Георгий Баженов
Бедолага

Глава 3
Первые неожиданности

Что делать дальше? К кому идти, с кем разговаривать? – задумалась Лариса. Союзницы из Евдокии Григорьевны не получилось, а ведь о случившемся больше всего могла рассказать именно Евдокия Григорьевна. Не захотела. Испугалась. Но почему?

Может, лучше всего встретиться с самим Парамоновым? Посмотреть на него, какой он, поговорить – и сразу многое станет ясно? Однако по опыту Лариса знала: до встречи с главным героем лучше всего побольше узнать о нем, иметь обширную информацию, учесть взгляд людей со стороны. Когда-то первый ее учитель в журналистике Валентин Барга говорил: «Запомни первое правило журналиста: “Хочешь знать – умей вертеться!”» – «А второе какое правило?» – поинтересовалась она. «Пиши правду, но помни: начальство ее не любит!» – «И третье правило есть?» – «Есть: “Люби смолоду, ненавидь с детства!”» – «Непонятное правило», – пожала Лариса плечами. «Чего тут непонятного, – удивился Валентин. – Несправедливость ненавидь с детства – любовь не откладывай на старость». Так и получилось: влюбилась она в Валентина, не откладывая любовь на старость. А что из этого вышло, это уже другая история…

Итак: хочешь знать – умей вертеться. И решила Лариса завести на Глеба Парамонова нечто вроде досье. С кем бы она ни говорила о Парамонове, что бы ни узнала о нем, какие бы черточки ни прояснила, все туда – в досье, а там видно будет. В конце концов, должен хоть как-то обрисоваться облик этого человека…

С кого начать? Узнала Лариса адрес первой жены Парамонова, Варвары. Поехала к ней. Простая оказалась женщина, отзывчивая, разговорчивая. Давно она сердцем отошла от Парамонова, поэтому рассказывала свободно, не таясь, как бы даже удивляясь своему прошлому, странностям его и поворотам.

– Где вы с ним познакомились? – поинтересовалась Лариса.

– Да где… на трубном заводе, в цехе. Я тогда в столовой работала, кассиром, он мне сразу понравился. Высокий такой, разбитной, сильный, посмотрит на тебя – так и окатит волна какая-то, ноги ватные делаются… И шутки всегда на языке, прибаутки. Ел за четверых, а деньги никогда не платил.

– Как это? – не поняла Лариса.

– Ну как, – улыбнулась Варвара. – Дело прошлое, чего теперь таиться… Он из армии тогда пришел, двадцать два ему было. Здоровый как бык, есть все время хотел. Мне его, сами понимаете, жалко стало. Он это и почувствовал, ушлый был. Набрал один раз полный поднос: «Варюха, деньги забыл. Потом заплачу, ага?» – и подмигивает. Я чек пробила, конечно, а деньги свои внесла. В другой раз улыбается как своей: «Спасибо, Варюха, выручила! Вечером в семь у кинотеатра, ага?» Я чек пробиваю, а он мимо идет, с полнехоньким подносом в руках. Опять свои денежки уплатила. Так и пошло: ест за четверых, я чек пробиваю да сама и деньги вношу. Он о деньгах больше не вспоминал.

– Это что, выходит, вы содержали его? – удивилась Лариса.

– Выходит, так.

– И долго это продолжалось?

– Да сколько работала в столовой, столько и продолжалось. Года полтора. Потом, когда встречаться стали, это вовсе вроде само собой получалось. Стали бы вы с мужа деньги брать?

– Вы поженились?

– Да нет, тогда-то еще не поженились. Но жили. Знаете, как это бывает? Влюбилась я в него, совсем как шальная сделалась. В огонь и в воду готова за него, что вы!

– А он обещал чего-нибудь?

– Да как сказать… За мной, говорит, Варюха, как за каменной стеной будешь. Не бойся, мол, не пропадешь. И точно – гордилась я его любовью. Сколько девчонок мне завидовали, он видный такой, сильный, шальной, каждую минуту не знаешь, что и выкинуть может… Знаете, к примеру, сколько он водки мог выпить?

– Сколько же?

– Бутылок пять. Один. Представляете, какая силища природная была?

– Только странно как-то, – заметила Лариса, – силу природную бутылками измерять.

– Да это я так просто, чтоб показать, что силы в нем огромные тогда были. Прижмет к себе, приласкает – кости так и хрустят.

– Чего же тут хорошего – кости хрустят? – не поняла Лариса.

– Да как сказать… Бывает и это приятно. Мужская сила ворожит нас, гордостью наполняет, бахвальством даже: вот, мол, мужик у меня, не чета вам!

– Какой это год был?

– Считайте. Он с сорок шестого, плюс двадцать два. В шестьдесят восьмом и началась наша любовь.

– А вам сколько тогда было?

– На пять лет младше его, семнадцать, значит. Только-только школу окончила.

Квартира, куда приехала Лариса, была коммунальной; одна из трех комнат – Варвары Парамоновой. Обстановка обычная: «стенка», телевизор, журнальный столик, два кресла, диван-кровать. На телевизоре цветная фотография сына Варвары и Глеба – Трофима. В солдатской форме. Первый год служит в армии.

– В каких войсках? – спросила Лариса.

– В ракетных. Как и отец.

– Глеб служил в ракетных? – удивилась Лариса.

– А что здесь такого? Он даже с медалью пришел – «За отвагу».

– За что ее получил?

– За что – не знаю. А вот вытворял там Бог знает что – это точно.

– Например?

– Один раз рассказывал, – рассмеялась Варвара, – к жене офицера на свидание ходил. Офицер возьми и неожиданно вернись домой. Пришлось Глебу в окно прыгать, со второго этажа. Лейтенант вдогонку из пистолета стрелял. Слава Богу, промазал.

«Любит она его до сих пор, что ли? – размышляла Лариса. – Ничего не пойму…»

– А как он к сыну относится? – спросила Лариса.

– А никак. Как развелись, так не поинтересовался Трофимкой ни разу.

– Алименты платил?

– Кто, Глеб? – улыбнулась Варвара. – Не знаете вы этого налетчика. Он скорей из вас последнюю копейку вытянет…

– Но есть же законы…

– Плевать он хотел на любые законы!

– Странно… Вы как будто с радостью это говорите. Или я чего-то не понимаю?

– С радостью? А что, может быть! – подтвердила Варвара. – Хотите – верьте, хотите – нет, а я рада, даже горжусь, что сама вырастила сына. Вырастила и воспитала не хуже других. Вон командование пишет: благодарность Трофим заслужил. А вы говорите… – Варвара приложилась кончиком платка попеременно к правому, а затем к левому глазу, как бы вытирая набежавшие слезы. Но слез не было.

– Но ведь трудно, наверное, пришлось?

– Знаете, когда самое трудное было? Когда я снова решила судьбу свою устроить. Это уж после того, как Глеб отсидел.

– Да, я слышала, он сидел. А за что?

– Это особый разговор. А вот когда он сидел, обещал: выйду, мол, все, со старым завязываю. Как дура верила. Сколько денег на него ухлопала, все попусту. Вышел – месяца четыре держался. В этой комнате жил. Слава Богу, не прописала паразита. А как начал снова пить, гулять да буянить – выгнала его. Думаю: хватит, надо всерьез личную жизнь устраивать. А то позже и Трофимка не даст, коситься станет. Вот тут и началось… Глеб всех моих ухажеров отвадил. Как кто появится – он его выследит и так отделает, что… Уж один такой был мужчина, мастер – золотые руки, по сапожному делу он, спокойный, порядочный, честный, а главное – к Трофимке привязался, как к родному сыну, жить без нас не мог. Павел Листов, может, помните такого? В вашей газете про него писали, очень хвалили.

– Давно это было? Я, наверное, еще не работала здесь, – как бы оправдываясь, развела руками Лариса.

– Давно не давно, а порядочно. Чуть не убил его Глеб – отвадил мужика. Последний сдался. Вот тогда самое трудное для меня и оказалось. Поняла я: кончилась моя бабья жизнь. Глеб – он как собака на сене: ни себе, ни другим. А сам-то, Господи! На каждом шагу дружки да подружки, живет и гуляет как вздумается! Но мне чтоб – ни-ни. Вот это и есть самое трудное – сознать, что кончилась твоя бабья жизнь. Проехала. Сейчас-то вам этого не понять, вы женщина молодая, а придет время – и вас коснется… Вы замужем?

– Нет, не замужем.

– Что так? – будто пожалела ее Варвара Парамонова. – Впрочем, это дело ваше, в душу лезть не буду.

«А мне вот приходится в душу лезть, – нахмурилась Лариса. – Хочешь не хочешь, а надо».

– А знаете что, пристыдили вы меня! – ни с того, ни с сего начала ругать себя Варвара. – Сколько сидим, разговариваем, а чаю не предложила вам. Не откажетесь?

– Чтобы, с удовольствием, – обрадовалась Лариса.

Пока хозяйка управлялась на кухне, Лариса рассматривала книги, что стояли на полках «стенки». Библиотека небогатая, но Лариса заметила – книги все больше с педагогическим уклоном, а журналы такие: «Семья и школа», «Человек и закон», «Ровесник», «Техника – молодежи», «Знание – сила».

– Я смотрю, – кивнула Лариса на полки, когда Варвара вернулась с кухни, – вы воспитывали сына по-научному?

– Где там! – махнула рукой Варвара и, слегка покраснев, помолодела на глазах. Она выглядела гораздо старше своих тридцати пяти – тридцати шести лет – годиков на десять, пожалуй. Была в ее глазах какая-то усталость, а во всей фигуре – некая тяжесть, медлительность. Вот только сердце, кажется, оставалось молодым, отзывчивым, бесхитростным.

– А как сын относится к отцу?

– Маленьким любил его. Потом долго ненавидел. А сейчас не знаю. Скрытным стал, все думает про себя что-то, думает.

– Он знает, что отец отбывал срок?

– Конечно. Разве скроешь у нас такое?

Вот так они сидели, пили чай с карамелью, а разговор не из веселых получался.

– А за что он сидел все-таки?

– Сказать? – задумалась Варвара.

– Если можно.

– Бил он нас, жен своих. Вообще женщин бил, которые на беду свою связывались с ним. А вот вторая его жена, Танька, не ровня нам оказалась – посадила его. И правильно сделала.

– У нее есть дети от него?

– Есть. Дочка. Как было дело-то? Теща к ним пришла – Глеб с Танькой тогда в отдельной квартире жили. Теща думала: Глеб на работе. А тот предупреждал ее: нос покажешь – выкину с балкона. Сами понимаете, какая теща будет любить такого зятя? Вот и наговаривала дочери, накручивала ее. А Глебу это понравится? Застал в тот раз тещу дома. «Я тебя предупреждал? Предупреждал!» Схватил, потащил к балкону. А этаж высокий, пятый. Бабы в крик. Еле вырвалась теща да бежать к выходу. Глеб догнал ее, дверь распахнул и пинком выставил из квартиры. Так и покатилась теща по лестнице. А Танька стоит – белая. Понимает: сейчас с ней расправа будет. Взял он ее за волосы, а они у ней длинные, распущенные такие, намотал на руку: «Ну, предупреждал я тебя, чтоб этой твари у нас не было?!» – и начал бить жену на глазах у дочери. Дочь в крик, из дома выбежала. А Глеб в раж вошел, рассвирепел – так двинул Таньку, что та головой влипла в батарею. Сознание потеряла, кровь ручьем льется…

– Чудовищно! – побледнела Лариса. – Это в какие годы было?

– Да в какие… году так в семьдесят четвертом – семьдесят пятом… Тут в квартиру милиция нагрянула, дочка привела. Забрали Глеба, и Таньку на «скорой» увезли. Оказалось сотрясение мозга у нее, череп треснул, но жива осталась. Мы, бабы, живучие. Но уж в тот раз она дала волю чувствам. Заявление накатала, а забирать ни за что не согласилась. Даже мать Глеба, Марья Трофимовна, приходила к Таньке, просила за него, но та ни в какую. А у него столько там делишек накопилось – целый том пухлый вышел. И влепили ему, голубчику, на этот раз пять лет. Но отсидел он всего года два. Он работать умеет, когда припрет его. Работал там как вол, ему и поблажки разные. Да и я все эти годы ездила к нему, передачи возила.

– Вы?

– А что? Была дурой – дурой и осталась. Танька его вконец бросила, так он мне письма пишет: «Варюха, спасай! Выйду – вовек добра не забуду. Завяжу со старой жизнью, женюсь на тебе. Трофимку вместе воспитывать будем. Ему отец нужен…» Вот и клюнула я в который раз. Сколько сил на него ухлопала, сколько денег ушло на паразита! И что? Как вышел, еще держался. А потом за старое. Бить меня начал. Баб водить прямо в дом.

– Неужто прямо в дом?

– Еще бы. Когда я на работе – он их ко мне. Хоть бы комната его была, а то ведь кровно моя, вот этими руками заработанная. – Она показала Ларисе тяжелые, натруженные руки. – Вот что обидно! Да и Трофимку жалко. В его ли возрасте смотреть на такое? Одним словом – выгнала я его. А жить он все равно не дал, паразит. Сам не жил – и другим не давал. Всех мучил. И Таньку в том числе. Вот она, доля наша женская…

На какое-то время в комнате установилось молчание. Наконец Лариса спросила:

– А сейчас-то вы где работаете?

– Да все там же, в столовой. Только в трестовской, на стройке. Бывало, и уходила из столовых, в магазинах работала. И уезжала в другие места – на Север, например. Но от него никуда не спрячешься. Везде найдет. Такой паразит, такой проходимец…

– Вы и на Север от него убегали?

– Да как объяснить, – засмеялась Варвара. – Скорее всего – он убегал, я догоняла.

– Не пойму.

– Когда Трофимка родился, Глеб на Север подался. Сбежал или просто уехал – пойди разберись. Денег не присылал. Смеялся позже: на водку, мол, не хватало, а тут ты еще… Ну, я молодая была, заиграло во мне – сунулась к его матери, Марье Трофимовне: «Нате вам внука, я за вашим бедолагой поехала!» Мать и рта раскрыть не успела, меня и след простыл. Нашла его на Севере, в Нефтеюринске.

– А как же Трофим?

– Марья Трофимовна позже привезла… Но толку-то мало оказалось. Пожила я там, помучилась, да и обратно подалась… Глеб то на вахте две недели пропадает, то две недели гуляет. Совсем не видать его, как и денег его заработанных. Жить на Севере – и голодать? Плюнула я и улетела домой. Подала на развод, на алименты. Через полгода и он вернулся, показал мне алименты! А дальше я вам рассказывала: сам не жил со мной – и мне с другими не давал.

– Может, вы отчасти сами виноваты? Слишком многое прощали ему?

– А кто из нас, из баб, правой выходит? Если вы любили когда, небось знаете, что это такое.

«Точно, знаю, – согласилась Лариса. – Но не последнюю же сволочь любить… А то они распоясываются – управы на них потом не найдешь».

– А вот скажите, Варвара, если б жизнь повернуть назад… И вам, к примеру, снова с Глебом встретиться… Как бы вы поступили?

– Ой! – рассмеялась Варвара. – Спросите чего-нибудь полегче! Ненавижу его, паразита, но ведь Трофимка от него родился. Как бы я жила сейчас без сына? Так что не знаю, что и ответить вам. Жизнь-то – штука такая: не повернешь ее назад, не-ет. Да и не хочу, намучилась, хватит. Ничего мне не надо. Вот сына жду. Отслужит – свадьбу сыграем. Парень хороший вырос, не в отца, слава Богу. Мне хоть это в утешение…

– Вы, конечно, слышали, что у нас в городе случилось?.. Я, собственно, в связи с этим и интересуюсь жизнью Глеба Парамонова.

– Слышала, как такое не услышать…

– Ну и каково ваше мнение?

– Да какое мое мнение? Дурак он, этот Николай, был. А с другой стороны – против такого, как Глеб, не попрешь.

– А Шура Пустынная?

– Ее я совсем не знала. Да что с нее возьмешь? Молодая, зеленая…

– Вы как будто оправдываете Глеба?

– Я?! – изумилась Варвара. – Оправдаешь его, как же… Вы меня извините, все, о чем просили, я вам рассказала. А теперь мне на работу собираться надо.

– Ну что ж, спасибо вам, – поблагодарила Лариса, хотя не ожидала, что Варвара свернет разговор и уйдет от ответа в сторону.

– Да не за что! – отмахнулась Варвара. – Если что, приходите еще. Всегда будем рады.

Глава 4
Когда вырасту, буду буянить

Домой Николаю идти не хотелось.

Сидел в диспетчерской ОТК, копался в накладных, которые давно были подписаны; тонкостенные трубы, проверенные и на качество, и на диаметр, лежали на заводских площадках штабелями, ждали погрузки в вагоны. А вагонов не было.

– Чего сидишь, домой не идешь? – В диспетчерскую, хмурый и злой, заглянул бригадир Повилюк.

– Да вот, накладные… – показал Николай.

– Там все в порядке, – буркнул Повилюк. – Слушай, у меня к тебе просьба. Домой пойдешь – загляни к моим.

– А что такое?

– Да скажешь: задержусь тут в ночную смену. Вагоны обещали. А то Маша нервничать будет.

– Ладно, зайду.

Теперь у Николая было дело помимо того, что надо было идти домой, и он наконец собрался уходить.

– А ты чего хмурый такой? Смотрю: последнее время совсем почернел. Жена загуляла? – спросил Повилюк.

– Да дочка приболела, Надюшка, – соврал Николай.

– А то, если жена загуляла, у меня одно верное средство есть. – Повилюк подмигнул Николаю, расстегнул телогрейку, снял фуражку с головы, с которой клубами повалил горячий пар. Повилюк несколько раз протер лысину платком – резкими, широкими движениями. – Уф ты!..

– А какое средство-то? – будто так просто, подыгрывая бригадиру, поинтересовался Николай Пустынный.

– Средство простое. Убей ее хахаля – и все! – Довольный своей шуткой, Повилюк громко захохотал.

Николай кисло улыбнулся:

– Все бы вам шутить, Иван Алексеевич.

– А если серьезно, что у тебя с дочкой? – просмеявшись, спросил Повилюк.

– Да простыла, – соврал и дальше Николай.

– Все понятно. К Маше моей придешь – попроси алоэ. Перемешаешь с медом, водки немного добавишь, протрешь девчонку – к утру как птенчик будет!

– Спасибо.

– Спасибо не мне, Маше скажешь. Так не забудь – алоэ.

– Ясно, понял. Ну, я пошел?

– Давай.

Николай выбрался из цеха, хотел поначалу сесть на автобус, но раздумал: решил пройтись пешком. Отсюда, с небольшой высотки, поселок открывался как на ладони. Не весь, конечно, а только южной своей половиной: частные домики с огородами и садами то тут, то там перемежались трех-, четырехэтажными зданиями, и люди в поселке жили двоякой жизнью: одни – как горожане, другие – как сельские жители, со своей землей, сеновалами и конюшнями, огородами и палисадниками. Деревянный дом, к примеру, был у тещи Пустынного – Евдокии Григорьевны, свой дом имел и бригадир Повилюк, а вот Николай с Шурой получили от завода благоустроенную двухкомнатную квартиру. Как они радовались, когда въехали в пахнущую краской и линолеумом новую квартиру, сколько счастливых планов строили! А вот теперь и идти домой не хочется…

В поселке Николай выбрался на тихую улочку, которая вела к берегу пруда; вышел к воде, постоял здесь немного, посмотрел на умиротворенную вечернюю гладь, над которой зависло уставшее за день багровое солнце. Несколько лодчонок уткнулось в камыш у противоположного берега; там, видать, хорошо брал сейчас окунь. Изредка, видел Николай, то один, то другой рыбак взмахивал удочкой – значит, и в самом деле клевало. Николай не был заядлым рыбаком, но все мечтал, что когда-нибудь заведет собственную лодку и в выходные дни, а особенно – во время отпусков будет рыбачить на лавах, на крутояре, на глубине: там, говорят, лещ берет до полутора килограммов. А можно и с ночевкой уплывать, к истокам Северушки, устраивать на берегу шалаш, брать с собой Шуру с Надюшкой, ранним предбудным часом они будут крепко спать, видеть тридесятые сны, а Николай потихоньку выберется на лодке к зарослям кувшинок, наставит в сизой предутренней мгле побольше жерлиц, и уж к утру-то, к молодому костерку, обязательно возьмет какая-нибудь щукенция… То-то будет радости и восторга у Шуры с Надюшкой, когда они проснутся!

Стоя у кромки пруда, на прибрежной крупнобокой гальке, Николай и не заметил, как размечтался… А очнулся – нахмурился. Что и говорить – немало он мечтал в жизни. А надо идти к жене Повилюка, вот это надо – передать ей просьбу бригадира. И он, ругая себя, направился вдоль берега пруда к той улочке, которая в поселке называлась «Четвертой далекой». Там и жила семья Повилюка.

И в самом деле, немало мечтал и перемечтал в жизни Николай! То ему думалось: хорошо бы купить машину и объездить все мыслимые и немыслимые города страны. И чтоб это были старинные, знаменитые города, связанные жизнью с особыми, поворотными моментами российской истории. А то начинал мечтать о том, что хорошо бы не на заводе работать, а проводником в поезде – сколько можно прекрасных мест увидеть. Или вот, говорят, можно стюардом на международные рейсы устроиться. Там мужчин очень даже охотно берут: здоровье у них покрепче да и выдержка посильней – мало ли какие бывают ситуации в международной жизни. А уж сколько можно было бы посмотреть стран, на какие чудеса насмотреться! Больше всего почему-то хотелось увидеть три чуда: пирамиды Хеопса, индийский дворец Тадж-Махал и домик Колумба в Генуе. Выбор, конечно, был странный, произвольный, но сам-то Николай его понимал: пирамиды – это практическое устремление к вечности, индийский дворец – символ величия человеческого духа, а неистовый Колумб – пример простого смертного, ставшего в истории открытий человечества бессмертным.

Вот какие дали манили Николая Пустынного!

…Очнувшись, он понял – ноги сами вывели его на нужную улицу. Вон и домик Повилюка, а у ворот, прикрыв ладонью глаза, всматривается в него жена бригадира Маша: кто это незнакомый идет по улице? Когда Николай приблизился, узнала его.

– С Иваном чего-нибудь? – испуганно встрепенулась.

– Нет, с Иваном Алексеевичем все нормально, – успокоил Николай. – Просил передать – задержится в ночную. Запарка с вагонами.

– Ну да, у вас всегда запарка! – пошла она, как в штыковую атаку, на Николая. – А дома, конечно, делать нечего! Скотина не кормлена, навоз не убран, картошка не окучена, ребятишки без присмотра – это ничего… Это можно! Иди и передай своему Ивану Алексеевичу – пусть сгниет там. А здесь чтоб ноги его больше не было!

– Да я в цех не пойду. Я домой… – начал было Николай.

– А, вишь как! – перебила она его. – Кому-то домой, а тот из-за лоботрясов должен день и ночь в цехе торчать?!

– Хотите, картошку вам окучу?

– Что-о?.. – удивилась Маша.

– Картошку, – повторил он. – Я это дело умею…

Жена бригадира какое-то время с оторопью смотрела на Николая, потом замахала руками, будто от комаров отбиваясь:

– Так-то вы домой торопитесь, кобели несчастные?! Его дома жена ждет, а он у чужой бабы огород пахать будет. Ну бесстыжие, ну ненормальные!

– Да это я так, по-дружески, – забормотал Николай. – Мне Иван Алексеевич про алоэ говорил, так мне не надо, отпала надобность…

– Чего это он еще там плел? Выпили небось, теперь про лекарства вспомнили. Ну-ка, дыхни!

– Я не пью, – оправдываясь, произнес Николай и покорно дыхнул на жену бригадира.

– Не пьет он… а чем тогда в свободное время занимаешься?

– Мало ли хороших дел. Вышиваю, например, – признался Николай, в чем обычно никогда никому не признавался.

Жена бригадира, Маша, обомлела: не знала, то ли смеяться начать, то ли ругаться. А потом всмотрелась повнимательней в Николая: мужик-то того, кажется, не в себе…

– Квас у меня есть, – сказала она добрым, потеплевшим голосом. – Выпьешь кваску?.. Тебя, извини, Николаем, кажется, зовут?

– Ага, Николаем. А квасу выпью, спасибо за предложение.

Провела она Николая в сад, усадила за стол под яблоней. Через минуту сама появилась – квас в крынке принесла, холодный, из погреба. «А глаза-то у него, Господи, – подумалось ей, – прямо дымные какие-то… Будто с неба свалился!»

– Ты чей же будешь?

– Пустынный моя фамилия. Отец у меня металлургом был, мать учительница. На Малаховой горе жили. Может, слыхали про такого – Григория Петровича Пустынного? Отец мой. Вместе с директором завода Вершининым начинал он тут.

– Нет, не слыхала.

– Умер лет десять назад. А мать недавно, три года. Живу теперь с женой, дочка есть. Квартира хорошая, двухкомнатная.

– А про вышиванье – это ты серьезно?

– Да нет, так, соврал! – залихватски улыбнулся Николай. – Но вообще, если вы вышивать умеете, я толк знаю. Мама у меня вышивала. Тут есть два полезных начала: душу успокаивает, а второе – художественный вкус развивает. Вот такие фокусы.

– Ясно, – произнесла жена бригадира и нахмурилась, чтоб не улыбнуться.

– Так я пойду? – произнес Николай, как бы спрашивая разрешения.

– Ага, Николай, иди. Ты извини, накричала на тебя… Муж у меня – заполошный. День и ночь на заводе. Вот и сорвалась…

– Муж у вас – самый прекрасный человек, каких я знаю.

– Ну уж прекрасный, – покраснела Маша.

– Да-да, точно вам говорю. А вот скажите: у людей, которые любят, бывает, что им умереть хочется?

– Не пойму что-то…

– Да это я так. Задачка такая есть. Никак решить не могу. До свиданья!

– До свиданья, Николай. – И стала смотреть ему вслед, будто на фронт мужика провожала, – с жалостью и болью.

Покружил, покружил Николай, да делать нечего – пошел домой. Там, конечно, Глеб сидел. Шура кормила его на кухне борщом, настойкой угощала. С некоторых пор Шура перестала смотреть Николаю в глаза, зато в движениях ее появилась резкость, грубость – так бы, кажется, и толканула мужа, чтоб не вертелся под ногами. Странно…

– Надюшка где? – тихо поинтересовался Николай.

– Где ей быть? У бабушки, – отрезала Шура.

– Выпьешь пару капель, щегол? – усмехнулся Глеб.

Николай не ответил, вышел из кухни. Он ничего не понимал. Он стоял в комнате, в спальне – и голову его будто сдавливало тугим жестким обручем: вот-вот, кажется, разорвется. Он смотрел на разобранную постель, на бесстыдно разбросанные повсюду Шурины вещи: кофточку, блузку, лифчик, чулки, комбинацию, смотрел на грязный, засаленный пиджак Глеба, по-хозяйски висящий на стуле, смотрел на тумбочку, где в тарелке, как в пепельнице, валялись жестко смятые окурки Глебовых папирос, – и ничего не понимал. Не мог! Нет, он все видел, все воспринимал, но разумом отказывался понимать: как такое может происходить? И где – в его собственном доме, в его квартире, в его постели?!

– Шура, – позвал он.

Она не ответила, не откликнулась даже.

– Шура! – взвизгнул он.

– Ну, чего тебе? – появилась она в проеме двери, уперев руки в крутые бедра.

– Это что-о?.. – зашипел Николай, показывая на постель, на разбросанные вещи, на окурки. – Это что-о?.. – продолжал он шипеть, схватив дрожащей рукой пиджак Глеба и бросив его на пол. – Что здесь происходит?! Ты с ума сотпла! Вы с ума сошли! Вы что делаете? Вы осознаете, наконец, что вы делаете?!

– Молчи уж, ты-ы!.. – рассвирепела Шура. – Раньше надо было смотреть. Ишь, расшипелся!

– Что-о?.. – задохнулся Николай.

– А то. Пустил козла в огород, теперь расхлебывай. А по мне – так тварь ты дрожащая, больше никто. Ненавижу!

И тут Николай не выдержал – ударил ее по щеке. Звонко получилось.

В дверях молнией появился Глеб. Прищуренные глаза его налились мрачной, угрожающей насмешливостью, крылья ноздрей затрепетали, одной рукой он вытолкал Шуру из комнаты, захлопнул дверь, а второй рукой, как суслика, поднял Николая за шиворот в воздух:

– У тебя что, щегол, голосок прорезался? Так я могу укоротить его! – Он с силой швырнул Николая в угол. Тот тотчас вскочил на ноги, бросился на Глеба, вслепую в безумии размахивая руками, пытаясь достать, зацепить Глеба.

Глеб дал себя ударить. Стоял не шевелясь, усмехаясь. И вдруг Николай замер, как загипнотизированный, глядя в смеющиеся, наглые глаза Глеба.

– Ну, бей! – попросил Глеб, улыбаясь Николаю. – Бей, щегол!

А тот стоял как вкопанный.

– Бей, паскуда! – приказал Глеб.

Николай не шевелился.

– Так вот, запомни, – многообещающе проговорил Глеб, – еще раз тронешь Шурку пальцем – прибью, как щегла. Зарубил?

Николай продолжал стоять как в гипнозе.

– И вообще, щегол, не путайся под ногами. Я этого не люблю. – Он развернулся, распахнул дверь и вышел.

Бить Николая он не стал. Руки марать неохота.

Постоял Николай около своего дома, посмотрел на ярко освещенные окна в квартире, потоптался у крыльца, на ступеньках которого бренчали на гитаре незнакомые парни, и поплелся куда глаза глядят…

Впрочем, вскоре он понял: ноги сами ведут к дому тещи – Евдокии Григорьевны. Да и куда еще можно было пойти? Ведь и дочь Надюшка тоже там сейчас, у бабушки.

Пришел он к теще – та ни о чем не спросила, усадила за стол, накормила ужином: жаркое из баранины, соленые огурцы и компот из слив. Надюшка вертелась рядом, то к отцу на колени заберется, то к бабушке прильнет, а потом умчалась к телевизору – вечернюю сказку слушать.

Евдокия Григорьевна по-прежнему ни о чем не расспрашивала, только изредка, суетясь у русской печи, посматривала на зятя да украдкой вздыхала.

– Можно, ночевать у вас останусь?

– Да ночуй, ночуй, Коля, какой разговор, что ты… – с радостью согласилась Евдокия Григорьевна.

А хотелось, конечно, Николаю пожаловаться теще, рассказать ей всю правду, да как расскажешь? Что расскажешь-то? Сил не было понять случившееся, тем более – рассказывать…

Была в доме у Евдокии Григорьевны маленькая комната, «малуха», любил там посидеть Николай, когда приходил в гости к теще. Евдокия Григорьевна знала слабость зятя, освободила для него в комоде отдельный ящичек, где зять хранил пяльцы, накрахмаленные кусочки холстин, нитки мулине, иголки. Конечно, по совести, не о таком зяте мечтала теща, хотелось бы, чтобы хозяин он был, мужик, но что поделаешь, раз Николай таким уродился, к хозяйству душой особо не тянется, все что-то думает, мечтает, а то вот и так, за пяльцами сидит, вышивает. Евдокия Григорьевна привыкла, смирилась: другие вон пьют, куролесят, а этот смирный, добрый, покладистый. И поговорить с ним можно, душой открыться. А что странный немного – так кто из нас не странный, если поглубже заглянуть?

– А вот ты знаешь, Коля, что мне Надюша-то сказала? – спросила с улыбкой Евдокия Григорьевна, когда после ужина Николай удобно устроился в «малухе», в тяжелом приземистом кресле, надел очки-кругляши и начал вышивать. В течение нескольких месяцев, бывая у тещи, Николай никак не мог закончить жанровую картину «В сосновом бору».

– Что, Евдокия Григорьевна?

– Сказала: когда вырасту, буду буянить!

– Что-что? – приподнял очки Николай.

– Не знаю, так и сказала, – улыбнулась теща. – Чего это она?

Николая разом окатило стыдом, он покраснел, как маковый лепесток, нахмурился.

– Я ей говорю, – продолжала теща, – да что ты, внучка, разве можно буянить? А вот можно, отвечает, можно. Выгоню из дома дядю Глеба!

Николай пониже опустил голову.

– Какой это еще дядя Глеб? – поинтересовалась Евдокия Григорьевна у зятя.

– Да так, знакомый один у нас…

– В гости к вам ходит? – не унималась теща.

– Ходит иногда. Да.

– Смотри, Коля, Шурка девка бедовая – как бы чего не получилось. Потом локти кусать будешь.

– Вы в Москве бывали? – ни с того ни с сего спросил Николай.

– В Москве? – удивилась теща странному повороту в разговоре. – Нет, не бывала. А что?

– И я не бывал. Вот думаю зимой в Москву съездить. С Надюшкой. Как считаете?

– А Шура одна здесь останется?

– Одна. А что?

– Вот я и говорю, Николай: смотри! Ты что мне зубы заговариваешь? Или, думаешь, я ничего не знаю? Что у вас там происходит? Что ни вечер – Надюшка у меня. Дорогу домой забыла.

– Да у Шуры то учет, то ревизия, то в торг вызывают. А у меня, сами знаете, скользящий график.

Евдокия Григорьевна посмотрела-посмотрела на зятя, почувствовала – не хочет он перед нею открываться, махнула в досаде рукой и вышла.

Николай отложил пяльцы в сторону – руки дрожали. Посидел просто так, в горькой задумчивости, опустошенный.

Закончилась вечерняя сказка, и Надюшка впорхнула в комнату к отцу. Взобралась к нему на колени, обняла за шею, прижалась к лицу. Крепко-крепко прижалась, долго не отпускала.