Георгий Паксютов
Белый Волк
Услыхав такое, я ощутил необыкновенное возбуждение. Коротко поблагодарив старика, я вышел от него на нетвердых ногах. Я сам не понимал, отчего до такой степени взволнован… Казалось, что вся моя жизнь отныне не будет прежней. Многое из того, что я замечал, но не мог для себя объяснить, теперь встало на свои места. Поведение и настроения моей мамы. То, почему меня не принимали ровесники, хотя был я мальчик сильный и смелый, способный к труду и учению, и лет с восьми-девяти ходил со старшими охотиться и ловить рыбу. Ты сочтешь это удивительным, но до сих пор я, пусть даже телом отличался от окружавших меня людей довольно заметно, не осознавал вполне, что мой отец был иноплеменником. А тут он оказался русским! Об этом народе я, как и все, знал очень мало, но известие меня потрясло. Как это описать?.. Я чувствовал, что стою на границе нового, полного возможностей мира. А теперь обнаружилось, что за той границей – моя кровь, люди мне не чужие.
И все же отец почему-то оставил нас… Я долго еще размышлял, не один день, и предвкушение особенной будущности во мне смешалось с чувством вины перед мамой.
Но на следующий год я к русским не поехал. Мы не выплатили ясак. Вместо этого князь Воня, собрав четыре сотни бойцов, опять пошел на чужеземцев войной. Его разбили наголову. Еще через два года русские – уж и самым непонятливым стало ясно, что они пришли надолго, – устроили на реке Кеть крепость, правящую всей округой.
Великие перемены, которым предстояло произойти, не суждено было увидеть старому Килиму. Он скончался без мук, во сне. Присутствовать при его погребении могли только те, кто знал усопшего особенно близко; среди прочих старейшины пригласили и меня, памятуя, что Килим любил меня как родного внука.
Тело Килима несли на носилках двое мужчин. Я шел рядом и удивлялся: Килим лежал, словно живой, только опустил веки, чтобы подремать. Неужели он больше не откроет глаз, не заговорит? Куда ушла вся мудрость Народа, хранимая им так бережно – неужто рассеялась, умерла вместе с ним?
Один из старейшин при мне сказал другому:
– Он все говорил, что в последний путь его должен проводить тархан Азат, которого он звал побратимом. Просил, чтоб за ним послали.
Второй только отмахнулся:
– Килим слишком крепко помнил добро.
Мы дошли до рощи, где намеревались предать земле Килима вместе с необходимыми в краю мертвых вещами – в носилках рядом с телом лежали распоротая шапка, затупленный нож, продырявленная берестяная посуда. Лица собравшихся были напряженными, хмурыми… Потеря потерь, конечно, но многие здесь, как мне показалось, думали не только об умершем старике. С трудом раскрывая лопатами мерзлую землю, чтобы та приняла Килима, они помышляли о собственном будущем. Что нам готовят грядущие годы?
Тут был и шаман. Он выглядел точно так же, как в моих самых ранних детских воспоминаниях: лицо такое, что и не скажешь, лет тридцать пять человеку или пятьдесят, или что-то посередине. В его волосах не было седины. Несмотря на промозглую погоду, на нем была надета только подпоясанная кушаком накидка из необычной голубой ткани, вышитая чудесными изображениями зверей и птиц. Прощаясь с Килимом, он пропел песню.
У меня пересохло в горле, и больше я не желаю говорить сегодня. Времени остается мало, но и повесть моя подходит к концу; я успею завершить ее завтра.
Только скажу еще о той песне. Она тогда взволновала мою душу, я хорошо запомнил ее и порой повторял про себя, когда вспоминал дорогого мне старика. Фрагмент из этой песни я, как мог, переложил потом на русский язык. Наверное, в моем неумелом переводе у нее не будет той силы, какую она имела в час прощания. Во мне же она навсегда соединилась с морщинистым лицом мудрого Килима, которого мы засыпали землей, с шумом ветра в ветвях той рощи – в глубине родной стороны.
Вот часть пропетой шаманом песни:
О чем так тоскливо поет мне река?
О чем шелестели понурые ветви?
Мой конь удивился – уж больно легка
Привычная ноша. Сам, чувствую, легче
Я стал. Потерял половину себя —
Не меньше! —
Когда
Узнал о кончине учителя, брата,
Свидетеля лучших, чем наши, времен.
Слезами не смыть мне кручину. Возврата
Не будет. Уж мы не вернемся домой.
Я думал так,
И был я прав.
Но вдруг слышу
Голос тише,
Чем нежные песни туманов. То были
Еще не проросшие травы и были,
Что мне обещали из глуби земли:
К нам скоро отправится мудрый Килим,
Чтоб с нами весною опять прорасти!
Кто знает путь к дому – все знает пути.
4
В Сургуте, крупнейшей восточной крепости Русского государства, в темнице под стражей сидели трое мужчин, дожидаясь воздаяния за совершенные ими лихие дела. Темница эта, собственно говоря, представляла собой несколько каморок в дальнем углу большого склада. Окон здесь не было. Узкий коридор перегораживал стол, за которым сидели охранники, сменяя друг друга. В положенное время они приносили заключенным еду и питье, подавая их через особые окошки в дверях, обычно закрытые ставнями снаружи. В комнатке по правую сторону коридора сидел Иван Бутков, прожженный вор, разными путями присвоивший себе в Сибири немало добра, предназначавшегося для царской казны. В двух комнатках напротив – молодой остяк-самоед, на удивление хорошо говоривший по-русски (хотя и со своеобычным выговором), и человек с отрезанным языком – вернее всего, неудачливый разбойник. Назавтра их должен был судить воевода, отлучившийся из городка по делу. Возможно, всех троих ожидала петля.
За несколько дней взаперти, коротая время до суда и наказания, самоед вдруг принялся рассказывать историю своей жизни сидевшему через стенку безответному соседу. Говорил одному – может, как раз потому, что тот не мог нарушить тишину, – а Бутков тоже стал прислушиваться. Охранник велел парню сидеть тихо, так что тот замолкал, когда слышал из коридора приближающиеся шаги, но свой рассказ продолжил, только сделал голос тише. Ну да у Буткова был хороший слух. А и любопытным оказалось услышанное! Хотелось Ване дослушать, чем все закончится, и как соколика к ним, висельникам, занесло. В последний вечер юноша (если верить его словам, полукровка) должен был поведать самое главное. Наверное, думал перед смертью душу раскрыть, как на исповеди. Хотелось Ване его дослушать, но на будущность у него был другой расчет.
Вскоре после того как снаружи стемнело, кто-то вошел с улицы и поздоровался с охранником. То был не часовой, пришедший сменить товарища на посту, а человек Буткова. Ох, длинны же были руки у Ивана, и много они загребли мехов, серебра и драгоценных каменьев! Падок на мзду оказался сторож. Он согласился освободить узников, вместе с ними утечь из Сургута на вольницу, а там за услугу его ждала щедрая награда.
Охранник отпер сначала дверь Буткова, а потом, по его знаку, и остальные две. Немой, высокого роста человек с нестрижеными волосами и рассеянно блуждавшим взглядом, вышел в коридор неспешно, словно ждал как раз такого поворота событий.
– Вылезай, паря, утекаем вместе! – нетерпеливо сказал Бутков. – Отвел ты мне душу своими речами, за то спасу тебя.
Недоверчиво озираясь, остяк вышел из своей каморки. Бутков воззрился на него с удивлением. Парень ни ростом, ни статью не походил на низеньких самоедов; глаза его были слегка раскосые, как у татарина, но в общем его можно было вполне принять за русского. Или наврал, что сам из здешнего ясачного люда? Но нет, речь-то у него с чудным выговором…
Выйти из-за закрытых дверей было одно, выбраться из крепости – другое. Сургут окружен частоколом, ворот есть двое, и на них неусыпная стража. Всех не подкупишь. Сообщник Буткова пошел на хитрость: накануне, входя в городок, предупредил часовых, что его послали за подмогой для собиравшего ясак отряда. Только бы часовые не узнали, не обратили внимания на лица уходящих, не припомнили про тех, кто был заперт в ожидании воеводского суда! Не то – придется драться и бежать, а далеко ли убежишь?
Выходя на улицу, Бутков отметил про себя, что на парнишке надеты только суконная рубаха и портки. «Зачем с собой его волоку? Эх, сам себя погублю по беспримерной моей доброте», – подумал он.
Над Сургутом лежал полог темноты – смеркалось в ту пору быстро. В городе-крепости, помимо множества одноэтажных жилых и хозяйственных построек для стрельцов и казаков, находились воеводский двор и церковь. Город защищали четыре башни и частокол; все постройки здесь – деревянные. Сургут спал, но спал чутко – две сотни воинов готовы были, если придется, отражать нападение врага.
Не в силах унять тревогу, беглецы шагали в сторону ворот, чуть не прижимаясь друг к другу. Чтобы отвлечься от собственного страха, Бутков заговорил с шагавшим рядом самоедом:
– Как зовут тебя, паря? На вашем языке?
Молодой человек не отвечал.
– Меня вот – Иваном, – добавил разбойник.
Тогда и остяк промолвил:
– Волком кличут.
Звучное имя, и оно ему подходило.
– А почему под суд попал? – спросил словоохотливый Бутков, с жадным любопытством вглядываясь в лицо юноши.
Тот нехотя ответил:
– Пырнул одного русского служивого ножом. Не насмерть, а то меня, уж верно, на месте сразу бы порешили. И так могли, но заступился за меня один… – И молодой самоед замолчал.
– За что пырнул-то, паря? – не унимался с вопросами лихой человек.
Глаза юноши вспыхнули недобрым огнем; он ничего не ответил, и Бутков перестал его допрашивать.
Тем временем подошли к воротам. Широкие ворота были заперты деревянным засовом. Рядом к частоколу примыкал домик – сторожка, внутри которой располагалось трое часовых. Один из них вышел на улицу, и человек Буткова, с трудом разглядев в темноте его лицо, выдохнул с облегчением – то был один из тех, с кем он разговаривал ранее. Пока что стражу не сменили.
– Открывай нам дорогу, дружище!
Часовой-казак, которого одолевала уже дремота, недовольно нахмурился.
– Куда в такую темень-то? Чего до утра не дождались?
«Этого прибить можно быстро, – мелькнуло в голове у Буткова, – но те, кто в сторожке, поднимут шум».
– Отпирай ворота, – произнес подкупленный охранник. – Идем, потому что время дорого. Служба! Отпирай, не то замерзнем тут.
Не задавая больше вопросов, казак пошел поднимать засов.
– Не видно ни зги, – пробормотал он себе под нос, затем, повернувшись к Буткову и его людям, сказал громче: – Подите сюда, навалимся разом! Один я эту дуру не подвину.
Беглецов не надо было просить дважды. Они охотно подошли и налегли плечами на высокие, тяжелые ворота, раскрывая их створы. Юный Волк расположился так, чтобы от часового его отделяла пара человек.
Ворота подались, и путь к спасению был открыт. Выходя за пределы города Сургута, Бутков не удержался и, повернувшись к часовому, с ерническим поклоном сказал ему:
– Благодарю, служивый! Доброй тебе ночи и хорошего утра!
– Теперь уж помогите и затворить, – ворчливо отозвался тот.
Разумеется, помогли.
Спешно удаляясь от ворот, Бутков со товарищи услышали, как из сторожки вышел человек и спросил зычным голосом:
– Кого пропускаешь, Данила?
Ответа на этот вопрос они не расслышали.
По темноте, в известном только людям Буткова направлении шагали быстро, молча. Кровь молотами стучала в висках, холода не замечал даже полуодетый остяк. Все ждали, что, того и гляди, послышатся крики, пальба, шум погони… Ничего этого не было. Верстах в полутора от крепости, около еловой рощи их ждал всадник с горящим факелом в руке; рядом с ним на привязи смирно стояли еще три коня.
– Небыстрые вы, – сказал этот человек, спешиваясь. – Заждался вас.
– Как могли, Устине, – ответил Бутков и что-то поднял с земли.
– Куда подадимся теперь? – спросил серебролюбивый охранник.
Устин отвязывал беспокойно заржавших коней.
– Сам знаешь куда, человече, – сказал Бутков. – А тулуп свой ты скидай.
Он протянул мздоимцу небольшой кошель. Тот принял его, обрадованный, и переспросил:
– Чего?
– Тулуп скидай! – рявкнул Бутков.
Недоуменный охранник решил, что спорить не время, снял с себя одежду и положил на землю. Потом побежал в лес, то и дело оглядываясь.
Остяк встрепенулся, готовый тоже убегать в темноту, но вожак разбойников в миролюбивом жесте вскинул руки и спокойно произнес:
– Успокойся, паря. Тебя, молодого, и этого блаженного-немого мне жалко. Поезжайте пока со мною, а там видно будет, куда дальше двинешься. Авось расскажешь еще до конца свою историю… И мне, и немому тоже.
Юноша не ответил, но и не убежал.
Поднимаясь на коня, Бутков добавил:
– Вам с безъязыким вдвоем ехать, ну да коняга отдохнувший, не отстанет. А ты, паря, тулупчик подбери, на себя накинь – не то обмерзнешь.
Поколебавшись, парень сделал, как ему сказали.
Не теряя времени, пятерка всадников на четырех конях поспешила от Сургута прочь.
Глава вторая
Вертеп разбойников
1
Недобрая ватага теперь держала путь к укрытию, в котором подельники Буткова спрятали его добро. Юноша по имени Волк держал поводья; немой мужчина сидел сзади, приобняв его за талию. Не давая передыху ни себе, ни лошадям, гнали до самого утра. Только когда на горизонте забрезжил рассвет, остановились, чтобы немного поесть и смежить веки – буквально на два часа.
Людей Буткова звали Михаил и Устин. Михаил – тот, кто вызволил их из темницы, – был молчалив. А вот с Устина, по мере того как компания отдалялась от Сургута, все больше сходила робость. Он оказался человеком словоохотливым. На привале, когда Волк из жалости протянул кусок хлебной лепешки сидевшему в стороне неприкаянному безголосому бедняге, Устин усмехнулся и произнес:
– Эй, парень! Когда он захочет помочиться, портки ему тоже ты станешь снимать?
Бутков, в задумчивости подпиравший рукою щеку, криво усмехнулся и заметил:
– Не злословь. Немого жизнь уже обидела… А у парня сердце мягче, чем кажется с виду.
– Мы тут все добросердечные, – не унимался Устин. – Заботимся о немощных, хлеба на них не жалеем…
Волк слушал их, внешне оставаясь невозмутимым, но внутри затаил на насмешника злобу. Он успел ощутить раскаяние за то, что так запросто, как на духу, выложил в застенке свои сокровенные помыслы – тогда, в ожидании приговора, общность судеб побудила его открыться соседу, да и хотелось выговориться хоть напоследок. Теперь юноша чувствовал себя униженным; оставалось уповать, что его смог хорошо расслышать только немтырь, который, конечно, не в счет.
– Безъязыкий он, но не немощный. За хлеб отплатит, – проговорил Бутков. – А ты, Устине, вижу, взбодрился; побудь настороже, пока мы прикорнем.
После недолгой передышки снова двинулись в путь. Волк временами думал с тревогой, что немой позабудет за него держаться и упадет с лошади. Не таясь, они выехали к Оби и ехали по-над берегом, держась между водой и громадным, тянувшимся бесконечной полосой лесом. На противоположном берегу видны были деревья, украсившие себя золотом и багрянцем, но Бутков и его спутники ехали рядом с вечнозелеными, высокими елями.
К досаде Волка, говорливый Устин неотступно держался подле него. Почему-то ему вздумалось, что в молодом человеке он нашел себе благодарного слушателя.
– А ты знаешь, браток, я ведь в Бога не верую, – говорил казак горячо и громко; своими остроконечными усиками он походил на жука. – Тебе меня не понять – вы Бога не знаете, у вас за святыню деревья и камни, да вот реки…
– Хорошо могу тебя понять, – пробормотал Волк, но встречный ветер унес его слова.
– Ну да я тебе все расскажу, как могу. Внутрях зудит, хочу перед тобою открыться. Тебе да вот немому – вы-то меня уважите, перечить не станете…
Обь лениво несла свои воды. Тихо здесь было, если бы не пятеро мужчин на четырех разгоряченных скакунах. Чувствуя на своем затылке дыхание безъязыкого бедолаги, Волк глядел перед собой. Тяжелая, мутная, почти бредовая речь Устина падала ему в голову, как сыпется с мертвого дерева труха, которую прежде удерживала на месте только память.
– Вольным человеком был я смолоду, – говорил Устин. – Много гулял в юности, с одной широкой дороги носило меня на другую, пока у Волги-матушки не пригрелся на груди. Ну, всю жизнь свою по годам тебе расписывать не буду, хотя ты и рад бы послушать, верно? Оттуда я пошел на службу к Максиму Яковлевичу Строганову, в его вотчину на Чусовой. У него-то я и познакомился со своим… просветителем. Знаешь, что такое Англия? Почем тебе знать! – не ведаешь, какие бывают на свете страны. Оно, может, и к добру. Из Англии был ученый Джон. Сухонький такой, с обхождением, одет всегда опрятно, в чудную свою одежонку.
Ближе к вечеру, чтобы не загнать лошадей, сделали еще один привал. Волк пошел собирать хворост для костерка, чтобы отделаться от Устина, но тот последовал за ним. Бутков, глядя на это, беззвучно посмеивался. Наклоняясь за ветками, Волк скрежетал зубами, но поток откровений этим было не остановить.
– Умнеющий человек Джон! На негоциацию прибыл к царю по холодным северным морям. Со Строгановыми делал большие дела. У них на службе немчуры полно – в другой раз объясню тебе, что такое немчура. А платят Строгановы щедро, это как есть говорю. Так вот, Джон что-то увидел во мне. Почто такая судьба? Не кому другому, а мне он решился глаза открыть. Спрашивает у меня: ты читал книгу? Сам я не читал, отвечаю ему, но образованные люди мне читали вслух и святые Евангелия, и Четьи-Минеи. Засмеялся премудрый Джон. Ничего ты не знаешь, простая душа, сказал он с потешным своим говорком. Не ведомо тебе, какие в италийских землях муж ученейший и благородный – Николой его звать – книги написал.
Юноша, прижимая к груди охапку сухих веток, оперся спиною о ствол дерева. Он тяжело дышал. Путаные, непонятные слова Устина почему-то резали его внутри; он чутьем догадывался, как именно казак видит мир, и чувство узнавания его страшило. Взгляд его пытался зацепиться за что-нибудь живое – хотя бы зеленый мох – как за опору, но он оставался беззащитным перед Устином, как лес перед наступлением холодов.
– Усадил меня Джон за стол и давай заливаться соловьем. Много книг написал ученый Никола и другие заслуживающие доверия люди. В них писано: нет Бога! Все выдумка одна. В стародавние времена разумные люди сочинили, чтобы народы в страхе и повиновении держать. Не будь Бога – за каждым сторожа пришлось бы приставить, а за теми сторожами своих сторожей. Придумавши Бога, можно покойным быть, что люди друг дружку не перебьют, и даже богатеев не тронут. Тут уж я озверел. Позабыл, что нахожусь в господском доме и беседу держу с сурьезным человеком, чужеземным подданным. Достал нож и говорю: конец тебе пришел. Пущу тебе кровь, подлец, за ложь твою. Если Бог несть, откуда тогда я взялся? Откуда месяц, звезды на небе? Почто всякая тварь свой ход, свое время знает – сокол в воде не плавает, щука по земле не бегает? Все ладно, благолепно, с умыслом устроено. Брешешь ты, падаль, набрехал и Миколашка твой, да забудется вскорости его имя!
Вернувшись к остальным, Волк разжег костер. Михаил, о чем-то неторопливо переговаривавшийся с Бутковым, поставил над огнем котелок, чтобы сварить похлебку. Те, кто давно знал Устина, пропускали его речи мимо ушей, а вот Волк завидовал немому. Тот сидел, обняв руками собственные колени, и его бессмысленный взгляд был обращен в пустоту. Помнит ли бедолага вообще, кто он и где находится? От боли и горя ли помутился его разум, когда железо палача отняло у него язык, или он уже тогда был дурной?
– Улыбнулся премудрый Джон, с пониманием поглядел на меня. Птицы летают, ибо имеют крылья; ты родился, ибо отец любил твою маму. Зачем здесь Бог и где ты его видел? Каждую вещь можно разломать и увидеть, из чего она сделана. А Бога своего ты где найдешь, в дупле дерева? Ты только и думаешь, что он есть, потому как с детства тебе твердили об этом. И вот что, парень… На нетвердых ногах я ушел от него. В голове моей не вместились его слова. Дивно мне было, прежде не слыхал такого. Задумавшись крепко, забыл ему кровь пустить, да решил, что вдругорядь успею. Ан нет. Прихожу к нему во второй раз, третий, четвертый. Какие словеса он передо мною выводил – не перескажу, там другого ума человек. А только ложусь спать в один день, сон ко мне нейдет, и вдруг думаю про себя – нет Бога. Святая правда, что нет! Нету в мире порядка и смысла. Нет ни Бога, ни воскресения из мертвых. Ни ангелов, ни святых заступников – ничего-то этого нет.
– Замолчи, дурень. Затвердил одно и то же, слышать тебя тошно, – бросил Бутков Устину, зачерпывая деревянной ложкой похлебку из общего котелка.
Казак только улыбнулся и продолжил горячо шептать, теперь Волку на ухо.
– Вот о том я и говорю. Много с кем я хотел поделиться, чему меня разумный Джон научил, но не имею его красноречия, а народ у нас упрямый. Хоть с тобой выговорился, а и ты – не человек, полчеловека. Ничего, утвердится и у нас ученость! Так вот, отхожу я ко сну, понявши, что Бога нет, и тут меня взял леденящий холод. Жил я, ходил под ласковым солнышком, под чистым небушком, а где теперь оказался? Лежу на полатях, а кругом меня – холодная пустыня; пустыня растет, надвигается на меня. Чему теперь верить? Есть что живое, не лживое? А у самого кровь стынет в жилах. Назавтра проснулся, гляжу по сторонам – весь мир холодный, черный, пустой. Надел сапоги, выхожу на улицу, а там каждая вещь зло усмехается надо мной. Смотрю, к примеру, на яблоньку, а она словно без сердцевины. На что ни гляну, из всего что-то вынули, все стало… неглубоким, как бы скользким. На завтрак я кушал вареные яйца; беру яичко, чищу от скорлупы, а оно будто рассыпается у меня в руках. Без Бога ничто его не держит вместе: так и вижу, как оно распадается на множество крупинок, хотя вот оно – в руке, беленькое. Ты меня не поймешь.
– Я видел это, – прошептал Волк, помогая доверчиво глядевшему на него немому взобраться на лошадь. – Я тоже видел разорванный мир.
Не заметив слова юноши, Устин продолжил говорить, и даже возобновившаяся бешеная скачка не заставила его замолчать. Лошади пощипали траву, передохнули немного, и отряд Буткова снова гнал их беспощадно. Конец пути приближался; что будет дальше, Волк не думал.
– Просидел я, парнище, полдня на лавке понурив голову. Чувствую, не осталось для меня на грешной земле радости. Что будет завтра? – обман. Пошел даже в церкву – думаю, погляжу на святые иконы, может, хоть там увижу живое сердце, которое из всех вещей ушло. Но нет, и там вижу не образа, а малеванные краской доски. Что сталось у меня с глазами? Как встретил вновь англичанина, заговорил с ним прямо. Смерть у меня на уме, премудрый змий, но уж не твоя, а моя. Ты мне разъяснил, что из ничего я пришел и в никуда уйду – чего теперь под солнцем копошиться?
Улыбнулся мне Джон, ласково так. Ты потерял только старушечьи сказки, не больше, – говорит. Найди себе какое хочешь дело, будь сам свой хозяин.
Что же мне делать хорошего? – спрашиваю.
Задумался Джон. Отвечает: а что тебе радость дает. Делай, что пожелаешь, целый свет перед тобой. Посмертного суда не будет, заботься потому про день сей.
Смеясь, ушел я от него, и началась для меня новая жизнь – игра. Видишь, как далеко я зашел, ища себе забавы?
Ночью отряд снова почти не сомкнул глаз. Назавтра к полудню они наконец добрались до цели. Тайник располагался в овраге таким образом, что растущие на склонах кусты можжевельника прикрывали собой вход. За узким проходом скрывалась обширная пещера. Войдя внутрь, в темноту, Волк впервые осознал, что совсем недавно был на волосок от сурового приговора, а теперь оказался в незнакомом месте наедине с людьми, которым не следовало доверять. Волнение прошло, и навалилась усталость. Весь проделанный путь показался бредом, сновидением. Он прикрыл глаза и сразу уснул, будучи почти уверен, что проснется в застенке, в ожидании суда.
2
– Горазд ты спать, парнище!
При свете горящих лучин Волк увидел, что тайное место Буткова и его товарищей было не просто нерукотворным подземным пространством: его укрепили деревянными подпорами, досками устелили пол. Получилась не пещера, а маленькая крепость, обустроенная с прицелом на будущее. Здесь хранился запас пороха, и провиант, и даже хмельное питье.
Бражкой уже успели подкрепить бодрость духа не только Бутков и Устин, но и немой, сидевший прямо на полу, довольно улыбаясь и поджав под себя ноги. Михаил, накануне выручивший честную компанию из застенка, не брал ни капли хмельного в рот никогда. Отказался от бражки и Волк, зато подкрепился сыром и холодным мясом.
– Надо нам с тобой на охоту сходить, – благодушно проговорил Бутков, расположившийся со своими людьми за деревянным столом. – Твое племя непревзойденно читает следы, так ведь?
– Я не хожу охотиться вместе с теми, кому не могу доверить собственную жизнь.
Бутков обнажил в улыбке зубы.
– Твоя жизнь прямо сейчас у меня в руках.
Волк оставался внешне бесстрастным. Конечно, он не рассчитывал на то, что из беды его выручили по сердечной доброте. Но чем он мог заплатить за свое спасение?
Будто прочитав его мысли, Бутков произнес:
– Думаю, сразу выложу, не таясь, что у меня на уме. Хочу, чтобы в предстоящем деле нас соединяла совесть, а не страх.
Бутков и двое его подручных сидели за столом на лавке. Михаил поднялся и резво подтащил к столу еще одну скамью, сам сел на нее и дал знак Волку присаживаться рядом. Волк невольно бросил взгляд на прикрытый лапником выход из пещеры: далеко ли уйдешь от троих бывалых бойцов? Юноша устроился за столом, на котором еще лежали остатки обильной трапезы. К общему удивлению и потехе, немой вдруг тоже подошел и сел на скамье возле Михаила.
Прелюбопытная здесь собралась компания: пятеро мужчин, не похожих друг на друга ни судьбой, ни наружностью. Даже сидя, немой и Михаил возвышались над остальными, хотя Волк тоже был довольно высокого роста; Устин и Бутков по росту и сложению сошли бы за братьев, но первый был темноволосым и смуглым, а второй – русым.
– Хорошо сели, – промолвил Михаил. – Могли бы сыграть… хотя бы в зернь.
– Сыграем, Миша, – подхватил Бутков. – Обязательно сыграем. Но сперва – о деле. Мне нужны люди, крепкие руки и надежные сердца, а за этими двумя – долг, который полагается вернуть.
– О чем ты говоришь? Посмотри только на них! – возразил Устин, раздраженным движением сметая крошки со стола. – Мальчишка и блажной! Хочешь взять их обузой?
Бутков сурово глянул на перебившего его Устина, но продолжил говорить спокойно:
– Не обузой, а в помощь. Вот парень летами юн, а нрав у него дерзкий. Что до безголосого нашего товарища – вона какой здоровый! – и он шутливо спросил у немого: – Ты ведь дюжий вояка, верно?
Немой, чей безумный взгляд доселе бессмысленно блуждал по сторонам, вдруг просиял от радости и со рвением закивал, вызвав за столом взрыв смеха. Развеселились даже серьезный, с угрюмым рябым лицом Михаил и внутренне напряженный Волк.
– Вы знаете меня по имени, – продолжал Бутков. – Но для гостей наших поясню коротко, кто я такой. Я был казацким старшиной… отличался в боях не раз и не два, люди меня уважали. Но сердце точила тоска: гол остаюсь как сокол, а лета бегут. Увидел я, что югорская земля велика и обильна, и решил, что попитаюсь в ней трошки, царева казна оттого не оскудеет. Нашел доверенных людей, учинил с ними немало проделок: где долю от ясака припрятывали, где серебром богатых мурз разжились. Почти все добро тут, в ларях, и много того добра!
– Иван Степанович жнет, чего не сеял, – ввернул Устин с довольным видом.
Бутков снова зыркнул на него недобрыми глазами, а потом продолжил речь:
– Но вот поймали меня на моих делишках и, сами знаете, к воеводе под суд. Товарищи мои, кто мог, меня оставили. Нынче в Сибири не погуляешь, как прежде, – крепок закон христианского царя, под его защитой и чужеплеменные ясачные люди. Пора утекать обратно за Каменный пояс, на родную сторону. У меня, однако же, есть на уме одна, последняя затея. Людей для нее у меня мало, но пятеро лучше, чем трое, а для вас-то возможность отплатить за спасение.
Волк облизнул пересохшие от волнения губы. Заметив это, Бутков плеснул в чарку воды из бурдюка и протянул юноше. Волк понюхал питье – обыкновенная чистая вода – и только после этого сделал глоток.
Бутков произнес:
– Дошел до меня слух, будто в одном месте есть у остяков капище. Там они приносят моления и жертвы своему идолу, а идол тот – из чистого золота. Тому человеку, кто о сем мне поведал, я верю – он сам из этого племени. Умысел мой простой: нагрянуть в капище и божка умыкнуть. Тогда уж я вернусь домой богатым… и все вы тоже. Долг за спасение из темницы мне отплатите, и золотом с вами поделюсь. Идол, говорят, агромадный! Хочешь получить золото? – обратился Бутков к немому.
Тот, простодушно улыбаясь, покачал головой в знак отрицания.
– Али у тебя и без того много золота? – в шутку спросил Иван.
Немой кивнул.
– Голова пустая, как котел, – сказал Устин. – Блаженная людина! Как Василий, московский святой! – и он рассмеялся визгливым, бабским смехом.
Кроме него, шутка никому не показалась смешной, но прозвание «Васька» почему-то с тех пор к немому прилипло.
* * *
Наутро Бутков, как и говорил накануне, повел Волка на охоту. Облавы он не боялся: по его словам, они находились достаточно далеко от Сургута и хоженых шляхов, да и ретиво преследовать, искать их не станут. В этом немирном пока краю у воеводы хватает других дел, а вот людей у него не так много.
Волк хорошо помнил свою первую охоту. Его, совсем маленького тогда мальчика, взял с собой учиться лесному искусству бывалый зверолов Сартэк. Была ранняя весна, и от таяния снегов в лесу повсюду бежали ручейки. Мальчик, тогда еще не звавшийся Белым Волком, от души развеселился и перепрыгивал с одного участка сухой земли на другой, что не очень у него получалось, так что он промочил ноги и загваздал собственную одежду грязью.
В этот раз на охоту пошли Бутков, Волк и Михаил – немой остался в укрытии, а насмешник Устин повел лошадей пастись на лугу. Лошадей отряд держал на привязи, и рядом с ними всегда кто-то ночевал под открытым небом, чтобы уберечь их от дикого зверя, росомахи или медведя.
Но сейчас не они были самыми опасными хищниками в лесу. Волк, по старой привычке, был вооружен луком и стрелами. В тайнике имелся целый маленький арсенал; Бутков и Михаил взяли себе пищали, но Волк от огнестрельного оружия отказался. Юноша прекрасно умел читать следы, но сегодня в его мастерстве не было нужды. По отметинам на коре деревьев, на земле всякий легко понимал, что недавно тут прошел могучий лось. Сохатый не мог уйти далеко.
Пройдя некоторое расстояние по следам, троица условилась разделиться. Волк шел по центру, положив стрелу на тетиву лука, Михаил и Бутков двинулись по левую и правую руку от него. Высматривая знаки, оставленные зверем, молодой человек миновал купу высоких сосен, одна из которых была совсем трухлявой, черной. Прошел через овражек с поросшими кустарником склонами – точная, казалось, копия того места, где располагалось их убежище. Дальше впереди был ручей, полноводный, широкий. У ручья на мягкой земле снова виднелись отпечатки копыт.