления центральная пресса уже с августа 1941 г. начала регулярно помещать публикации с характерными заголовками: «Фашистские звери живыми закапывают раненых красноармейцев» (Красная звезда. 1941. № 189. 13 авг.); «Ужасы фашистского плена» (Там же. 1941. № 244. 16 окт.); «Документы о расстреле немцами пленных красноармейцев в Волоколамске» (Там же. 1941. № 300. 21 дек.); «Фашистский плен хуже смерти» (Там же. 1942. № 163. 14 июля); «Что я пережил в плену у немцев» (Там же. 1942. № 197. 22 авг.); «Немцы заковывают пленных в цепи» (Правда. № 86. 1943. 1 апр.) и др.⁵ Газеты устами очевидцев (настоящих или вымышленных) подводили читателя (в первую очередь из числа военнослужащих) к выводу: «В тысячу раз лучше смерть в бою, чем фашистский плен!»⁶

Вот один из ранних и весьма красноречивых примеров – опубликованная в сентябре 1941 г. заметка фронтового корреспондента «Известий» литератора Виссариона Саянова с названием, отражающим официальную установку: «Советский воин в плен не сдается». «В какую бы обстановку ни попал советский боец, – говорится в первых же строках, – в каких бы трудных условиях ни находился, всегда он помнит о том, что большевики в плен не сдаются, и старается найти такой выход, который дает ему возможность вырваться из рук врага. А если уж положение безвыходное, он умеет принять решение, избавляющее от унизительного и позорного для воина плена». Какое это решение – прямо не сказано, однако намек высказан вполне очевидный (о расхожей рекомендации политагитаторов бойцам беречь последний патрон для себя хорошо известно). Впрочем, заключительная из трех рассказанных В. Саяновым историй не дает повода для каких-либо сомнений, подводя читателя к правильному выводу. В ней экипаж подбитого советского танка, израсходовав боеприпасы, взорвал вместе с собой машину. Как при отсутствии боекомплекта, способного сдетонировать, могли погибнуть «многие из окружавших машину белофиннов», было известно только автору⁷. Остается лишь догадываться, как относились к подобным пропагандистским сочинениям фронтовики. В дневниковой записи лейтенанта В. Стеженского от 28 июня 1942 г., к примеру, встречаем такие строки: «Прочитал новую повесть Панферова. Бездарная вещь. Хоть и называется “Своими глазами”. Вряд ли он все это видел в действительности. <…> Попадание комиссара Левченко в плен и вся его дальнейшая история до такой степени неправдоподобны и надуманы, что не выдерживают никакой критики»⁸. Действительно, панферовский персонаж, случайно захваченный противником, стойко переносит все страшные пытки, а вскоре его освобождают боевые товарищи, которые, попав в немецкую засаду, успевают передать ослабевшего комиссара партизанам. А через несколько месяцев военнопленный-краткосрочник, потерявший, как выяснилось, после пыток зрение, вновь оказывается в своей части⁹.

Итак, что же рекомендовали устав, приказы и основанные на них пропагандистские материалы? Сражаться до последнего патрона, а затем известным способом избавиться «от унизительного и позорного» попадания в плен. К тем же, кто не сумел его избежать, не предъявляются претензии только в случае пребывания в расположении противника самое непродолжительное время. Освобожденные через несколько суток или совершившие быстрый побег – вот те, кто наряду со «зверски замученными» не попадают в категорию подозрительных и не покрывают себя позором.

Любопытное свидетельство о том, как глубоко вышеописанные установки, растиражированные армейской пропагандой, проникали в сознание бойца Красной армии, содержится в обнаруженном в одной из братских могил дневнике рядового А. Галибина, попавшего в финский плен 5 сентября 1941 г. После изложения обстоятельств пленения, которого он не мог избежать, оставшись без оружия и патронов, автор заключает: «Вот и поворот в жизни. Сделал преступление перед Родиной. Сдался в плен»¹⁰.

Это убеждение многие военнослужащие не только пронесли через все годы войны, но и сохранили в последующий период до хрущевских времен. Так, в своем письме от 15 января 1952 г., адресованном И. В. Сталину и его сыну Василию, штурман ИЛ-2 А. А. Егорова-Тимофеева, попавшая в плен после того, как ее самолет был сбит залпом немецких зениток летом 1944 г., писала, пытаясь добиться восстановления в партии: «…меня выбросило из кабины летчика. Горящий самолет <…> упал на землю возле немецких танков и там догорел, а я на раскрывшемся парашюте приземлилась неподалеку от него. Руки мои обгорели настолько, что я не могла ими вынуть свой пистолет, чтобы покончить с собой, обгорелые ноги заставили меня лежать в невменяемом состоянии. Меня без труда могли взять в плен не только вооруженные немцы-фашисты, но и безоружные дети»¹¹.

Случалось, что бывшим военнопленным об их «вине» напоминали и в соответствующих инстанциях. В протоколе допроса бывшего военнопленного рядового Л. Антракова в Пермско-Сергинском районном отделе МГБ Молотовской области от 24 марта 1947 г. читаем: «…27/I-45 г. я попал в 2 часа дня в плен немцев в районе г. Краков, километров 50 пройдя [от] г. Краков (Польша). <…>

Вопрос: Вы принимали присягу?

Ответ: Да, я принимал присягу 18 августа 1944 г.

Вопрос: Вы признаете, что нарушили присягу, тем самым изменили Родине?

Ответ: Да, если я оказался живым в плену у немцев, этим самым я нарушил присягу и изменил Родине»¹². Обращает на себя внимание то обстоятельство, что речь идет о ситуации конца января 1945 г., когда для подозрений в добровольной сдаче противнику, поражение которого уже не вызывало никаких сомнений, весьма трудно найти разумные основания.

Понятно, что чувство вины, которое испытывали многие из тех, кто принял эти обвинительные установки, не способствовало их желанию делиться воспоминаниями о годах, проведенных в плену. А вот попытки оправдать себя и других, восстановить справедливость – были.

Любопытна судьба опубликованного М. Ф. Шумейко документа о плене, датированного 1943 г. и отложившегося в фонде Комиссии по истории Отечественной войны при ЦК КП(б) БССР¹³. Это 73-страничная рукопись военврача, кандидата медицинских наук Л. А. Атанасяна «Правда о немцах (20 месяцев в плену у немцев. Х.41 – V.43)». Текст написан в расчете на публикацию в виде брошюры. В его основе авторские наблюдения и размышления, сделанные в плену. После освобождения из лагеря для военнопленных, работы в одной из больниц в Бобруйске и трехмесячного пребывания в партизанском отряде, где и была написана рукопись, Атанасяна вывезли на Большую землю, после чего 17 сентября 1943 г. он был арестован «по подозрению в пособничестве немецким оккупационным властям», а позже осужден на 8 лет исправительно-трудовых лагерей. Воспоминания его были пересланы 23 сентября 1943 г. в Москву секретарю ЦК КП(б) БССР П. К. Пономаренко. Отправитель – секретарь Полесского обкома КП(б) БССР И. Д. Ветров – усматривал их ценность исключительно в том, что приведенные факты «частью могут быть использованы как показывающие зверства немцев с русскими военнопленными», то есть отнесся к тексту как к пропагандистскому материалу. Но, очевидно, не только осуждение автора стало препятствием для использования написанного, а и «неудобное» содержание, не ограничивающееся расхожими газетными штампами.

В связи с вышесказанным следует напомнить и об известной ноте В. М. Молотова «О возмутительных зверствах германских властей в отношении советских военнопленных», опубликованной в «Известиях» от 26 ноября 1941 г. Эта нота явно преследовала цель дискредитировать противника перед лицом «международной общественности», но она не стала тем инструментом, который помог бы по-настоящему облегчить положение военнопленных. Тяготы плена и преступления нацистов дали лишь очередной повод для международной и внутренней пропаганды.

Помимо рукописи Атанасяна во время войны появляются и первые попытки художественного осмысления темы плена. В 1943 г. по свежим следам писатель Константин Воробьев создал автобиографическую повесть «Это мы, господи!..», которая в 1947 г. поступила в редакцию журнала «Новый мир». Однако не только сама тема плена, но и уровень правды в передаче событий войны надолго исключили возможность ее публикации¹⁴. Повесть «Пропавшие без вести» Степана Злобина, другого писателя из категории бывших военнопленных, была изъята у автора в 1947 г., и только в 1962 г. двухтомный роман «Пропавшие без вести», написанный на ее основе, увидел свет. Показательно и то, что некоторые свидетельства 1945–1947 гг., отложившиеся в фонде Чрезвычайной государственной комиссии по установлению и расследованию злодеяний немецко-фашистских захватчиков и их сообщников и причиненного ими ущерба гражданам, колхозам и общественным организациям, государственным предприятиям и учреждениям СССР (ЧГК), стали публиковаться только в последние десятилетия¹⁵.

В своих записях, относящихся к 1988 г., Ф. И. Чумаков пишет о начале своей работы над мемуарами: «Я давно собирался, но все откладывал. Лучшее время было уже упущено. Следовало начинать писать в 1946–1947 гг., когда я имел инвалидность и не работал. Именно тогда можно было восстановить в памяти гораздо более детально самые интересные события 1941–1945 гг. Я же приступил к мемуарам, когда близилось 70-летие <…>. Я понимал, что самая важная часть мемуаров, которая к тому же может иметь значение и для исторической науки, это рассказ о войне и плене»¹⁶.

Так или иначе, но воспоминания и автобиографические повествования, написанные в первые послевоенные годы, единичны.

Хрущевская оттепель внесла значительные перемены в судьбы многих бывших военнопленных. 17 сентября 1955 г. вышел указ Президиума Верховного Совета СССР «Об амнистии советских граждан, сотрудничавших с оккупантами в период Великой Отечественной войны 1941–1945 гг.». Однако только через год – 20 сентября 1956 г. – появилось постановление, разъясняющее, что текст указа распространяется и на бывших военнослужащих Советской Армии и Флота, осужденных за сдачу в плен врагу¹⁷. Еще раньше – 19 апреля 1956 г. – по постановлению Президиума ЦК КПСС была создана Комиссия ЦК по изучению положения бывших военнопленных¹⁸, а 29 июня 1956 г. было принято Постановление ЦК КПСС и Совета Министров СССР № 898‐490 «Об устранении последствий грубых нарушений законности в отношении бывших военнопленных и членов их семей», в котором осуждались практика «огульного политического недоверия к бывшим советским военнослужащим, находившимся в плену или окружении противника», широкое применение необоснованных репрессий и незаконное ограничение их прав.

Постановление, в частности, предписывало Министерству культуры СССР по согласованию с Министерством обороны СССР «включить в тематические планы издательств, киностудий, театров и культурно-просветительных учреждений подготовку художественных произведений, посвященных героическому поведению советских воинов в фашистском плену, их смелым побегам из плена и борьбе с врагом в партизанских отрядах».

Обращает на себя внимание рекомендуемая тематика, предопределившая основные линии будущих повествований: героизм, побеги, участие в партизанском движении. К самым известным произведениям, порожденным новыми веяниями, относится рассказ М. А. Шолохова «Судьба человека» (1956), опубликованный в двух номерах «Правды» (!) и экранизированный в 1959 г. На новом витке разоблачений сталинизма вышел на экраны кинофильм Г. Чухрая «Чистое небо» (1961). Появилась литература, рассказывающая об антифашистском сопротивлении в немецком тылу, в том числе посвященная М. Джалилю, Ф. Полетаеву, В. Порику и др. Однако несмотря на то, что тема судьбы советских военнопленных перестала быть для общества закрытой, подходы к ней продолжали сохранять следы односторонности и содержали стереотипы сталинских времен: получалось, что советскому военнопленному нельзя было предъявить претензий только при условии, если он помышлял о побеге или занимался подпольной работой. Так, герой шолоховского рассказа Соколов не просто совершает побег, а, усиливая с помощью писательского воображения реабилитирующие его аргументы, захватывает вместе с собой ценного «языка» и важную документацию¹⁹.

Наступившие перемены привели к тому, что со второй половины 1950‐х гг. началась публикация мемуаров, дневников, автобиографической прозы, авторами которых выступали бывшие военнопленные²⁰. Эта категория свидетельств и стала надолго той основной источниковой базой, которая формировала представления общества о судьбах военнопленных.

Авторы изданий конца 1950–1960‐х гг. прежде всего пытались снять с военнопленных клеймо предателей, убедить читателя, что попадание в плен не содержит состава преступления. Так, побывавший в плену один из персонажей повести, изданной в 1962 г., в диалоге с приютившей его хозяйкой патетически восклицает: «Клеймо на мне, понимаешь, клеймо! <…> У меня душа горит, я сейчас фрицев зубами грыз бы. Ты знаешь, что такое честь солдатская! Кровью с нее позор смывается, кровью <…>». – «Да не убивайся так, Сеня! – утешает его собеседница, чьими устами разбиваются старые стереотипы. – Не один ты в плену был, не по своей воле <…>»²¹.

Вторая отличительная черта – развенчание мнения, что самоубийство лучше сдачи в плен. В автобиографическом романе С. Злобина один из героев страстно убеждает собеседника: «Я понимаю, что плен – позор для меня, командира. А принял я этот позор. Ты думаешь, что я должен был застрелиться? А что же, это ведет к нашей победе над Гитлером? Нет! Так зачем же? Что ты за самурай японский?! <…> Банкроты кончают с собою, а мы не банкроты! На земле еще с нас многое спросится <…>. Нам еще надо из плена выбраться и до Берлина дойти с победой!»²² Реабилитируя тех, кто не оставил для себя последнюю пулю, автор находит оправдание в том, что и в плену можно бороться, а при случае бежать к своим, чтобы продолжить сражаться.

Л. Волынский также вынужден специально останавливаться на такой детали, как отсутствие у него – младшего лейтенанта – на вооружении пистолета, который заменяла выданная винтовка. «При желании, – поясняет автор, – можно застрелиться и из винтовки: надо разуться и нажать большим пальцем ноги, как это делали и делают самоубийцы и самострелы. Почему я не сделал так – то ли времени недостало, то ли решимости или силы совершить в такую минуту столько физических действий, то ли попросту сработал инстинкт, – сказать со всей определенностью не могу»²³.

Говоря о других сюжетах, следует обратить внимание на следующее обстоятельство. Одна из самых важных задач в работе с мемуарными текстами – оценка их достоверности. Вплоть до 1995 г., а тем более в хрущевско-брежневскую эпоху в наибольшей степени это касалось ряда «опасных» сюжетов, связанных с нормами закона, положениями уставов и анкетными вопросами, на которые вынуждены были отвечать освобожденные советские военнопленные на сборных пунктах и в проверочно-фильтрационных лагерях, а также в процессе повторных следственных действий по возвращении на родину. Понятно, что эти сюжеты в мемуарных повествованиях являются самыми сложными для верификации.

Первый среди них – описание обстоятельств попадания в плен, которое должно было убедить читателя в отсутствии вины. Симптоматично, что в воспоминаниях В. И. Бондарца, упомянувшего о своем ранении (причем весьма неконкретно), вслед за изложением процедуры сжигания документов следует не рассказ о непосредственном пленении (который опущен), а сцена нахождения под охраной на сборном пункте²⁴. Преувеличение тяжести ранений и контузий, очевидно, также стало у некоторых авторов одним из способов самозащиты.

Уничтожение партийных и комсомольских документов, сокрытие принадлежности к полит- и начальствующему составу также заставляли объясняться с читателем и находить оправдания (документы уничтожали якобы из‐за опасения их использования врагом)²⁵. Сохранение в плену комсомольского билета некоторые из бывших военнопленных рассматривали как реабилитирующее обстоятельство. Так, В. Т. Варягин, уличенный следователем проверочно-фильтрационного лагеря в обмане, показал: «Я думал, что если скажу, что я хранил комсомольский билет, то меня скорей отсюда отпустят домой»²⁶. Поэтому характерно, что в романе С. Злобина партийные и комсомольские билеты преподносятся читателю в качестве якобы особо оберегаемой в плену ценности²⁷.

В литературе периода хрущевской оттепели советских военнопленных представляли людьми несломленными, сохранившими чувство собственного достоинства и презрения к поработителям и их прислужникам. «Фашистов бесит непокорность нашего человека, – писал о своем пребывании в немецком пересыльном лагере Е. С. Кобытев. – Она видна во взглядах, в репликах из толпы, в поведении узников. Палачей выводит из себя чувство собственного достоинства у советских людей, отсутствие у них раболепия»²⁸. С. П. Сабуров рисует сцену, в которой он отказался взять буханку хлеба у знакомого лагерного полицейского, раздавив ее ногой и пристыдив незнакомых солагерников за попытку эту буханку подобрать²⁹.

Сложной для мемуариста задачей было описание трудовой деятельности, которая могла быть истолкована как работа на противника.

Авторы предисловия к документальному сборнику материалов «Война глазами военнопленных…» (2008) совершенно справедливо обращают внимание на то, что в протоколах допросов бывшие военнопленные в целях самозащиты «очень скупо рассказывали о работе на военном производстве, охотно вспоминали о голоде, холоде и унижениях, которым подвергались в лагере», хорошо зная следовательскую «логику»: «Если был занят на военном заводе, значит, помогал врагу делом. Если трудился подмастерьем у ремесленника, значит, имел какие-то заслуги перед немецким командованием и т. д. и т. п.»³⁰

В воспоминаниях М. В. Яковенко – врача из числа бывших военнопленных – упоминается о судьбе коллеги, с которым автор совершил побег и находился в партизанском отряде. После переправки на Большую землю этот коллега был отправлен врачом в штрафбат. В пересказе Яковенко беседа со следователем протекала следующим образом: «“Кого вы лечили?” – “Пленных”. – “Вылечили для кого? Куда они пошли потом?” – “На работу”. – “На кого?” – “На немцев”. – “Вот видите, значит, пособничали врагу!”»³¹ Подобные обвинения часто падали на подготовленную почву. Сознание собственной вины встречается, например, в воспоминаниях И. К. Яковлева при описании одного из этапов пребывания в плену: «Так началась моя работа в шахте Рура по добыче угля для великой Германии, помогая фашистам разорять мою Родину, убивать соотечественников. <…> Шли дни, успешно продвигались на запад наши войска, освобождая от врага города и села, а я, пленный, помогаю врагу, ежедневно добываю для него вагон угля. Это же явное предательство своему народу»³². У Д. А. Небольсина, поработавшего в Германии в различных рабочих командах, читаем: «Острой болью пронизывало от сознания того, что мы в какой-то мере стали невольными пособниками врага…»³³. Не стоит искать других объяснений, почему в воспоминаниях бывших военнопленных нередок явный акцент на рассказах о саботаже и вредительстве. Нехватка фактов у некоторых авторов легко заменяется высокопарной патетикой: «Мы должны вредить. <…> Мы дали себе клятву. Наше счастье, что враг не мог читать в душах, иначе нас всех тут же отправили бы на виселицу»³⁴. В желании изобразить себя в выгодном свете некоторые авторы не замечают некой двусмысленности написанного. Так, в воспоминаниях С. А. Голубкова рассказывается о том, как их патриотическая группа выпускала в Рославльском лагере листовки с призывом к солагерникам не ходить на работу, а если соглашаться, то заниматься вредительством³⁵. Однако авторы призывов не могли не понимать: работа за пределами лагеря давала возможность страдающему от жесточайшего голода военнопленному выжить, получая дополнительное питание.

К этой же категории рассказов о трудовой деятельности можно отнести сокрытие своей квалификации и предпочтение «грязной работы» (вплоть до ассенизаторской), которые также встречаются у мемуаристов:

«– Привезут на завод, поставят к станку. Что тогда? Откажешься?

– Откажусь.

– И подхватишь пулю в лоб. <…> Лучше уж г… возить. Руки грязные, зато совесть чистая»³⁶.

Тот же автор описывает, как отобранные для квалифицированной работы военнопленные отказались работать в чертежной мастерской, после чего их заставили заниматься тяжелой работой по перетаскиванию бревен в лесу, грозящей быстрым истощением со всеми вытекающими последствиями. И только уверения солагерников в том, что в «чертежке» за некоторым малым исключением все отлынивают от работы и откровенно саботируют, убедило отказников переменить решение. Вот как в книге выглядит монолог одного из лагерных старожилов: «Я такой же русский и, смею говорить, такой же честный человек, как и вы. В свое время тоже таскал проклятые бревна. А потом оказалось, что это вовсе не нужно. Чертежка – ширма. Она создает лишь видимость нашей деятельности. На ее фоне стушевывается работа нескольких продавшихся сволочей <…>»³⁷. Естественное желание идти на уловки, чтобы избежать жесточайшей эксплуатации в рабочих командах при скудном питании, не компенсирующем расход физических сил, могло также преподноситься как идеологически мотивированный саботаж.

Многие советские военнопленные жили в тяжелых условиях. При этом упоминания о любых послаблениях и доброжелательном отношении со стороны отдельных представителей лагерной администрации и охраны могли быть расценены как аргумент в пользу обвинения в предпочтении этих условий угрозе жизни и здоровью в боевой обстановке на фронте. Отсюда часто встречающиеся преувеличения «зверств» и замалчивания случаев «либерализма», стремление разубедить тех, кто считал плен легко переносимым. Не случайно своеобразным рефреном воспоминаний Л. А. Атанасяна является фраза, с которой автор и начинает свое повествование: «Только тот, кто побывал в плену у немцев, может с полным правом сказать, что он действительно познал предел человеческого страдания, предел тех физических, моральных и душевных мук, которые в силах вынести человек»³⁸.

Минули десятилетия, прежде чем со второй половины 1980‐х гг., когда ослабла необходимость «солидарной» защиты от упреков в предпочтении «легкой жизни» в плену фронтовым опасностям, мемуаристы заговорили о дифференцированных условиях пребывания в неволе. «Не следует всех бывших военнопленных причесывать под одну гребенку, – писал Ю. Апель. – Плен, как и сама жизнь, очень многообразен. Лагеря военнопленных сильно разнятся по своему назначению, режиму, обращению, кормежке и возможностям в них выжить. Эта сторона или особенность плена как массового явления в нашей литературе практически не нашла отражения даже в тех произведениях, которые целиком посвящены проблеме советских военнопленных»³⁹. Д. Чиров, попавший на работу в крестьянское хозяйство в Австрии, уже не боится признаться, что «лучших условий <…> для военнопленных не было и быть не могло»⁴⁰. Иным образом обстояло дело с воспоминаниями, не рассчитанными на публикацию. Н. П. Ундольский, писавший в начале 1980‐х гг. для семейного круга, мог позволить себе упомянуть о лагере в Демблине (1942): «Охрана в этом лагере состояла только из немцев, а комендант его строго запретил рукоприкладство, и не было случаев, чтобы кого из нас ударили». И далее: «К моему счастью, в Германии мне не пришлось побывать в тех лагерях, в которых издевались над пленными. Большинство немецких солдат, унтер-офицеров, вахт-майстеров и младших офицеров, которых я знал, относились так же, как и немецкие крестьяне, к нам по-человечески»⁴¹.

Главными факторами, способствующими реабилитации, долгое время считались побеги и подпольная внутрилагерная работа.

Установка на обязанность совершения побега при малейшем ослаблении контроля со стороны охраны (без учета реальных возможностей: физического состояния, удаленности от фронта, запаса продовольствия, отношения населения, знания языка и проч.) долго порождала явно надуманные, самооправдательные пассажи. Например, А. С. Васильев описывает, как он в период пребывания в немецком плену на территории Германии был направлен из «рабочей команды» в городской госпиталь под конвоем. Затем конвойный удалился навести справки, и он остался один. «Несколько минут я стоял никем не охраняемый, – повествует А. С. Васильев, – и мог бы спокойно уйти, убежать, скрыться <…> “Свобода!” Может быть, еще минута-другая, и я решился бы <…>. Но вышел из домика пост, поманил меня пальцем»⁴². Похожий фрагмент встречаем в других воспоминаниях: «Я уже мог подниматься с постели, делать несколько шагов без посторонней помощи. И снова мысли о побеге овладели мной. Может быть, именно здесь я смогу их осуществить? Ведь я не в лагере, городская больница, наверное, не охраняется. Когда в палате, кроме больных, никого не было, я решил добраться до окна. Хватаясь руками за спинки коек, с трудом передвигая ноги, подошел к окну, заглянул во двор. За оградой из темного штакетника чернели мундиры полицаев: больница усиленно охранялась. Я вернулся и лег. Товарищ по койке посмотрел на меня понимающим взглядом, отвернулся к стене. Оказывается, не один я мечтал о свободе»⁴³.

Отметим, что побеги преподносились, как правило, в качестве идеологически мотивированных действий, хотя часто они были продиктованы осознанием гибельности условий содержания, угрозой голодной смерти. Например, Анатолий Деревенец вспоминал: «Я с каждым днем слабел, но чувство голода было как-то притуплено <…>. Ведь ясно, что ни селедка, ни горсть овса не спасут от медленного, но верного умирания. Было только одно спасение – бежать!»⁴⁴ О моральной стороне побега, то есть о том, что опасные последствия могут грозить проявляющим сочувствие конвоирам, начальникам работ, другим солагерникам и т. п., вопрос долгое время даже не ставился⁴⁵. Проявления обычной человеческой порядочности: сокрытие евреев, комиссаров, высших офицеров, выдававших себя за рядовых, – квалифицируются как опять-таки акт идеологического противостояния, что верно только отчасти. Преувеличение массовости сопротивления создавало искаженное представление об идейно-политической ориентации военнопленных, верности их советским идеалам; описания проявлений товарищеской взаимопомощи преобладали над картинами розни, конфликтов (в том числе и на национальной почве), воровства, доносительства, предательства, порожденных жесточайшей борьбой за выживание⁴⁶. Внутрилагерная меновая торговля, покупка тех или иных услуг явно не вписывались в привычно изображаемую картину, где царили сплоченность, солидарность, дружеская поддержка и взаимопомощь⁴⁷. «На эти сцены торговли нельзя было смотреть без жалости, отвращения и гнева», – читаем в изданных в 1963 г. воспоминаниях С. П. Сабурова, говорившего солагернику, что нужно «прекратить эту позорную торговлю, повлиять на людей, разбудить в них чувство собственного достоинства»⁴⁸.

Освещение темы внутрилагерного сопротивления является весьма непростой проблемой. Участие в подпольной работе, как уже говорилось, представляло собой один из важнейших факторов, позволяющих добиться ослабления подозрительности и негативного отношения к оказавшимся в плену. Немецкие исследователи Р. Отто и Р. Келлер справедливо замечают, что, подчеркивая свое участие в Сопротивлении, бывшие военнопленные в ходе фильтрационной проверки органами НКВД стремились несколько улучшить отношение к себе. Характеризуя советскую мемуаристику, авторы пишут: «Сохранились многочисленные воспоминания военнослужащих Красной армии, особенно офицеров, которые сообщали, что пытались организовать Сопротивление в лагерях военнопленных и концлагерях. Однако во многих случаях эти свидетельства оказываются сильно преувеличенными»⁴⁹. Помимо намеренного преувеличения существовали и случаи самообмана. Логика проста: если провинившемуся перед лагерными властями пленному помогали, значит, была организация. Вот один из примеров. Ю. Д. Кузнецов вспоминает, как ему с товарищем, прибывшим в штрафной лагерь и не поставленным на довольствие, заключенные, пройдясь по баракам, собрали кусочки хлеба. И вслед за изложением этого эпизода автор делает обобщение: «Начиная с этого лагеря и до окончания своего пребывания в плену, в любых лагерях я чувствовал себя на каком-то особом положении. Дело в том, что окружающие очень заботились о беглецах и вообще о всех тех, кто открыто выступал против нацистского режима. Они помогали не только едой, но и старались скрыть беглеца от разъяренных немцев. Причем эта помощь была организованной. Значит, в каждом лагере, как и в этом, была своя подпольная организация. С руководителями ее мне познакомиться не пришлось, да в принципе и не пытался»⁵⁰. Для целей реабилитации использовался и прием демонстрации отказа от возможностей облегчить свою лагерную и послелагерную судьбу: встать на путь предательства или сотрудничества с лагерной администрацией, выполнять обязанности полицейского, переводчика, канцеляриста, работника пищеблока и проч.