Георгий Чулков
Тютчев и Аксаков в борьбе с цензурою

Приостановка Москвы волнует Тютчева, потому что он предчувствует близость необычайно значительных событий, которые останутся без надлежащих разъяснений в печати. Он предсказывает столкновение Франции с Германией, которое, как известно, действительно состоялось через три года: «Война состоится – пишет Тютчев – она неизбежна, она вызывается всею предыдущею историей Западного развития. Франция не уступит без бою своего политического преобладания на Западе, а признание ею об'единенной Германии законно и невозвратно совершившимся фактом было бы с ее стороны равносильно отречению ее от всего своего Европейского положения, – борьба следственно неизбежна. Это будет первая сознательная племенная война между составными частями Европы Карла Великого, т. е. первый шаг к ее разложению и этим самым определится мировой поворот в судьбах Европы Восточной. Вот вопросы, которые неминуемо уяснятся до общего самосознания на предстоящей сходке Всеславянской, хотя конечно, приостановка „Москвы“ в данную минуту отзовется страшным диссонансом в нашем оркестре».

После весеннего запрещения через три месяца газета Аксакова была восстановлена, но дамоклов меч продолжал над ней висеть. В августе того же года Тютчев писал: «Москва ваша страшно утруждает наше бедное Главное Управление. Вот уже второе заседание обуревается ею, и все еще не могли притти ни к какому заключению – отложено до следующего. В самом составе Гл. Управл. нет положительной против вас враждебности. Их только огорчает ваша чрезмерная резкость. Враждебность свыше. Я по возвращении сюда наговорил им самых горьких истин, а именно, что они по несостоятельности делаются орудием партии, не принадлежа к ней, – что они лишают себя всякого нравственного авторитета своим, хотя и не преднамеренным, но ясным лицеприятием – со всем этим они почти что соглашаются. Но что же делать!.. Так приказано. Однако же мне кажется, любезнейший Иван Сергеевич, что помимо всех этих дрязг, следовало бы серьезно обдумать вопрос о существовании „Москвы“, при данных условиях было бы весьма грустно даже и временное ее запрещение. Подумайте только о том, как это отзовется за границею, между славянами, не говоря уже о вреде в самой России. Избегнуть же этой крайности – чистосердечно говоря – можно и без больших уступок… Не стесняясь нисколько в обсуждении общих вопросов, следовало бы только, когда дело идет о какой-нибудь правительственной мере, понизить хоть полутоном личную полемику. Эта-то резкость личной полемики всего более и смущает их, – а скажите по совести, стоит ли из-за этого хотя и очень приятного самоудовлетворения жертвовать сущностью дела». – Любопытно сопоставить с этим письмом цитаты из писем Тютчева к жене, относящиеся также к вопросу о цензуре и к положению, в котором тогда находилось Аксаковское издание. 2 июля того же года Тютчев писал: «Газета Аксакова опять появилась, и его первая статья по поводу покушения (Париж, май, Березовский) одна из самых верных и метких вещей, сказанных о польском вопросе. Однако, я не буду удивлен, если уже этот первый нумер вызовет предостережение, вследствие нескольких предварительных слов благодарности своим подписчикам за то, что они остались ему верны, слов, в которых выражается самое нескрываемое презрение к поразившей его власти… Этот человек настоящий атлет в самом деле»… Через неделю Тютчев возвращается к той же теме: «Аксаков, как я и предчувствовал, уже получил предостережение за свою первую статью. Есть что-то ребяческое в упорстве в этой невозможной борьбе против грубой силы и в намерении повалить стену вместо того, чтобы, сделав несколько шагов в сторону, обойти ее. Но верно также и то, что эти недоразумения еще ярче заставляют выступать все, что есть отталкивающего в тех влияниях, которые теперь преобладают над стоящими у власти. Но приближаются грозные события, которые будут для них страшным судом» («Les crises formidables qui approchent ne tarderont pas en faire justice».). – 13 августа Тютчев пишет: «Вчера я навестил князя Лобанова, управляющего министерством, которого я нашел очень дурно расположенным к газете Аксакова; ей угрожает второе предостережение и в самую неудобную минуту, что меня конечно побудило высказать несколько горьких истин об управлении печатью, не обладающем ни умом, ни честностью»… А 17 августа опять об Аксакове: «Здесь (т. е. в Петербурге) я застал власти очень раздраженными против Аксакова по поводу одной из его последних статей, и если ему удастся избегнуть второго предостережения, то он, конечно, будет этим обязан мне. У него необыкновенная способность возбуждать против себя самые досадные предубеждения». («Стар. и Нов.» 1916. XXI кн., стр. 226–229). И, наконец, 31 августа: «Удар, угрожавший газете Аксакова, был к счастью предотвращен, вероятно, благодаря отсутствию Валуева. Отступили перед ответственностью принять это решение, которое было бы возмутительной несправедливостью, потому что в последнее время в газете Каткова появились статьи, гораздо более важные и еще более враждебные. И так как я знал, что ни у кого не хватит мужества тронуть газету Каткова, то я потребовал, чтобы сначала было сделано предостережение ее статьям, так как иначе ясно обнаружилась бы наша непоследовательность и наша трусость. Дело в том, что этот злополучный Совет по делам печати есть нечто жалкое и совершенно достойное отражение того целого, часть которого он составляет.» (Ibid, стр. 229–230).