Георгий Баженов
Фанфарон и Ада (сборник)
– Скажите, учитель Хан, ведь вы родом из Киргизии?
Алиар-Хан важно склонил голову в знак согласия.
– Вы не спрашиваете, отчего я знаю это? – продолжала Марьяна.
Алиар-Хан еще ниже склонил голову: мол, я никогда ни о чем не спрашиваю страждущих, это они спрашивают меня.
– Все дело в том, что мой дед и бабушка долго жили под Бишкеком, это Фрунзе, в селе Петровка рядом с Беловодском. Знаете такое село?
Алиар-Хан еще ниже опустил голову; редкая его бородка коснулась черной мантии, в которую он всегда облачался, принимая гостей. А низко склоненная голова перед паломниками означала: я слушаю, слушаю вас, говорите, я ваш покорный и нижайший слуга…
– В тридцать седьмом году, до войны, дедушку Макария раскулачили и сослали в Киргизию. Вообще-то родина его – Алтай, село Голохвостово, не слышали, наверное. Хозяйство было небольшое, но крепкое: три коровы, две лошади, овцы, свиньи, гуси, куры, утки. Всё забрали, реквизировали, а дедушку с женой и пятерых детей мал-мала меньше – всех в «теплушку» (поезд такой) – и в Киргизию, на исправление. Хорошо – не расстреляли. Моя мать хоть совсем маленькая была, а родину не забыла: долго-долго жила в Петровке, старшую дочь и сына там родила, а потом в одночасье собралась, дом отцовский продала, корову – и на родину, на Алтай. Мы с младшей сестренкой уже там родились, в Сибири. Так что родина моя, я считаю, и Киргизия, и Алтай.
Алиар-Хан ничего не говорил, молчал, слушал.
– Что-то близкое, родное в Вас есть, учитель Хан. Не сердитесь, но мне кажется, я всю жизнь ждала, чтобы встретить своего Учителя. (Алиар-Хан Муртаев, действительно, мог сойти за учителя: лет на десять-двенадцать был старше Марьяны.)
Алиар-Хан еще ниже опустил голову.
– Вы не бойтесь, Учитель, я ни на что не претендую. Мне абсолютно ничего не нужно. Но Вы должны понять: сколько лет живу на свете, а всё как впустую, ни на что сердце не откликается, ничто по-настоящему не волнует, не задевает и не трогает. Так жить больше нельзя! И вот я увидела Вас и поняла: Вы укажете мне правильную дорогу. Ведь так? Можете не отвечать. Даже если Вы откажете мне в Ваших наставлениях – я все равно буду Вам благодарна!
(Сколько раз впоследствии, вспоминая этот разговор с Алиар-Ханом, Марьяна будет изумляться и своему неожиданному красноречию, и всем своим нежданным словам и воспоминаниям, – как будто во сне все было, как будто и не с ней это происходило, как будто рок какой-то вел ее за собой; и в то же время, вспоминая этот разговор, Марьяна часто искренне смеялась над собой и над ситуацией, буквально взрывалась смехом, не могла поверить, что вся эта тарабарщина – реальные события, ну не смех разве? не потеха? не чародейство?)
– Как Ваше имя? – неожиданно тихо, проникновенно спросил Муртаев.
– Меня величают Марьяна. – Она вновь поклонилась ему.
– Я так и знал. – Почему Алиар-Хан так уверенно сказал, осталось вечной загадкой. Может, на самом деле был провидцем?
…Через год у них родился сын Павлуша, будущий вундеркинд. А еще через год Марьяна попадёт в тюрьму.
* * *
Захар у матери починил забор, напилил и наколол дров, в доме подлатал на полатях доски, в баньке настелил новый полок, над крыльцом смастерил крышицу из старого, но не битого шифера. Ну, а если дел больше не находилось, Захар целыми днями лежал на полатях, включал лампочку и с упоением читал книги. Читал он их без всякого разбора, хоть художественные, хоть технические, хоть заумно-философские, хоть сказы и сказки, – ему все равно. Книг, как ни странно, у матери Тоши был целый чулан; теперь какая мода пошла? – все в поселке от книг избавляются, буквально на улицу выбрасывают. (Ада, к примеру, в первую очередь: «Ни к чему мусором жилье забивать, в квартире должно быть чисто, светло, стильно, свободно. Сколько книжек народ читал – и что? умней стал? Благодаря этим книжкам людей и облапошили, все читали, верили, надеялись, – а им раз только: фигу с маслом, всё отобрали да еще сказали: сами во всем виноваты! Читающих-то быстрей надуть можно: они всё буковки разглядывают, раздумывают, мечтают, рты разинут – манну небесную ждут, а у них богатство из-под носа забрали да этим же носом в дерьмо ткнули – живите теперь и нюхайте!».) Ну, а Захар повсюду книги подбирал и тащил сюда, на Красную Горку, так что здесь у них с матерью Тошей целая библиотека набралась.
– Ну, и как ты собираешься дальше жить? – спрашивала мать.
– А никак.
– Люди живут – работают, а ты чего?
– А я, мать, на чужих богатеев горбатиться не буду. В нашей жизни уже все сделано, ешь, пей, бери чего хочешь – всего вдоволь.
– Откуда вдоволь-то, если работать не будешь?
– А смотри, мать. Ты на работу не ходишь, я не хожу, а живем – лучше всех. Что нам, картошки, что ли, не хватит? Я лучше лежать буду и думать. Пусть они там жиреют, все больше и больше хапают, а жить-то лучше не станут. Истина не в том, чтобы иметь, а в том – чтобы не иметь.
– Как это? – удивлялась мать.
– А так. Чем больше хапаешь, тем больше рот разеваешь. Вот мимо рта твоего твое же богатство и уплывет.
– Мудрёно.
– Не-е… Я и Егорке говорю: не тебя должны учить, а ты их должен пресекать.
– Пресекать? Это за что же? – охала мать Тоша.
– Не в смысле – рот затыкать, а в смысле – истину объяснять.
– И что за истина такая?
– А истина простая, мать: войны – они от богатства, и не просто от богатства, а от того, что богатства еще больше хочется. Бедный на бедного не пойдет. Вон раньше лозунг был: «Пролетарии всех стран, объединяйтесь!». Хороший лозунг придумали: рабочий рабочего лупить не будет. А богач заставит обоих: убивайте друг друга до смерти! Мне же потом всё ваше богатство и достанется, возьму его голыми руками. Вот так, мать!
– И в кого ты у меня разумник такой?! – понимая и не понимая сына, вздыхала мать Тоша.
На работе, в центральном офисе банка, девчонки как-то подбросили Верочке неожиданную идею. Мол, зачем мотаться каждый день из поселка – в Екатеринбург, а из Екатеринбурга – в поселок. Продай там жилье, а здесь купи… ну, хотя бы однокомнатную квартиру для начала.
– А денег-то где взять? В поселке за мое жилье гроши дадут.
– Как где? В банке кредит возьмешь под льготный процент. И самое главное (ты что, не слышала?) в нашем корпоративном доме, который строится на деньги банка, есть несколько свободных квартир – для своих. Внесешь залог, а там… Главное, Верочка, ввязаться в сражение, как говорит Клаузевиц. (Про этого Клаузевица, немецкого боевого генерала, постоянно, как заклинание, повторяла одна из сотрудниц, муж которой был военным – полковником, кажется.)
Вот тут и щелкнуло что-то в голове у Верочки. Есть, оказывается, выход из тупика, в котором она оказалась. Оказалась невольно, сама того не ожидая. Что-то нужно было кардинально изменить в жизни, развернуть ее на сто восемьдесят градусов, если не на все триста шестьдесят. На один вопрос она уже ответила сама себе, откровенно, прямо, грубо: да, я разлюбила Романа. Страшно было в этом признаваться, но что делать – именно это тяготило ее в последнее время больше всего. Не сумел он, Роман, любя ее самозабвенно и даже обременительно, не сумел разжечь в ее сердце встречное чувство любви, – и разве она виновата в этом? О, конечно, она виновата во многом, но Антошке нужен был отец, мужская рука, а ей – мужская опора, вот она и поддалась на уговоры Марьяны, пригляделась к Роману: вроде нормальный мужик, добрый, покладистый, звезд с неба не хватает, да и на погонах ни одной звёздочки, но ведь надежный (а надежный ли? – думает она теперь, – может, она просто не видит и не замечает, а он вовсю заигрывает с женщинами, вон все говорят: постоянно балагурит с пассажирками автобуса… или это ей только кажется? или просто ей так хочется думать?). Но как бы там ни было, а первое, что она сделала (в тайне от всех своих друзей и подруг), подала заявление на развод.
Когда Павлуше исполнился год, Марьяна получила от младшей сестры Ульяны письмо: срочно приезжай! Мало сказать: они были сестры, они были как одно целое, могли часами болтать о чем угодно, причем никаких разногласий и споров между ними никогда не случалось: удивительно!
Марьяна быстро собралась, оставила годовалого Павлушу на руках у Алиар-Хана и на самолете вылетела сначала в Барнаул, а там на перекладных добралась и до алтайского Голохвостово.
Сестры, будто близняшки даже по именам – Марьяна и Ульяна, встретились, обнялись, расплакались, расчувствовались. Жаль, матери не было в живых, умерла несколько лет назад от сердечного приступа, а в остальном всё оставалось по-прежнему, даже и отец, Кузьма Ильич, казалось, нисколько не постарел, а как бы помолодел, что ли, отпустил усы и залихватски подкручивал их на рыжеватых концах.
Ульяна работала следователем. Взяток не брала, но подарки принимала. А тут дело такое случилось: зятя районного судьи поймали на воровстве. На крупном хищении государственных средств. Следствие вела Ульяна. Дело оказалось таким запутанным, что Ульяна не знала, что и делать. Надо было посоветоваться, на что-то решиться, на кого-то опереться в своих мыслях и догадках. Вот она и вызвала сестру с Урала – ближе Марьяны никого у нее не было. Возьмешь линию судьи – прокурор тебе под зад даст. Возьмёшь линию прокурора – судья, давний и верный твой друг, полетит со своего места. Вот и выбирай тут.
…Марьяна сидела в приемной следователя, когда туда вошел представительный такой мужчина, назвался Иваном Ивановичем.
– Вы тоже к Ульяне Кузьминичне?
– Да, поджидаю вот.
Ожидание затянулось, Иван Иванович тихонько напевал какую-то восточную мелодию, а Марьяна от нечего делать даже вздремнула.
– Знаете что, – обратился к ней Иван Иванович, – можно Вас попросить об одном одолжении?
– Да, конечно.
– Когда освободится Ульяна Кузьминична, передайте ей вот этот пакет.
– Да с великим удовольствием!
Иван Иванович вышел, а через несколько минут, когда из кабинета Ульяны вышло несколько человек, выглянула и сама Ульяна.
– Ты что сидишь? Заходи, я освободилась.
Марьяна встала, протянула сестре пакет:
– Это тебе.
– Что там у тебя?
– Да не у меня. Сидел тут какой-то Иван Иванович, просил передать.
– Иван Иванович? Впрочем, ладно, давай по порядку. – И уже более доверительно: – Ты знаешь, а я ведь так и не решила, что делать… – Ульяна вскрыла пакет, оттуда выпал конверт. – Что еще такое? – удивилась Ульяна, развернула конверт, и вдруг оттуда полетели деньги, – как перышки полетели в разные стороны.
Ульяна стала быстро, испуганно подбирать их, Марьяна также испуганно и непонимающе помогала ей.
И как раз в этот момент в кабинет нагрянула милиция вместе с работниками прокуратуры. Всё как в хорошо отрепетированном спектакле.
…Необъяснимое дело: Марьяне за соучастие в получении взятки дали три года, а младшей сестре Ульяне – десять лет с конфискацией имущества. Свой срок Марьяна отбыла от звонка до звонка, а Ульяна продолжала сидеть, кажется, до сих пор. С прокурорами нельзя играть ни в какие игры – ни за, ни против. Себе дороже выходит. Прокурор одним махом отделался и от судьи, и от следователя и везде поставил своих людей. На то он и прокурор, чтобы карась не дремал.
Первая жена Романа, Наталья Ивановна, жила в нашем же поселке, в собственном доме, скатанном из крепкого бруса; брус был обшит красивым резным штакетником. Не дом – сказка. И окна были в резных наличниках, и ворота с деревянными кружевными павлинами, и палисадник из отборных зелинок (чисто уральское словцо), и двор не двор, а придомовая дворцовая площадь. Живи – не хочу! Рядом с мамой тянулась к прелестям жизни и их общая дочь по имени Ростик. После развода Наталья Ивановна напрочь запретила и дочери, и Роману встречаться, достаточно было алиментов – вот и вся их семейная «дружба».
А в чем, собственно, дело?
Дородная, плавная, широкая в движениях, но решительная в действиях Наталья Ивановна указующе вещала так:
– Женился – тяни лямку. Хоть надорвись, а чтоб в доме была полная чаша.
Полная чаша была, деньги были, огород, сад, куры – все было, даже поросят завели, чтоб мясцо парное всегда дымилось на столе, чтоб Наталья Ивановна с дочерью еще плавней и дородней становились, еще круглей и объемней, еще пригожей и притягательней. Но для этого Роману приходилось работать на двух, а то и на трех работах. А к телу женскому подпускали редко – заслужить надо. А как заслужишь, если жена всегда недовольна? Вот знакомая всем картина – недовольные жены. Редко можно увидеть, хотя бы одну жену, которая при появлении мужа становилась бы ласковей и приветливей. Нет, всегда что-то им надо, чем-то раздосадованы, отчего-то нахмурены, а чуть что – еще и припечатают тебя же: «И не стыдно, кобели звериные, одно у вас на уме, только это вам подавай, сколько можно уже, как не совестно-то при живой дочери о таком мечтать, сделал ребенка – и хватит, насладился, теперь ростить дитя надо, а не на бабу пялиться сальными глазами, тьфу!». Роман одно понять хотел: все они такие или только Наталья Ивановна у него на особицу?!
Вообще-то он романтик в душе был. Хотелось чего-то возвышенного, чистого, глубокого, почти неземного; он не пил, не курил, не ругался матом, а работал на самых простых работах: тракторист, шофер, грузчик, – где такие чудеса увидишь, чтобы на Урале, в обычном заводском поселке, подобные экземпляры водились? Попила Наталья Ивановна кровушки у своего «иванушки», ох, попила, а когда он бунтовать начал, сказала, как отрезала: «Вот тебе, дурень, – бог, а вот – мой собственный порог! Выбирай».
Она это смело говорила, ничего не боялась: Роман в примаках числился, никакого права на дом не имел (он достался Наталье Ивановне от отца с матерью), поэтому если кому не нравится жить по ее законам – скатертью дорожка!
Ну, и покатилась скатертью Романова дорожка…
Когда-то, когда он только приехал сюда из Невьянска и устроился шофером на автобазу (после армии), когда-то как раз в Невьянске и был у него свой дом – правда, наполовину со старшим братом Демьяном; а когда Демьян женился и пошли у него дети, Роман, ни секунды не сомневаясь в своем решении, написал брату дарственную на свою половину дома, а потом подхватился и поехал искать счастье по белу свету: жизнь – она большая, огромная, успеется еще наладить свое жилье, какие наши годы…
Годы, конечно, катились, причем очень быстро; поначалу счастлив был с Натальей Ивановной (а, может, только казалось, что счастлив), дочка родилась – тоже вроде счастье, а потом взяли и турнули его из дома (а ему ведь когда-то казалось, что муж и жена – это навеки, навсегда, и неважно, чье жилье – его или ее, важно, что они будут всегда вместе, муж и жена; ошибся Роман в своих романтических грёзах).
Что было делать? Плюнул на все и пошел работать в милицию – лишь бы крыша появилась над головой. В милицейском общежитии быстро выделили комнату, и опять наш мечтатель стал жить в надеждах и прежних грёзах…
А уж когда его сделали постовым в местном отделении банка, голова его совсем, кажется, пошла кругом – каждый день мимо него то туда, то сюда проходило, проплывало чудо из чудес: тоненькая, изящная, обворожительная, почти неземная красавица, которая и внимания-то на него никогда не обращала; и даже когда он, лихо козырнув, восторженно-тихо приветствовал ее: «Здравия желаю!» – она и бровью не вела, не здоровалась, как будто не было здесь никакого младшего сержанта милиции, который охранял отделение их банка (он ведь, кстати, и ее, свою красавицу, тоже охранял). А потом вдруг эта красавица потухла, почернела, осунулась, одни огромные печальные глаза на лице, и он, Роман, так это переживал, что готов был застрелиться (если прикажут), лишь бы она вновь стала прежней. (У нее умер муж, – говорят, от пьянки, – остался на руках маленький сын Алешка, как ей было жить дальше?!)
Что бы там ни было, у нее продолжалась своя жизнь, а у младшего сержанта Романа Абдурахманова – своя. Он и думать не думал и в мечтах не мечтал, что не то что там… какое-нибудь такое… или эдакое… ему и в голову ничего подобного не приходило. Кто – он? И кто – она?! Он – обычный солдат на посту, всего лишь младший сержант милиции, его дело – охранять жизнь сотрудников банка, а она… она высшее существо на свете, не просто красавица, она некий идеал, божество (он, конечно, никому об этом не говорил, ни с кем не откровенничал). Бывает такое: любуешься красотой кого бы то или чего бы то ни было, но тебе и в голову не приходит, что эта красота может принадлежать лично тебе. Красота – для всех, для многих, для тех, кто умеет ценить ее; твое дело – только радоваться, что удалось увидеть чудо из чудес.
Вот каким был наш романтик Роман Абдурахманов!
Наверно, так бы и продолжалось его молчаливое обожание красавицы, если бы однажды она сама, быстро-торопливо входя в банк, не удивила его вопросом:
– А вы почему не здороваетесь никогда?
– Как это?! – изумился он, покраснев до корней волос.
– И все-таки – почему?
– Да ведь я всегда вам честь отдаю!
– И что это значит?
– Это и значит: здравия желаю! Здравствуйте, мол, – если по-граждански.
– Желаете здравия? – изумилась она.
– Именно так. А вот вы, извините, Вера Федоровна, наоборот, никогда не отвечаете на мое приветствие.
– Правда? – смутилась она.
– Правда. Я для Вас будто не существую. Но я ничего, я не в претензии.
– Вас, кажется, Романом зовут? – Она протянула ему свою тонкую изящную руку: – Ну что ж, будем знакомы!
В поселке всего один рынок – он и вещевой, и продовольственный одновременно. И на вещевом рынке властвует, конечно, «мадам Нинон». Только и слышится ее звонкий и призывный голос:
– Мадам, что же Вы проходите мимо? У меня для Вас специальное предложение!
– Мадам, обратите внимание: персонально для Вас привезла итальянскую кофточку!
– Мадам, новейший ассортимент индийских шелковых платков! Вот этот как раз гармонирует с цветом Ваших глаз!
– Мадам, не хмурьтесь! У меня для Вас хорошая новость: новая коллекция нижнего белья. Вашему мужу понравится!
– Мадам, помада, отличная французская помада! Только что из Парижа!
– Мадам, турецкие женские халаты! Настоящая радуга расцветок!
– Подходите, подходите, друзья, сегодня, как всегда, огромный выбор товаров. Большие скидки. Постоянным покупателям – особые бонусы.
– Мадам, не надо печалиться. В жизни всегда есть место для счастья, не правда, ли?
Красивая, быстрая, приветливая, находчивая, Нина на рынке считалась королевой продаж. Она продавала легко, непринужденно, с азартом и, главное, никогда не предлагала плохой или залежалый товар. Покупатели для нее – это всё, это смысл жизни, это лучшие друзья; она обожала и любила их, и они отвечали ей взаимностью. Хочешь стать первоклассным мастером в любом деле – должен быть всегда на высоте ожиданий клиентов; если ты честен, прямодушен и открыт – покупатели придут к тебе еще и еще раз, им важно и общение с тобой, и доброе словцо, и улыбка взаимного узнавания, и даже те маленькие тайны, которыми каждый делится с тобой, если доверяет, конечно. Как много уже она знала о своих клиентах, как много маленьких сердечных тайн открыли они ей, – разве она могла подвести их, нет, они всегда, всегда были для нее искренними друзьями, которых грех обманывать.
Так и прикипело к ней вместо имени возвышенное звание – «мадам Нинон». Нина не обижалась, наоборот – гордилась, что только у нее есть такое красивое звучное и знаковое имя!
В начале своей «купеческой» карьеры она летала за товаром то в Турцию, то в Индию, то в Китай, намучилась, пока научилась зарабатывать тяжелую трудовую копеечку, а ведь всё, всё приходилось делать самой: и покупать товар, и отправлять его на родину, и получать, и сортировать, и везти-нести на вещевой рынок, а главное – нужно было преодолеть тот стыд и стеснительность, которые поначалу захлестывали ее сердце. Кем она была? Завхозом в обычной школе, а Валентин Семенович – учителем литературы; и когда жить стало совсем невмоготу, она плюнула на все – заняла под большие проценты тысячу долларов и полетела в Индию. В то время очень хорошо «шли» шерстяные женские кардиганы и мужские свитера (каких только расцветок не было, каких только фасонов, все расхватывали на рынке, подчистую!). Да, было время, было…
А Валентин Семенович, бросив школу, с головой ушел в журналистику; не ожидал, что именно здесь найдет себя, что именно в газете откроет свое призвание: писать о жизни, а главное – иметь возможность выражать свое отношение к этой жизни. Ведь как мы живем? – в основном молчим (или перешептываемся на кухне), а тут можно было говорить правду (или то, что ты считаешь правдой) во весь голос, во всеуслышание. (Забавным оказалось то, что именно Валентин Семенович когда-то опубликовал в «Рабочей правде», – она еще так называлась, – цикл разгоряченных репортажей о «проклятых» спекулянтах, которые душат и губят народную жизнь.)
Сколько было споров, скандалов в семье по этому да и по другим поводам! У Нины – одна правда, у Валентина Семеновича – другая, она ему – десятое, он ей – двадцатое, – почти никогда не находили точек примирения, но жили, жили вместе… Парадокс был в том, что жить друг без друга они не умели и не могли, и только один человек – их сын Любомир – не мог понять, как это возможно. Его жизнь в семье (его внутренняя жизнь) была настоящим кошмаром: он рос молчуном, затворником, ростом удался высоким, а ходил сгорбившись, всегда с понурой головой, руки у Любомира неприкаянно висели, как плети, походка неуверенная, странная: когда он делал шаг вперед, то и обе руки одновременно уходили вперед (трудно и описать его походку). И как-то он бочком, бочком продвигался, а не шагал прямо и твердо. Главная его мысль была: «Нет, ребята, когда я вырасту, ни за что на женюсь. Жить как кошка с собакой? Клянусь – никогда!»
Но отгадка была в том, что «мадам Нинон» с Валентином Семеновичем жили не как кошка с собакой, а как кошка и собака. Каждый знал свое место, каждый находил свой сокровенный уголок-тайничок в доме.
– Нет, я все-таки не понимаю, не понимаю, – со всегдашней своей горячностью восклицала Лариса Петровна Нарышкина, – как ты можешь жить с такой женщиной?! Это прямо фурия какая-то, это…
– Не твое дело, – безучастно бурчал Валентин Семенович, раскуривая очередную папиросу. Он писал очерк на тему: «Мы – в ответе за природу. Тогда почему природа расплачивается за наше равнодушие?»
– Ты не хочешь разговаривать со мной?! – капризно продолжала Лариса Петровна.
– Не хочу, – бурчал Валентин Семенович, попыхивая папиросой. Мягкие его волосы, как всегда, рассыпа́лись на голове во все стороны.
– Ты не хочешь, а я тебе все-таки скажу: она тебе совсем не пара!
– Она мне пара. Очень даже пара. Пара, пара, пара… – Он говорил все это машинально, нахмуренно и сосредоточенно обдумывая очерк.
– Ты всегда отмахиваешься от меня! Как от назойливой мухи.
– Слушай-ка, ты, назойливая муха, – рассмеялся Валентин Семенович, – кто из нас учитель, а кто – ученик?
– Ты учитель, я – ученица.
– Ну так вот. Чего тебе надо? Я – занят. Я давно занят. Я стар для тебя. Я стар для всех. Мне никто не нужен. Я люблю свою «мадам Нинон». Я ее обожаю. Мой тебе совет: ищи себе достойную пару! Пока не поздно.
– Найдешь тут с вами. Не редакция, а сумасшедший дом!
Лариса работает в газете недавно, второй год, влюблена в Валентина Семеновича. Он для нее настоящий высококлассный профессионал, ас своего дела, к тому же опекает ее, учит умерять горячность и подходить к любому материалу с холодной головой, скрупулезно все анализировать, а уж только затем высказывать свое мнение. «От твоей позиции – правильной или неправильной – очень часто зависит жизнь человека, его судьба».
– Кстати, в кого мне здесь влюбляться?
– В главного редактора.
– Чего-о?
– А что? Очень даже, очень даже, очень даже… – машинально повторял Валентин Семенович. – Будет тебя двигать по служебной лестнице.
– Не нужна мне никакая лестница. Мне ты нужен!
– Я занят…
– Хочешь отделаться от меня?
– Хочу.
– А я тебе все-таки скажу: не пара она тебе!
– Да пара она мне! – неожиданно закричал Валентин Семенович, – пара! Да еще какая. Она – святая! Ты понимаешь – свя-та-я!
– Ты чего это? – удивленно-испуганно пролепетала Лариса.
– Ты попробуй поживи со мной! Это я здесь такой – а дома я зверь. Бросаюсь на жену по любому поводу, все учу ее, подучиваю, критикую, ругаю, злюсь, а она – святая! Все терпит, все прощает, а знаешь – почему?
Лариса ничего не ответила, только молча и недоуменно смотрела на Валентина Семеновича.
– Потому что она птица. Она птица высокого полета. Она все тащит в свое гнездо, это инстинкт такой, создавать гнездышко, тащить в него всякое перышко; а мы, мужики? Нам бы сделать только свое дело, прикрываемся природой: хотим женщину, потому что это инстинкт продолжения рода, и вот я сделал свое дело – больше меня ничего не интересует, гнездышко ее меня не волнует; мы и сами не знаем, мужики, что нам нужно. А ты догадываешься, почему мужики спиваются? Потому что не знают, для чего жить дальше. После того как сделали свое дело, оплодотворили самку, для них возникает загадка: что делать дальше, для чего дальше жить?
– Да ты философ! Только доморощенный, примитивный какой-то. Самки, гнездышки, перышки, загадки…
– А ты – сомнамбула! Дура!
…Эта «дура» впоследствии станет первым пером газеты «Народная правда». Когда Валентин Семенович с «мадам Нинон» уедут из поселка – в Саратовскую область, в город Балашов, где в свое время родился Валентин, – именно она, Лариса Нарышкина, напишет свой самый знаменитый и скандальный очерк «Бедолага». Про страшного человека Глеба Парамонова, который однажды спас тонущую на воде семью (лодка опрокинулась): мужа, жену и их маленькую дочь. А потом, на глазах у мужа, стал сожительствовать с женой, нагло, в открытую. Кончилось тем, что дочь осталась сиротой: сначала муж повесился, потом жена, а дочь попала в детский дом. Один Глеб Парамонов продолжал жить как ни в чем не бывало: для него статьи в уголовном кодексе не нашлось. И вот прозвучал наконец живой голос Ларисы Нарышкиной (это и был голос общественности): до каких пор мы будем терпеть откровенное издевательство над всеми нашими моральными нормами? когда наконец мы сможем защитить себя от негодяев и подлецов, которые растаптывают нашу жизнь, убивают отцов, матерей и плодят вокруг сирот?! Где ты, Закон? Где ты, кара и справедливость?
Марьяна вернулась в поселок ровно через три года. Вернулась, словно и не было никакого тёмного прошлого. Только в глазах ее, в серьезных взыскующих глазах, будто затаилась какая-то грустинка, которая, как, малое зернышко, посверкивало иногда из глубины зрачков.
– С нашим государством шутить нельзя, – часто повторяла теперь Марьяна. – Или ты его, или оно тебя. Середины не бывает.
Что стояло за этими словами, мало кто понимал. Но на работу в ЖЭК ее взяли; правда, не бухгалтером, а так – посадили на телефон, принимать разные заказы и претензии от граждан. Потом время шло, еще шло, портрет Марьяны повесили на Доску почета, потом сделали секретарем начальника, со временем начальник вновь перевел ее в бухгалтерию и в конце концов назначил главным бухгалтером. Не прошло и полгода, как она вернулась.
Но не это интересно.
А интересно то, что то поклонение, которое она испытывала (правда, иногда с насмешкой, иногда с насмешливой издевкой) к своему мужу Муртаеву Алиар-Хану, это поклонение не только продолжилось, но еще более усилилось. В поселке давно никто всерьез не относился к проповедям Алиар-Хана, считали его за чудака (если не хуже), который годами сидит около своего мешка семечек и проповедует постулаты дзен-буддизма. (Кстати, деньги мужу и сыну на пропитание присылала из Сибири Марьяна; как это она умудрялась, никто не знал.)
А отчего поклонение-то? Откуда? С какой стати?
А от того, что все эти три года верный своему природному долгу Алиар-Хан Муртаев продолжал жить с сыном, кормил его как мог, а главное – учил Павлушу просветлению и азам дзен-буддизма. Как учил-то? Просто повторял и повторял каноны, не заставляя учить их или запоминать (мальчик еще был слишком мал), просто бубнил их, сидя рядом с большим мешком семечек, около которых всегда вертелся маленький Павлуша. Что-то в повадках Павлуши было восточное, он мог долго не отвечать на вопросы, которые задавали ему приходящие к Алиар-Хану паломники, а задавали они самые незатейливые, самые неглубинные вопросы, и Павлуша смотрел на прихожан так, будто они малые глупые дети, недостойные ответа, но уж когда наконец отвечал, то звучало это примерно так: «Сам, сам загляни в глубину заданного вопроса!» – или: «Никогда, никогда не вопрошай попусту, о невинный и почтенный дервиш!» – или: «Устанешь идти – становись быстрокрылой птицей!». Мало кто понимал, о чем говорил Павлуша, но слова его воспринимались как откровение, как примерно то, о чем часто взрослые говорят: «Устами младенца глаголет истина».
Марьяна узнавала и не узнавала своего сына (да и как было узнать, когда ему исполнился всего год, когда они расстались), но истинно благодарила своего верного мужа Алиар-Хана Муртаева за то чудо, которое он сотворил с маленьким Павлушей. С тех пор, как она крепко, даже крепко-жадно обняла сына после столь долгой разлуки, она больше, казалось, не отходила от него ни на шаг, он постоянно теперь был рядом с ней и не просто рядом – она всегда цепко держала его ладонь в своей руке, не отпускала ни на минуту. Куда она – туда и он, куда он – туда и она, словно боялась, что в любую секунду, в любое мгновение ее ждет новое расставание. А это просто немыслимо, невозможно представить…
Эта чудная картинка изумляла всех, кто сталкивался с их семьей: сидящий около мешка семечек Алиар-Хан Муртаев и Марьяна с сыном за руку (всегда, всегда за руку его держала) – даже когда в ванную уходила, тоже держала за руку; и даже когда спать ложилась, то ложилась не рядом с Алиар-Ханом (ну пусть и он иногда будет рядом, только с другого боку), а именно вплотную к Павлуше, судорожно держа его за руку. Причем это продолжалось и в четыре года, и в пять лет, и в шесть, и в семь, и даже в десять, и даже в одиннадцать. И куда бы она ни шла, где бы ни была, Павлуша должен быть ее частью, ее продолжением, и он так привык к этому, что, несколько повзрослев, называл ее не «мама», а – «матрица».
Когда она стала главным бухгалтером, то в знак благодарности взяла в помощники, т. е. своим заместителем, никого иного, как Муртаева Алиар-Хана, он ничего не понимал в бухгалтерии, но это не имело значения, он просто числился работником и регулярно получал деньги в кассе в день зарплаты; в знак благоговения перед восточным происхождением мужа Марьяна охотно брала на работу дворниками именно киргизов (со временем они появились даже в нашем поселке, как и по всей шири родного отечества), причем именно киргизов выделяла, платила сполна и исправно, а вот других, включая и русских, могла легко обвести вокруг пальца.
