Георг Брандес
Бальзак
Спустя несколько лет он познакомился с тюрьмою хотя на короткое время. А как часто он вынужден был иметь во нескольку квартир, менять свое местопребывание, чтобы спастись от неё, и сообщать фальшивые адресы своим корреспондентам. Для поэта долги были вечным источником душевных волнений, неотступным побуждением в труду и творчеству. Мысль о них рано пробуждала его от сна и он видел всюду ужасные призраки. Он принялся работать с исполинским усилием, и работал не покидая рук в течение всей своей юности и зрелого возраста, пока, всего 50 лет от роду, не пал мертвым, от чрезмерного напряжения сил, разом, как бык, убитый на арене. Творчество доставляло ему мало наслаждения, а было, напротив, тяжелым трудом. Дело в том, что неутомимое воображение постоянно побуждало его к созиданию новых произведений, а между тем ему не легко было воплощать их в изящную форму, – у него от природы не было, да и не успел он выработать себе способности легкого изложения. В уменьи владеть языком он не мог равняться с романтическими поэтами. Бальзак не мог написать ни одного мелодического стихотворения (те, которые встречаются в его романах, принадлежать другим: г-же де-Жирарден, Теофилю Готье, Шарлю Бернару, Лассальи). Но не кто иной, как он сам был автором того обильного зияниями стиха, над которым так много смеялись. Этим стихом его Луи Ламберт начинает свою эпопею из истории Инков:
O Inca! о roi infortuné et malheureux!
Поэт, написавший много романов под разными псевдонимами и впоследствии отрекшийся от них, прежде чем усвоить себе вообще известный слог, выдержал жестокую и упорную борьбу, силясь овладеть французскою прозою. Юные романтики, последователи Гюго, долго не хотели признать в нем истинного художника, и это было тернием на его жизненном пути. Готье, обладавший тонким чутьем и признававший его талант, был единственный писатель, порадовавший его своим уважением. Но изумлению Бальзака не было границ, когда он видел, как молодой Готье, без всякой подготовки и затруднения, без малейших поправок писал статьи, прекрасные по форме и по содержанию, просто на конторке в типографии. Сначала он думал, что у Готье статьи уже готовы в уме, но потом убедился, что для искусного изложения мыслей требуется врожденный талант, которого у него нет. А как он трудился, чтобы приобресть эту способность! Как он указал Готье, когда вполне выработалась пластическая и художественная сторона его слога! Доказательства этому можно привести и из такого позднего времени, как 1839 г. В изображении главных женских типов своего романа «Béatrix» Бальзак почти слово в слово заимствует целые выражения из статьи Готье, появившейся годами двумя раньше (об актрисах мадемуазель Жорж и Женни Колон). Сравните сами:
Внимательный читатель заметит, что Бальзаку хотелось усвоить себе и художественную точку зрения Готье, и мастерство в описании, для которого тот употребляет отборные слова. Те выражения, которые Бальзак берет из собственного запаса, отличаются от заимствованного вульгарностью и бедностью. На этом поприще он неизбежно должен был потерпеть поражение. А причина та, что он совсем иначе смотрит на вещи и чувствует. Готье – первоклассный писатель, но, несмотря на свои замечательные поэтические достоинства, как поэт, он холоден, иногда сух; это необыкновенный талант, сфера которого – образовательные искусства, но он ошибкою попал в область поэзии. Напротив, Бальзак, как стилист, писатель второстепенный, но, как поэт, он занимает высшее место. Он не может характеризовать своих героев несколькими меткими словами, потому что они являются перед ним не в одной пластической позе. Его воображение создает личности, и они восстают как живые перед его духовными очами, но он обозревает их не постепенно, но разом, притом видит их в различных костюмах, наблюдает в течение всего их жизненного поприща, видит их в различные эпохи жизни, изучает все их движения и жесты, слышит звуки их голосов. Его внутреннему слуху внятны те речи, которые так наглядно обрисовывают личности, что когда мы слышим их, то последние являются перед нами как живые. У Готье мы находим лишь ассоциацию идей, может-быть и остроумную, но сухую; так, например, сближение с Эгиневою Изидою только иллюстрирует образ. А у Бальзака самый образ слагается бессознательно из бесчисленных ассоциаций идей, роскошный, как сана природа, как живой человек. Образ является цельным существом в физиологическом и психологическом отношении, в силу таинственного сочетания множества материальных и духовных элементов. Едва ли нужно приводить образцы той необычайной способности Бальзака – одним словом, вложенным в уста героев, или жестом, или оригинальностью костюма, домашней обстановки и т. д. в каждый данный момент вызывать перед нами живой образ, – нам пришлось бы наполнить целую книгу выписками[2]. Но Бальзак часто останавливался в недоумении перед теми сокровищами, какие давали ему память или воображение. Часто сочетания идей, лишь для него одного понятные, он силится выразить двумя словами. Так, например, он говорит про невинную женщину, что её ушами «были служанки и уши матери». Или ему хотелось бы весь запас наблюдений и идей, накоплявшихся у него при появлении на сцену известной личности, изложить в последовательном порядке, – и он расплывался в описании, пускался в резонерство. Из этого не выходило ничего ясного, потому что сила, соединяющая поэтические видения с органами красноречия, в душе его была слаба и как бы на время переставала действовать.
И за свою тяжеловатость, которую он и сам чувствовал, он платится громадною массой труда. Сочиняя свои романы, он никогда не имел ни сотрудника, ни секретаря. Отсюда понятно, сколько требовалось самоотвержения и напряжения сил, чтобы в 20 лет написать более сотни больших и маленьких романов и драм, которые с этого момента постепенно возникают в его воображении.
Гюго работает, подобно Рафаелю, окруженный поклонниками и учениками, Бальзак же жил уединенно в своей поэтической мастерской. Он мало спал. Между 7 и 8 часами вечера он ложился, вставал в полночь и работал в белой доминиканской шапочке, подпоясавшись золотою цепочкою, до рассвета, потом, так как натура его требовала движения, сам ходил в типографию – сдать написанное и просмотреть корректуры. Но корректуры эти не были обыкновенные. Их требовалось от 8 до 10 на каждый лист, так как Бальзак не имел дара – точно выражаться и не сразу находил подходящие слова, а равно и потому, что только при переделках его рассказ получал строгую последовательность и он мало-помалу придумывал описания и подробности разговоров. Половину своего гонорара, а вначале иногда и больше половины он платил за напечатание. И никогда никакая горькая нужда не могла заставить его выпустить свое произведение, не обработав его так, как он желал. Бальзак приводит в отчаяние наборщиков, но корректуры мучат и его самого. Первые гранки оттискиваются с большими пробелами между абзацами и с очень широкими полями; но поля эти мало-помалу все исписываются, исчеркиваются разными линиями, и под конец корректура едва-едва не обращается в одно сплошное черное пятно. После этого тяжелая, беспорядочно одетая фигура в мягкой шляпе с сверкающими глазами спешит из типографии домой, и не один человек из толпы, ценя его дарование, робко и почтительно сторонится перед ним с дороги. Опять настают часы труда. Наконец рабочий день заканчивался перед обедом или визитом к красивой и умной даме, или посещением антикварных лавок в чаянии найти там редкую мебель и старинные картины, и только перед вечером окончательно отдыхал неутомимый труженик.
