Георгий Чулков
Сулус

И говоришь себѣ: «Почему ты не пилъ до дна этой пьяной чаши? Почему не любилъ такъ, какъ могъ бы любить?»

Все кажется неизъяснимо милымъ: каждое движенье, каждое слово, звукъ голоса, бѣлый узоръ шитый гладью тамъ, гдѣ смугло розовѣетъ прекрасная грудь…

А теперь – эта неразумная Сулусъ, съ движеніями звѣрка, эта молодая таежная поросль. Зачаруетъ-ли она меня такъ, чтобы забылъ я прошлое?

Боже мой, какая пылающая рана! Какая мука! И вотъ я оскверненъ ложью, и я знаю, что придутъ дни, и придетъ она – Владычица – въ своей парчевой одеждѣ и повлечетъ за собою на вѣчный судъ, – и тамъ, на тропахъ иныхъ, встрѣчусь я съ той, кому не до конца сказалъ правду.

Какъ посмотрю я тогда въ ея нетлѣнные глаза? Проститъ-ли она меня? Пойметъ ли?

Но пусть! Пусть! Я передъ Богомъ любилъ тебя. Пусть я погибну, но я не могъ сказать тебѣ всего.

Я представляю себѣ тотъ часъ, когда мы разстались съ ней.

Вотъ эти городскія комнаты; въ нихъ она жила; она касалась этихъ мертвыхъ вещей, и онѣ оживали въ ея рукахъ; она смотрѣла на эти гравюры, и онѣ казались необычайными; она читала эти книги, и отъ нихъ вѣяло мудростью и красотой.

Ну что жъ ея нѣтъ теперь со мной, – но, вѣдь, со мной Сулусъ: развѣ Сулусъ не прекрасна? Развѣ она не похожа на дикую и милую лань?

II

На разстояніи пятидесяти шаговъ отъ моей юрты стоитъ изба доктора. Его жена – блѣдная, измученная женщина съ веснушками на лицѣ и съ огромными, прекрасными глазами. Ей кажется, что трудно жить въ тайгѣ; если бы не мужъ и дѣти, она бросила бы эту избу и поѣхала бы куда-нибудь на югъ. Какъ подумаешь только, что пройдетъ мѣсяцъ-другой и наступитъ морозъ въ пятьдесятъ градусовъ, на душѣ становится холодно. А на югѣ будутъ пышно и сладостно цвѣсти розы, и будетъ вѣять запахъ миндальныхъ деревьевъ и морской соли. Боже мой! Поневолѣ пойдешь къ себѣ въ комнату, запрешь двери, и станешь пить вино, любуясь своимъ тѣломъ. Правда, лицо увяло, но тѣло еще прелестно. Милое мое тѣло! Какъ знакома каждая линія! Въ туманѣ вина оно кажется еще прекраснѣе. И какъ страшно подумать, что никто не знаетъ его красоты.

– А вотъ вы – говоритъ мнѣ жена доктора съ любовной уко-ризной – почему вы живете здѣсь? Поневолѣ? Что за вздоръ! Вы – мужчина, вы свободны. Я на вашемъ мѣстѣ запрягла бы лошадь и – ахъ! – въ тайгу, до ближайшей пристани, а потомъ по Ленѣ, на лодкѣ. Никогда не поймаютъ. Въ Сибири народъ тяжелый, а у васъ крылья. Уѣзжайте, голубчикъ! И мнѣ легче будетъ. Не могу я больше васъ видѣть. И зачѣмъ вамъ нужна эта Сулусъ? Зачѣмъ?

– Дорогая моя! – говорю я ей, лаская ея руку: – не все ли равно, здѣсь или въ Россіи. И вамъ и мнѣ поздно уже мечтать. Мы нашу тропинку прошли до конца, дальше идти некуда, – обрывъ…

Приходитъ докторъ и, не смущаясь тѣмъ, что я у него въ избѣ, говоритъ съ досадой:

– Елена, отъ тебя опять пахнетъ виномъ!

– Я ухожу, я ухожу, – говоритъ она торопливо и спѣшитъ уйти къ себѣ въ комнату. На порогѣ она покачнулась и тихо заплакала.

И докторъ говоритъ мнѣ сердито:

– Валентинъ Александровичъ! Христомъ – Богомъ прошу васъ: хлопочите о томъ, чтобы васъ перевели въ другой улусъ. Невозможно это, наконецъ. Вѣдь, вы знаете, что Елена влюбилась въ васъ. Не на дуэли же мнѣ съ вами драться, чортъ возьми!

– Милый докторъ, – говорю я ласково, – не выдумывайте зря, чего не надо: дѣло тутъ не во мнѣ, а просто таежное лѣто слишкомъ коротко. Не успѣешь оглянуться и опять снѣгъ. Вотъ смотрите: у васъ на вискахъ сѣдые волосы.

У доктора глаза становятся влажными, и онъ смущенно бормочетъ:

– Ну, ладно… Ладно… Выпьемъ…

И вотъ мы пьемъ съ докторомъ полынную и закусываемъ маринованной ленской стерлядью.

Уже ночь, но свѣтло, какъ днемъ. Наступила полоса этихъ непонятныхъ золотыхъ ночей. Какъ будто надъ тайгой кто-то колышетъ золотымъ пологомъ. День и ночь сливаются нераздѣльно. Часы показываютъ двѣнадцать, и не знаешь, что это: полдень или полночь. Звонкіе хрустальные лучи мечетъ, какъ стрѣлы, щедрая рука.

Я выхожу отъ доктора пьяный отъ золотой ночи.

– Боже мой! – Думаю я, – надо проѣхать около четырехъ тысячъ верстъ, и только тогда увидишь желѣзнодорожныя рельсы. Я – одинъ въ пустынѣ. Какъ радостно и жутко!

Все спитъ, какъ въ золотой гробницѣ, но я не могу спать. Хочется упасть на эту нѣмую, но чуткую землю, и вмѣстѣ съ ней молиться кому-то, кого-то просить о пощадѣ.

Ахъ, какъ я усталъ, какъ усталъ!

И вотъ я одинъ въ юртѣ передъ ворохомъ писемъ и увядшихъ цвѣтовъ. Вотъ милый почеркъ. Мнѣ чудится шорохъ за спиной: не здѣсь ли она?

Неужели я ласкалъ эти маленькія руки и, пряча лицо свое въ ея волосахъ, жадно вдыхалъ запахъ цикламены? Я вспоминаю мягкія лѣнивыя линіи ея тѣла такого близкаго и знакомаго, и едва замѣтную блѣдную полоску – знакъ того, что она была матерью.

У меня начинается лихорадка, и кто-то сильной рукой сжимаетъ мнѣ горло: зрѣніе и слухъ обостряются необычайно. Я жду.