Георгий Чулков
Шурочка и Веня
Веня покорно пошел в угол, за мольберт, и стал лицом к стене.
– Вот и чудесно, – улыбнулась Шурочка, снимая свой незатейливый наряд, измятый и пахнувший вином. – Выходите теперь. Я легла. Разговаривать будем.
Веня нерешительно вышел из своего угла и покорно сел, в кресло, на которое указала Шурочка.
На вид Шурочке было лет двадцать – не больше. У нее были карие глаза и золотые ресницы и золотой едва заметный пушок на щеках и шее. Она была белокура. И на ее губы Веня обратил внимание еще там, на балу. Они были странно подвижны, и нельзя было уловить их очертания. Что-то капризное и, пожалуй, порочное было в лице этой Шурочки.
– Вы так и будете ассирийцем всю ночь сидеть?[6] – засмеялась Шурочка. – Вот я какая эгоистка: заняла вашу постель, а вам и лечь негде.
– Я и в кресле усну прекрасно. Не беспокойтесь, пожалуйста.
– Ну, как хотите…
Шурочка натянула одеяло до подбородка и закрыла глаза. Но Вене не очень хотелось спать. Он видел из окна буро-красные черепичные крыши, трубы, карнизы, пепельные облака, чуть окрашенные по краям зарею…
Почему-то он вспомнил о Москве, об ее кривых переулках, об Остоженке, где жила в старом особняке его единственная родственница, у которой он гимназистом бывал по воскресеньям и пил чай с вкусными булочками и жирными топлеными сливками. И Веня вдруг почувствовал себя одиноким, никому не нужным, и ему вдруг мучительно захотелось вернуться в Россию, в Москву, услышать воскресный колокольный звон…
– О чем вы думаете? – спросила Шурочка, опираясь на локоть и разглядывая с любопытством лицо Вени.
Веня вздрогнул и покраснел.
– Я так, я ничего… Я о Москве думал…
– А обо мне не думали? – улыбнулась Шурочка.
– Нет, не думал.
– А вообще… О женщинах вы думали когда-нибудь?
– О, да, конечно… Я, мне кажется, их очень хорошо знаю. То есть я их совсем не знаю, но я душу женскую понимаю, – запутался Веня.
– Как вы непонятно говорите… Вы женщину целовали когда-нибудь?
– Никогда, представьте.
Шурочка села на кровати. Одеяло спустилось у нее на колени, и Шурочка движением плеча все старалась поддержать сползавшую рубашку.
– Нет, вы правду говорите? – спросила она, изумляясь. – А ведь вам лет двадцать пять. Это интересно, право.
– Я правду говорю. Только в этом нет ничего особенного. И очень многие теперь вовсе не спешат отказаться от девственности, уверяю вас.
Шурочка громко засмеялась.
– Почему вы смеетесь? – нахмурился Веня, несколько обиженный ее смехом.
– Нет, не обижайтесь, пожалуйста. Вы очень хороший, право, – улыбалась Шурочка. – Только зачем вам девственность эта? Зачем она вам?
– Как зачем? – удивился Веня. Я хочу совсем свободным быть… А если я с женщиною соединюсь, я буду рабом.
– Рабом?
– Рабом моих страстей, моей низменной природы… Я вот два бокала шампанского выпил. И этого не надо было делать. Когда меня женщины касались, у меня желание являлось. А вовсе не надо, чтобы желание являлось.
– А сейчас у вас нет желания меня целовать?
– Вы мне очень нравитесь, но, слава Богу, у меня такого желания нет.
– Ах, какой милый! А у меня есть.
– Вы смеетесь надо мною и больше ничего.
– Да, смеюсь. Знаете что? Если у вас нет желания, так вы ложитесь спать – вот и все. Кровать вон какая широкая.
– А раздеться можно?
– Можно.
– Хорошо. Я лягу. Только вы не целуйте меня, пожалуйста.
Шурочка натянула одеяло на голову, задыхаясь от смеха.
Веня разделся и скромно лег, стараясь не коснуться Шурочки.
– Спокойной ночи, – сказала Шурочка и задула свечку.
