Георгий Брянцев
Тайные тропы
– Уберите эту дрянь! – приказал он гестаповцам и, пожав руки Ожогину и Грязнову, вышел.
Вслед за ним гестаповцы вывели под руки обескураженного горбуна.
…Юргенс ехал домой, и злясь, и торжествуя одновременно. Он был абсолютно уверен, что провокацию организовал начальник отделения гестапо Гунке. Какого дьявола этот Гунке лезет к людям Юргенса! Ему нечего совать нос в дела военной разведки. Разберутся и без него. Он хочет доказать, что он умник, а остальные дураки, хочет скомпрометировать Юргенса, подложить ему свинью, донести кому следует, что агентура Юргенса не проверена и способна на предательство. Юргенс злобно покусывал губы. Хотелось явиться сейчас к Гунке и смазать его по физиономии. Нет, Юргенс не держит около себя всякую шантрапу вроде этого горбуна. И ничего он, Гунке, умнее не придумал, как подослать под видом коммуниста такого идиота! Из тюрьмы бежал… Дурак, дурак! Да кто из здравомыслящих людей поверит, что из немецкой тюрьмы можно убежать? Где это видано? Ну, уж теперь этому горбуну несдобровать! Гунке с него три шкуры спустит.
Вернувшись домой, Юргенс решил было позвонить Гунке по телефону и «поздравить его». Но потом раздумал: пусть он узнает о провале от своих сотрудников. Юргенс принял и второе решение: Ожогину и Грязнову сказать, что они действительно изловили коммуниста. Зачем им знать, что между гестапо и военной разведкой идет грызня?..
…Перед самым сном Андрей полез в свой чемодан – достать чистый платок – и, приподняв крышку, тихо свистнул: на белье лежала дамская шпилька. Как она могла оказаться здесь?
Он взял шпильку, повертел и подал Ожогину, который лежал в постели.
– Что это? – удивился тот.
– По-моему, шпилька.
– А как она к тебе попала?
Грязнов рассказал.
– Ладно, – заключил Ожогин. – Ложись и туши свет. А шпильку, видимо, уронил тот, кто интересовался твоим чемоданом.
На этом инцидент со шпилькой был исчерпан.
Через несколько дней утром Никита Родионович открыл свой чемодан и заметил, что вещи в нем лежат не так, как укладывал их он.
– Ты ко мне в чемодан не лазил? – спросил он Грязнова.
– Это зачем же?
– Хм… интересно… Ведь он был закрыт на замок.
Чемоданами друзей снабдил Юргенс. Запасные ключи от замков он, видимо, оставил у себя, и теперь, с ведома Юргенса, кто-то проверяет, нет ли в их чемоданах чего-либо подозрительного.
– Вот что, Андрюша, – обратился Никита Родионович к Грязнову: – полезь в печь и наскреби немного сажи.
Грязнов поднял брови.
– Да-да, – подтвердил Никита Родионович, – немного, с чайную ложку, а для чего – увидишь.
Андрей, недоумевая, исполнил просьбу друга.
Никита Родионович положил поверх всех вещей черную сатиновую сорочку, посыпал ее сажей, закрыл чемодан и запер его на замок.
– Понял? – подмигнул он Грязнову.
Тот рассмеялся.
* * *
На густой вековой лес спустилась ночь. Глухо, неспокойно шумели деревья. По небу, которое стало темнее земли, бродили сполохи, тревожные блики. Жутко. Тягостно. Мрак до того густ, что кажется, будто что-то тяжелое давит на грудь…
Преодолев чащу, Сашутка вышел на шоссе, остановился и тяжело перевел дух. С минуту он всматривался в виднеющийся между деревьями прорез дороги, прислушивался к тишине, потом зашагал дальше. Пройдя с километр по шоссейной дороге и не встретив ни души, Сашутка сошел на пересекавший дорогу большак.
Четвертый день брел он лесом; измученный трудной дорогой, медленно передвигал ноги. Все бы шло хорошо, не случись накануне вечером беды: обходя краем болото, Сашутка в потемках угодил в трясину и едва-едва выбрался. Сам выбрался, а мешочек с продуктами потерял.
Целые сутки он не ел. Голод давал себя знать – Сашутка чувствовал все усиливающуюся тошноту.
Большак вывел к пролеску, а потом к зимнику, сплошь поросшему увядшей травой. Но вскоре пришлось расстаться и с ним. Сашутка свернул на едва заметную извилистую тропку. Часто она терялась, и он вынужден был нагибаться и отыскивать ее чуть не на ощупь. Тропка привела к небольшому озеру. На его темной поверхности отражались редкие звезды. Озеро наглухо отгородилось от леса черной осокой. Слышался гомон птиц, готовящихся к перелету.
Увидев отяжелевшую от красных гроздьев рябину, Сашутка подошел к ней и, срывая ягоды, начал класть их в рот целыми пригоршнями. Во рту стало горько и терпко. Сашутка опустился на землю. Потом, превозмогая усталость, поднялся и сделал несколько шагов. Перед глазами поплыли разноцветные круги. Он протянул руку к тоненькой надломленной сосенке и оперся на нее. Стало немного легче.
«Надо идти, надо идти…»
Путь преградила гадюка, переползавшая дорогу. Сашутка вздрогнул и, не двигаясь, начал наблюдать, как змея торопливыми, судорожными движениями уползает в заросли.
Сашутка пересек овражек и спустился к журчавшему на дне его ключу. Пить не хотелось – мучил голод. Ягоды почти не помогли, но надо было чем-нибудь наполнить желудок, сжимающийся от колик. Сделав несколько жадных глотков студеной воды, Сашутка поднялся и посмотрел на руки. Они были покрыты грязью, изодраны в кровь. Он помыл их в прозрачной воде, вытер о траву.
Сашутка прошел еще немного и остановился перед большим болотом, покрытым ковром кувшинок. Затем вынул из-за пазухи кусок карты-пятиверстки и всмотрелся в нее. Болото должно было остаться в стороне, а он приблизился к нему вплотную. Тут гибель. Стоит только шагнуть вперед – и неминуема смерть.
«Вот глухомань!»
Отойдя в сторонку, Сашутка потоптался на одном месте, потом лег на влажную траву и сжался в комок.
Утомленное, ослабевшее тело требовало отдыха, и Сашутка быстро уснул. Его разбудил предрассветный холод. Сашутка встал и снова зашагал по лесу. Утренние тени покрывали тропку. Вся она была густо усеяна опавшими сосновыми иглами. Роса капельками искрилась на одиноких осенних листьях. Сашутка глубоко вдыхал в себя студеный воздух, наполненный терпким ароматом хвои. Вот и большая поляна, помеченная на карте. Но обозначенной рядом с ней маленькой деревеньки нет: от нее остались только одинокие печные трубы. Деревню спалили гитлеровцы. Не останавливаясь на пепелище, Сашутка снова углубился в лес, отыскал теряющуюся тропку и зашагал быстрее, хотя отяжелевшие, точно налитые свинцом, ноги не хотели слушаться.
Тропка привела к протоке. В темно-зеленой воде бились рыбы. Сашутка наклонился над водой и стал следить за игрой рыб. Они вились у берега, едва уловимые взглядом. Сашутке казалось, что он сможет поймать одну из них рукой. Нацелившись, он окунул пальцы в воду и с сожалением вздохнул: рыбы исчезли. Повторив попытку несколько раз, Сашутка встал, безнадежно махнул рукой и двинулся дальше.
Он ступил на колеблющийся мостик, неизвестно кем и когда перекинутый через протоку. Прогнившие жердочки под его тяжестью готовы были сломаться. Теперь стало видно, где протока соединяется с болотом.
Болото было безмятежно спокойно. Не хотелось верить, что под его манящим бархатистым покрывалом таятся страшные зыби.
Сашутка осторожно ступил ногой на край болота. Почва заколыхалась, точно живая.
«Кругом лес, в середине – болото, а в болоте – бес», – мелькнула в голове старая лесная поговорка.
Сашутка совсем выбился из сил. Боролись два противоположных желания: идти в обход болота – и лечь, лечь хоть на пять – десять минут…
Лес, болота, протоки, озера, поляны с большими проплешинами, золотистые березовые рощицы, опять лес, лес и лес…
Идти скорее, как можно скорее, чтобы опередить бежавшего предателя Зюкина и раньше него появиться в городе! Сашутка шел уже неровной, тяжелой походкой и упрямо твердил одно:
– Вперед… вперед…
Вдруг нестерпимая боль полоснула желудок. Сашутка сморщился, застонал и, упав на колени, уткнулся головой в землю. Мозг заволокло туманом, мысли спутались в беспорядочном клубке. Хотелось плакать, кричать. Он чувствовал, что слабеет и перестает понимать окружающее.
Сашутка протянул вперед руки, чтобы ухватиться за какой-нибудь предмет, но встретил пустоту. Показалось, что он падает в бездну. И он забылся…
* * *
А Ожогин и Грязнов в это время сидели в гостях у Изволина.
Пелагея Стратоновна разливала чай. На столе появились мед и маленькие пшеничные булочки. Никита Родионович получил три килограмма муки за изготовление вывески, Грязнов заработал уроками музыки кувшин меду. Все это они принесли Изволиным и передали Пелагее Стратоновне.
Когда Пелагея Стратоновна ушла в другую комнату, Денис Макарович подсел поближе к Ожогину.
– Ваша помощь в одном деле нужна, – сказал он.
Друзья узнали, что в городе находится на нелегальном положении сын Дениса Макаровича – Леонид, переброшенный Большой землей для налаживания связи с подпольем. Леонид спустился на парашюте с рацией месяца три назад и удачно пробрался в город. Друзья укрыли его, но при приземлении был поврежден передатчик, и сейчас работает только приемник.
– Вас Юргенс обучает радиоделу, – добавил Денис Макарович. – Может быть, посмотрите рацию и выручите нас из беды? Леня долго сам копался, но наладить передатчик не мог. Помогал ему еще один парень – и тоже толку никакого.
– Только об одном прошу, – предупредил Денис Макарович, – при Пелагее Стратоновне о Леониде ни слова
– Попытаемся. Обязательно попытаемся, – пообещал Никита Родионович.
– Только об одном прошу, – предупредил Денис Макарович: – при Пелагее Стратоновне о Леониде ни слова. Она не знает, что он здесь. А узнает – захочет повидать, волноваться начнет… В общем, вы меня понимаете.
– Тряскин сына вашего знал? – поинтересовался Андрей.
– Не мог он его знать. До войны Тряскин здесь не жил. Ведь я как-то говорил об этом Никите Родионовичу…
Друзья собрались уже уходить, как вдруг дверь открылась и в комнату вошел Тряскин. Он был навеселе и не совсем уверенно держался на ногах.
– Вот вы где замаскировались! – засмеялся он, подавая руку Ожогину и в то же время разглядывая Грязнова. – А этого молодого человека я не знаю…
– Это мой друг, – представил Андрея Никита Родионович.
– Грязнов, – назвал себя Андрей.
– Очень рад, очень рад! – Тряскин поздоровался с Грязновым и обратился к Изволину: – Прошу всех ко мне… на обед… Твои гости – мои гости.
Ожогин и Грязнов попытались отказаться от приглашения, ссылаясь на отсутствие свободного времени, но Тряскин не захотел слушать никаких объяснений. Он-де человек простой, сам не стесняется и всем так советует.
Друзья остановились в нерешительности. Из затруднительного положения их вывел Изволин. Он пообещал зайти к Тряскину через несколько минут и привести с собой своих гостей.
– Ну, смотри, Денис Макарович! – Тряскин погрозил пальцем. – Сроку тебе десять минут, – и вышел.
– С волками жить – по-волчьи выть, – тихо сказал Изволин. – Отношений портить не следует. Пойдем посидим.
Доводы Дениса Макаровича были резонны: отказываться от дружбы с Тряскиным не следовало – мало ли что могло случиться впереди!
В квартире Тряскина играл патефон. На большом столе, покрытом белой скатертью, стояли спиртные напитки, закуска.
Кроме самого Тряскина, в комнате было еще четыре человека: жена его Матрена Силантьевна, дочь Варвара Карловна, подруга дочери и, наконец, к удивлению Ожогина и Грязнова, горбун, тот самый горбун, который явился на квартиру друзей под видом коммуниста. Друзья не подали виду, что узнали его.
Матрена Силантьевна пригласила всех к столу.
Варвара Карловна, окинув взглядом Ожогина и Грязнова, заявила, что Никита Родионович будет сидеть рядом с ней, а Грязнов – с ее подругой.
Матрена Силантьевна разместила свое огромное тело на стуле и громко вздохнула.
– Ну, чего глаза вылупил? – обратилась она к мужу. – Угощай гостей!
Тряскин засуетился – потянулся к водке, зацепил рюмку, та ударилась о тарелку и разбилась. Тряскин растерялся и виновато посмотр ел на грозную супругу.
Матрена Силантьевна выдержала небольшую паузу, как бы собираясь с духом, и выпалила в сердцах:
– Руки тебе повыкручивать, непутевому, надо! Чем ты смотришь только! Склянки-то хоть убери…
– Можно немного повежливее? – не сдержалась Варвара Карловна. Ей не хотелось, чтобы новые знакомые сразу определили нравы этого дома.
– А твое дело – сторона! – огрызнулась мать. – Тоже, кукла!
Горбун, привыкший, видимо, к подобным сценам, громко сказал:
– Только без ссор… только без скандалов.
– А тут никто и не скандалит! – обрезала Матрена Силантьевна. – Разливай-ка лучше водку.
– Водка – наистрашное зло, – начал горбун, беря бутылку, – страшнее и нет ничего… Со знакомством! – объявил он, обращаясь к гостям и поднимая рюмку.
Матрена Силантьевна умело опрокинула содержимое рюмки, крякнула по-мужски, рассмеялась:
– Так-то лучше! – и принялась за еду.
Горбун говорил громко. По тому, что он часто употреблял выражения вроде «это отнесем в дебет», «сальдо сюда, с ним после разберемся», «получите по аккредитиву», «подведем баланс», можно было судить, что по профессии он бухгалтер или экономист.
– Ну как, разобрал, что пил? – спросил горбун Тряскина после очередной рюмки.
Тот отрицательно покачал головой.
– А она тебя разобрала? – закатился горбун булькающим смешком.
– Разобрала, – сокрушенно ответил Тряскин.
Матрена Силантьевна заколыхалась и раскатисто захохотала. От выпитой водки она раскраснелась и стала как будто еще толще. Взяв со стола пустой графин, Тряскина вышла в соседнюю комнату. Оттуда раздались звуки вальса. Это Матрена Силантьевна завела патефон и, появившись в дверях, объявила, хлопнув в ладоши:
– А ну, гости, плясать!
– Пойдемте? – пригласила Варвара Карловна Никиту Родионовича, привстав со стула.
– Не танцую.
– Совсем?
– Совсем.
– Как жаль! Ну, ничего, – успокоила она Ожогина, – со временем я вас выучу. Приличный мужчина обязательно должен танцевать.
– А вас, Варвара Карловна, – язвительно заметил горбун, – выучил танцевать обер-лейтенант Родэ? А?
– Кто такой Родэ? – поинтересовался Никита Родионович.
– А вы его не знаете?
Ожогин отрицательно покачал головой.
Варвара Карловна объяснила:
– Родэ – следователь гестапо, пользующийся большим расположением самого начальника гестапо Гунке. Гунке – замечательный человек, а вот Родэ… Родэ – это…
Опьяневший горбун вдруг расхохотался и погрозил пальцем Ожогину:
– Вы думаете, я вас не узнал? И вас тоже, – он сделал кивок в сторону Грязнова. – Обоих узнал, как вы только вошли… Господа! – обратился он ко всем. – Эти джентльмены предали меня. Да! Буквально-таки предали и отдали с рук в руки гестаповцам. – Все с недоумением и любопытством посмотрели на Ожогина и Грязнова. – Своя своих не познаша, как говорит древняя славянская пословица. А вы, конечно, удивились, встретив меня здесь? Думали, что я и вправду коммунист?
– Я и не подозревал, что это вы, – нашелся Ожогин.
– И я бы никогда не подумал, – добавил Грязнов, понявший тактику друга.
– Это возможно. Мне тогда так обработали физиономию, что, взглянув в зеркало, я сам испугался. Но я вас запомнил.
– В чем дело? Что произошло? – раздались голоса.
Горбун добросовестно рассказал обо всем случившемся.
– Молодцы! – одобрительно сказал Изволин, и все согласились с ним.
– Ничего не понимаю, хоть убейте! – сказала Матрена Силантьевна.
Горбун махнул рукой и, воспользовавшись тем, что Варвара Карловна вышла из комнаты, подсел к Ожогину.
– А ведь здорово получилось! – он достал портсигар, закурил и положил его на стол. – Не спохватись вы вовремя и не притащи этого Юргенса – не выкрутились бы у Гунке. Ей-богу! Он не любит Юргенса, а тот – его. Они на ножах. И Юргенс бы вас не отбил. Нет-нет, уж поверьте мне… – Горбун прижал руку к груди, закивал головой и перешел на шепот: – Вам я могу кое-что сказать – я теперь понимаю, кто вы, но только никому об этом ни слова. Варвара Карловна просто боится оберлейтенанта Родэ. Очень боится. А Родэ – это сила. Родэ держит ее при себе как переводчицу, кроме того, ухаживает за ней, ну а ей это не совсем, видите ли, приятно, потому что Родэ престрашенный…
– Карп! – раздался вдруг резкий голос Матрены Силантьевны.
Опьяневший Тряскин спал, положив голову на стол.
Гости, не прощаясь, потянулись к двери. Варвара Карловна успела сказать Ожогину, что скоро будут ее именины и что Ожогин должен прийти обязательно.
Попрощавшись в коридоре с Денисом Макаровичем, друзья вышли на улицу. Сразу стало легче, словно с сердца свалилось что-то тяжелое и грязное.
* * *
Надо было решить, сообщить о встрече с горбуном Юргенсу или нет. Ожогин и Грязнов пришли к выводу, что гестаповского доносчика следует основательно проучить.
За час до занятий Ожогин позвонил по телефону Юргенсу и доложил, что есть необходимость видеть его лично. Юргенс разрешил зайти.
– Опять чрезвычайное происшествие? – встретил он вопросом Никиту Родионовича.
– Продолжение чрезвычайного происшествия… – ответил Ожогин.
– Вторая серия? – уже не скрывая иронии в голосе, спросил Юргенс.
– Что-то вроде этого.
– Слушаю. Выкладывайте.
– Коммунист, оказавшийся в нашем доме и арестованный по вашему приказанию как опасный преступник, сейчас на свободе…
– Что-о-о?! – взревел Юргенс, и кровь прилила к его лицу. – Где вы могли его видеть?
Ожогин рассказал, что встреча с горбуном произошла совершенно случайно в доме знакомого им столяра городской управы Тряскина. Выяснилось, что горбун не коммунист, а сотрудник какого-то Гунке, по заданию которого и действовал.
– Идиоты! – буркнул Юргенс.
Ожогин добавил, что о своей связи с гестапо горбун говорил в присутствии Тряскина, его жены, дочери и подруги дочери. Ожогина и Грязнова горбун теперь считает своими, и нет никакой гарантии, что не будет болтать о них на стороне. Ожогин и Грязнов не могут быть уверены в том, что сумеют при таких обстоятельствах сохранить в тайне свои отношения с Юргенсом.
– Ясно! Довольно! – прервал Юргенс Никиту Родионовича.
– Мы полагаем, что поступили правильно, решив тотчас доложить об этом вам… – вновь начал Ожогин.
– И впредь делайте точно так же, – одобрил Юргенс. – Кстати, вы не знаете хотя бы фамилии этого мерзавца?
– К сожалению, не поинтересовались.
Когда Ожогин готов был покинуть Юргенса, тот спросил:
– Аккордеон нашли?
– Да.
– Отлично. Я видел мельком ваше объявление, но не особенно верил в его успех. А у кого купили?
– У соседа Тряскина.
– У этого Тряскина вы встретили мерзавца горбуна?
– Совершенно верно.
7
С утра неожиданно запорошил мелкий снежок. Он ложился ровным тоненьким покрывалом на грязную, усыпанную бурыми листьями мостовую, на крыши домов. Город стал неузнаваем: он будто помолодел, преобразился.
Рассматривая в окно улицу, Грязнов радостно потирал руки. Вот она, долгожданная зима! Неожиданно в окне показалась знакомая фигура Изволина, и мальчишеский задор у Андрея сразу пропал. Он стремглав выскочил на крыльцо.
– К нам, Денис Макарович?
– А то куда же еще! – ответил улыбающийся Изволин. – Конечно, к вам.
Андрей помог ему отряхнуть с шапки и пальто снег и раздеться.
Приход Изволина вызывал удивление. Денис Макарович еще ни разу не бывал у них – боялся, что это может навлечь подозрения.
– Вздумалось посмотреть, как мой аккордеон тут поживает, – шутливо объяснил свой приход Изволин. – А ну, покажите.
– У хороших хозяев ему не скучно, – ответил Грязнов и вынул аккордеон из футляра.
– Вижу, вижу – не жалуется, – продолжал Денис Макарович, любовно оглядывая инструмент. – Славная штучка! Слов нет, славная. Берегите ее, ребята… – он оглянулся на дверь, ведущую в соседнюю комнату.
– Не беспокойтесь, Денис Макарович, – перехватил его взгляд Ожогин: – хозяйка выехала по разрешению Юргенса в деревню и возвратится через неделю, не раньше.
– Если бы она была дома, – улыбнулся Денис Макарович, – то я бы и не пришел к вам. Понятно?
Расположились в столовой, за круглым столом.
– Есть дело, и дело безотлагательное, – после некоторого молчания заговорил Денис Макарович.
Ожогин понимающе кивнул головой.
– Нашу подпольную организацию интересует дом, в котором живет и работает Юргенс. Нужно узнать: и кто посещает Юргенса, и о чем разговаривает Юргенс со своими людьми, и какие готовит планы. Задача не из легких, что и говорить, но выполнить ее надо во что бы то ни стало.
Денис Макарович изложил свой план. Он был прост, но смел.
В дело, кроме Ожогина и Грязнова, вводились еще три товарища. За всех можно было ручаться головой.
* * *
На следующий день в здание городской управы вошли три совершенно различных по внешнему виду и одежде человека. Они молча поднялись по лестнице на второй этаж, прошли по длинному коридору в самый конец, где находилась приемная бургомистра, и присоединились к группе посетителей, ожидающих приема.
Самый старший из вошедших, он же самый маленький росту, был одет в поддевку, перешитую из венгерской шинели. На голове у него была меховая шапка, на ногах – валенки. Лицо посетителя было нахмурено. Тоскливыми глазами смотрел он себе под ноги и, казалось, что-то упорно обдумывал.
Самый молодой и самый высокий, в засаленной тужурке поверх шерстяного свитера и таких же засаленных спортивных брюках, заправленных в сапоги, был неимоверно худ. Казалось, он только что поднялся с постели после долгой, изнурительной болезни. Огромные глаза неестественно ярко блестели. Он приметил последнего из сидящих на длинной скамье в ожидании приема и внимательно следил, чтобы никто не прошел вне очереди.
На третьем посетителе было основательно потертое кожаное пальто, на ногах – новые хромовые сапоги. Фетровая, синего цвета шляпа натянута до самых ушей. Добродушный на вид, он с любопытством разглядывал окружающих, и казалось, что его лицо вот-вот ни с того ни с сего расплывется в улыбке.
Бургомистр, видимо, торопился – в его кабинете никто не задерживался более чем на две-три минуты. Вот вышла оттуда, всхлипывая и держа платок у глаз, пожилая женщина, и трое посетителей торопливо вошли в кабинет.
– Почему сразу все? – строго спросил бургомистр.
Он сидел за огромным столом, откинувшись на высокую спинку кресла. Тонкий, совершенно прямой пробор делил его голову на две равные части. Серо-зеленые глаза с прищуром смотрели в упор, не мигая.
– Мы все по одному делу, – ответил самый высокий, теребя в руках мохнатый заячий треух.
– Так, слушаю… – серо-зеленые глаза стали совсем маленькими.
– Покорнейше просим, господин бургомистр, вашего разрешения сдать нам в аренду подвал под сгоревшим домом по Садовой, номер сорок два. Вот… – и высокий подал лист бумаги.
– Это… – бургомистр закрыл один глаз и посмотрел в потолок, что-то вспоминая. – Это насчет пекарни?
– Совершенно справедливо. Пекарню хотим соорудить, вроде как компаньоны…
– А справитесь? – бургомистр взял поданное заявление и, отдалив его от себя на расстояние вытянутой руки, стал читать.
Посетители молчали.
– Справитесь? – повторил бургомистр.
– Нас трое, а потом, может, еще прибавится.
– Кто из вас Тризна?
– Я! – отозвался высокий.
– Пекарь по профессии?
– Да. Шесть лет на хлебозаводе работал.
– А я Курдюмов, – старик в поддевке вышел вперед. – Вы знаете меня?
– Откуда мне вас знать! – брезгливо поморщился бургомистр. – Тут вот говорится, что вы раньше на Кавказе кондитерскую держали.
– Точно, точно, держал, и сейчас неплохо бы…
– Ладно! – резко прервал бургомистр. – Третий! Вы – Швидков?
– Да, я.
– Предприимчивые люди нам нужны. Если вы построите пекарню и хорошую печь, мы вам окажем поддержку, – он размашистым почерком наложил резолюцию и встал. – Идите!
* * *
Юргенс подошел к окну, раздвинул занавески и внимательно посмотрел на противоположную сторону улицы. Там стоял остов двухэтажного, когда-то красивого кирпичного дома, уничтоженного огнем. Крыша, переборки – все сгорело. Сохранились только эмалевая дощечка с надписью «Садовая, 42» и железобетонное основание, отделяющее подвальное помещение от первого этажа.
Вот уже который день кряду у дома и во дворе хлопотали какие-то люди. Завозили кирпич, глину, доски, аккуратные березовые и дубовые поленья…
Юргенс постоял у окна несколько минут, пожал плечами и, подойдя к телефону, набрал номер.
– Эдуард?
– Да.
– Это я, Юргенс.
– Слушаю.
– Что за строительство начинается против моего дома?
– Против твоего? На Садовой?
– Да-да, на Садовой, сорок два.
– Обыкновенное строительство. Можешь не волноваться.
– А все же?
– Пекарню будут строить в подвале.
– Это дело далекого будущего?
– Пожалуй, нет. Тут частная инициатива.
– Строители подозрений не внушают?
– С какой стороны?
– Так… вообще…
– Как будто нет.
– Ну, вот и все.
– Пожалуйста.
Юргенс положил трубку и вновь подошел к окну. Высокий парень в грязном пиджаке и спортивных брюках разгружал подводу. Он быстро сбрасывал кирпичи, покрытые засохшим известковым раствором. В одном из черных провалов подвального окна появился кусок кровельной жести с маленьким круглым отверстием. Через минуту из него вылезла железная труба. Второе окно закрыли изнутри фанерой. Высокий парень разгрузил подводу, уселся на передок и, дернув вожжами, выехал со двора.
* * *
В доме под номером сорок два по Садовой улице кипела работа. В подвале неутомимо трудились три человека. День здесь начинался с рассвета и кончался поздно ночью. Старик Курдюмов уже сложил печь, оставалось лишь вывести трубу. Было готово и корыто для теста. Недоставало только стеллажей, столов, форм. Пол очистили, вымели. Навесили три двери с прочными замками. На потолке закрепили две «летучие мыши», освещающие небольшой подвал.
Сегодня будущие пекари собрались раньше обычного. Тризна закрыл изнутри двери и объявил:
– Ну, пошли!
Он взял фонарь и направился в дальний угол подвала.
За ним двинулись Курдюмов и Швидков, неся маленькие ломики и саперные лопаты.
Деревянное творило[2] было хорошо замаскировано землей и различным мусором. Тризна осторожно снял вершковый слой земли и поднял творило за кольцо.
Дохнуло сырым холодом. Тризна смело опустился в лаз и, став прочно на ноги, потребовал фонарь. За ним последовал Швидков. Курдюмов остался снаружи. В его обязанность входило охранять вход. При малейшем намеке на опасность он обязан был опустить творило и засыпать его землей.
Тоннель имел в высоту не более метра, а в ширину едва достигал пятидесяти сантиметров. Лишь в двух местах – в середине и в конце – он расширялся и давал человеку возможность сесть, а если надо, то и встать во весь рост. Отсюда в разные стороны шли три лаза.
Вчера ночью здесь пришлось много поработать. Тризна и Швидков тщательно расчистили тоннель в том месте, где он проходил через прочный каменный фундамент дома Юргенса. Проход надо было прорыть бесшумно, чтобы звуки не дошли до жильцов дома, и друзья, сбивая руки в кровь, часами выдирали скованные цементом куски бутового камня, прежде чем добрались до небольшого подполья дома.
Тризна и Швидков проползли в самый конец тоннеля, где он, расширяясь, увеличивался, и замерли. Над головой были слышны шаги, отдельные слова и шум передвигаемого стула.
На лице у Швидкова появилась улыбка: слышимость хорошая, работу можно считать законченной.
Прождав несколько минут, они повернули обратно и снова ползком проделали весь путь, приведший их в подвал пекарни.
Подкоп был готов. Задание подпольной организации – выполнено.
8
Юргенс сидел в своем кабинете, просматривая газеты и делая пометки на листе бумаги. Изредка он поглядывал на часы, проявляя видимое нетерпение. Юргенс ждал свояка – подполковника Ашингера. Ашингер завтра уезжал на фронт и перед отъездом хотел переговорить с ним. Время обусловленной встречи истекло, а подполковник опаздывал. Это раздражало пунктуального Юргенса.
Наконец в передней раздался мелодичный звонок, и вошел Ашингер. Он молча пожал руку Юргенсу и опустился в кресло.
– У тебя много работы? – спросил Ашингер, поглядывая на пачку газет, лежащую посреди стола.
Юргенс оторвался от чтения и бросил карандаш.
– Нет, сегодня немного. Между прочим, в английском еженедельнике есть занимательная статья: «Германия в 1950 году». Какой-то Стронг высказывает любопытную мысль о необходимости сохранения Германии для создания равновесия между Востоком и Западом.
Ашингер поднял брови:
– Барьер? Не ново и не завидно. Наши цели…
Юргенс иронически улыбнулся:
– Наши цели – это не цели сорок первого года…
Ашингер поднялся с кресла и заходил по комнате. Наконец-то он услышал из уст Юргенса откровенные мысли! Каждому немцу, пожалуй, уже ясно, что большая игра проиграна. Все трещит по швам, и прежде всего терпит бедствие идеально слаженная и испытанная на западе Европы военная машина, созданная фюрером.
Юргенс – не только коллега Ашингера, он его близкий родственник. Их жены – родные сестры. Значит, у Юргенса и Ашингера одна судьба. Ашингер не может сбросить со счетов такой важный фактор, как наследство, которого они ждут с нетерпением от своего тестя. Разве это не сближает их, не объединяет интересов, не заставляет сообща думать о своем завтра перед лицом грозящей катастрофы?
Юргенс предложил поужинать.
Гость согласился, и они направились в смежную с кабинетом комнату и уселись за круглый стол, покрытый белой скатертью.
Вино выпили молча. Юргенс, занятый едой, не был расположен к беседе. Ашингер начал искать удобный предлог для задуманного разговора.
– Что ты собираешься делать с двумя русскими, которых я как-то застал у тебя? – поинтересовался Ашингер.
– Пригодятся для будущего – для новой, послевоенной обстановки.
– Кому?
– Конечно, не большевикам.
– Ты оптимист, Карл.
– Разве это плохо?
– Возможно, что и не плохо, – ответил Ашингер, – но в такое время, когда на фронте поражение следует за поражением, не все выглядит так весело, как хочется и кажется.
Он поднес к глазам бокал и поглядел сквозь вино на свет. Потом, после паузы, спросил, как давно Юргенс имел письмо от жены.
Последнее письмо от Гертруды Юргенс получил с полмесяца назад.
– Как она?
– Хвалиться нечем.
– Надо действовать, Карл.
– Именно?
– Необходимо выехать из Германии – ради Гертруды, ради Розы. Сейчас выезд не составит особых затруднений, но может настать время, когда он будет исключен. Ты спросишь: куда? И на это можно ответить. Пока еще есть выбор: Испания, Португалия, Аргентина, на худой конец – Швейцария. Там можно устроить жизнь.
Юргенс откинулся на спинку стула и громко расхохотался.
Этот смех обидел Ашингера. Почему смеется Юргенс, когда смешного ничего нет? Юргенс не хуже его знает Робертса, знает отлично, что абвер людьми не бросается и что уйти от доктора Грефе не легче, чем от полковника Шурмана, и все-таки Робертс ушел. Он сидит себе спокойно в Барселоне и ест апельсины. Чем же Юргенс и Ашингер хуже Робертса?
– Надо иметь деньги, чтобы поселиться за пределами Германии, – произнес Юргенс, – а где они у нас?
Теперь рассмеялся Ашингер. С несвойственной ему быстротой он встал и подошел к Юргенсу:
