Генрик Сенкевич
Потоп
Солдаты стали по бокам, а князь между ними.
– Трогай! – скомандовал он. – С места вскачь… Марш!
Строй помчался и через минуту несся уже, как вихрь. Туча пыли скрыла их от глаз придворных и берейторов, которые, собравшись у ворот, с любопытством смотрели на это состязание. Всадники проехали с той же скоростью уже более версты, а княжеский скакун действительно не выдвинулся ни на вершок вперед. Вдруг Кмициц повернулся и, не видя за собой ничего, кроме тучи пыли, крикнул страшным голосом:
– Брать его!
В ту же минуту Белоус и громадный Завратынский схватили князя за обе РУки, так что кости захрустели, и пришпорили лошадей.
Изумление, страх, ветер, хлеставший в лицо князя, в первую минуту отняли у него язык. Он пробовал было вырваться, но почувствовал такую невыносимую боль, что отказался от своего намерения.
– Как вы смеете? Мошенники!.. Разве вы не знаете, кто я!
Вдруг Кмициц ударил его прикладом пистолета между лопаток и крикнул:
– При малейшем сопротивлении пуля в спину!
– Изменник! – крикнул князь.
– А ты кто? – спросил Кмициц. И они мчались дальше.
XXVI
Мчались через лес так, что придорожные сосны, казалось, отскакивали назад от страха; по дороге попадались корчмы, избы лесников, смолокурни, порою нагруженные телеги, ехавшие в сторону Пильвишек. Время от времени князь нагибался к седлу, точно пробуя вырваться, но в ту же минуту железные руки Лубенца и Завратынского сжимали его как в тисках, а Кмициц приставлял к спине дуло пистолета, и они снова мчались, пока лошади не покрылись пеной.
Пришлось придержать лошадей, так как и люди, и лошади задыхались; Пильвишки остались далеко позади, и возможность погони исчезла совершенно.
Князь долго молчал, по-видимому, стараясь успокоиться, и наконец спросил:
– Куда вы меня везете?
– Потом узнаете, ваше сиятельство, – ответил Кмициц.
– Прикажите этим хамам выпустить меня, они мне руки вывернут. Если они этого не сделают, быть им на виселице.
– Это не хамы, а шляхта! – ответил Кмициц. – А что до наказания, то бог знает еще, кого оно раньше постигнет!
– Знаете ли вы, на кого вы подняли руку? – спросил князь, обращаясь к солдатам.
– Знаем! – ответили те.
– Черти! Дьяволы! – воскликнул князь. – Да прикажите же наконец этим людям освободить меня!
– Я прикажу связать вашему сиятельству руки сзади, так будет удобнее всего.
– Но тогда они вконец вывихнут мне руки.
– Другого я освободил бы на слово, но вы не умеете сдерживать слова, – ответил Кмициц.
– Я вам даю другое слово, – ответил князь, – что при первом случае не только вырвусь из ваших рук, но велю вас четвертовать, как только попадетесь в мои руки…
– Что Бог даст, то и будет! – ответил Кмициц. – Я все же предпочитаю искреннюю угрозу ложным обещаниям. Выпустите его руки, а сами ведите под уздцы его лошадь; а вы, – обратился он к князю, – смотрите сюда! Стоит мне потянуть за спуск, чтобы пустить вам пулю в лоб, а я никогда не промахнусь. Сидите же спокойно и не пробуйте вырваться.
– Меня это ничуть не беспокоит.
Сказав это, он вытянул затекшие руки, а солдаты схватили с обеих сторон его лошадь за уздечку.
Помолчав с минуту, князь сказал:
– А что вы прячетесь у меня за спиной? Совестно в глаза взглянуть?
– Нисколько, – ответил Кмициц и, погнав лошадь, отстранил Завратынского и сам, схватив за повод княжеского скакуна, посмотрел прямо в глаза князю Богуславу.
– Ну что, какова моя лошадь? Приврал ли я хоть чуть-чуть?
– Хорошая лошадь! – ответил князь. – Хотите, я куплю ее?
– Спасибо. Она стоит лучшей участи, чем до смерти носить на себе изменника.
– Глуп ты, пан Кмициц!
– Потому что в Радзивиллов верил!
И снова наступило молчание, которое прервал князь.
– Скажите мне, пан Кмициц, – произнес он, – в своем ли вы уме? Уж не рехнулись ли вы? Спросили ли вы себя, что вы делаете, безумный человек? Не пришло ли вам в голову, что лучше бы вам не родиться на свет? Что на такой дерзкий поступок не решился бы никто, не только в Речи Посполитой, но и во всей Европе?
– Ну, значит, не очень-то храбр народ в вашей Европе. А я вот вас схватил, держу и не пущу!
– Не иначе как с сумасшедшим имею дело! – пробормотал точно про себя князь.
– Ваше сиятельство, – ответил пан Андрей. – Теперь уж вы в моих руках и должны с этим примириться. А даром слов не теряйте. Погони не будет, ваши люди до сих пор думают, что вы поехали с нами по доброй воле. Когда вас схватили мои люди под руки, никто этого не видел. Нас закрывала туча пыли, да и без того никто бы ничего не увидел – слишком далеко. Часа два будут вас ожидать, на третий потеряют терпение, четвертый, пятый будут беспокоиться, на пятый или шестой вышлют за вами людей, а мы к тому времени будем уже за Мариамполем.
– Что же из этого?
– А то, что за нами не погонятся, а если бы и погнались, то не могли бы догнать, потому что ваши лошади только что с дороги, а наши отдохнули; наконец, если каким-нибудь чудом и догнали бы, то я сию же минуту пустил бы вашему сиятельству пулю в лоб… что и сделаю, если это будет необходимо! Вот как! У Радзивилла есть двор, войско, орудия, драгуны, а у Кмицица только шесть человек, и, несмотря на это, Кмициц схватил Радзивилла за шиворот…
– Что же дальше? – спросил князь.
– Ничего! Поедем туда, куда мне заблагорассудится. Благодарите Бога, ваше сиятельство, что вы еще до сих пор живы; если б я не приказал вылить себе на голову ведер с десять воды, вы были бы уже на том свете, иначе говоря, в аду; во-первых, как изменник, а во-вторых, как кальвинист.
– И вы бы на это осмелились?
– Не хвастая скажу, что вы, ваше сиятельство, не найдете такого предприятия, на которое я бы не решился.
Князь внимательно взглянул в лицо юноше и сказал:
– Сам дьявол, мосци-кавалер, написал на вашем лице, что вы на все готовы. И это справедливо. В доказательство – я сам скажу, что вы даже меня удивили своей смелостью, а это не легко.
– Мне это все равно. Благодарите Бога, что вы до сих пор живы, ваше сиятельство, и баста!
– Нет, пан кавалер! Прежде всего вы должны благодарить Бога… Знайте, что если бы хоть один волос упал с моей головы, то Радзивиллы нашли бы вас и под землею. Если вы рассчитываете на то, что теперь между нами нелады и что олыкские и несвижские Радзивиллы не будут вас преследовать, то вы ошибаетесь. Кровь Радзивилла должна быть отомщена, страшный пример должен быть дан, иначе нам не жить в этой Речи Посполитой. За границей вы тоже не скроетесь. Германский император вас выдаст, ибо я из удельных немецких князей; курфюрст – мой дядя, принц Оранский – его зять, французский король и его министры – мои друзья. Куда вы скроетесь? Турки и татары вас продадут, хотя бы нам пришлось отдать им половину нашего состояния. Нет такого уголка на земле, нет такой пустыни, нет такого народа, где бы вас не нашли…
– Мне странно, – сказал Кмициц, – что вы, ваше сиятельство, так беспокоитесь о моем здоровье. Радзивилл – такая важная персона! А стоит мне только нажать курок…
– Этого я не отрицаю. Не раз уже бывало на свете, что великие люди погибали от рук простых людей. Ведь Помпея убил хам, и французские короли погибали от рук простых людей. Наконец, к чему далеко ходить за примерами: и с моим отцом приключилось то же. Я только спрашиваю вас: что же дальше?
– Ну что там! Я никогда особенно не заботился о том, что будет завтра. Если придется воевать со всеми Радзивиллами, то бог весть, чья еще возьмет! Уж давно меч висит над моей головой! Мало мне будет одного Радзивилла, я похищу и другого, и третьего!
– Клянусь Богом, кавалер, вы мне нравитесь. Повторяю, что во всей Европе вы одни могли бы решиться на что-нибудь подобное. Даже не подумает, бестия, о том, что завтра! Люблю смелых людей! К несчастью, их все меньше на свете… Вот схватил Радзивилла и держит его, как собственность. Кто вас таким воспитал? Откуда вы?
– Я оршанский хорунжий.
– Пане оршанский хорунжий, жаль, что Радзивиллы теряют такого человека, как вы, – с такими людьми можно много сделать. Если бы не сегодняшнее приключение. Гм… я бы ничего не пожалел, чтобы перетянуть вас на свою сторону!
– Поздно! – сказал Кмициц.
– Разумеется! – ответил князь. – Даже очень поздно. Но обещаю вам, что прикажу вас только расстрелять, так как вы достойны умереть солдатской смертью… Что за дьявол во плоти! Похитил меня в присутствии всех моих слуг!..
Кмициц ничего ему на это не ответил; князь задумался на минуту, а потом воскликнул:
– Впрочем, черт с вами! Если вы меня сейчас отпустите, я не буду вам мстить. Дайте мне только слово, что никому не скажете о том, что между нами произошло.
– Этого не будет! – ответил Кмициц.
– Хотите выкуп?
– Не хочу.
– Так зачем же вы меня схватили, черт возьми, не понимаю?
– Долго говорить об этом. Впрочем, узнаете со временем, ваше сиятельство.
– А что ж нам делать в дороге, как не говорить? Сознайтесь, что вы схватили меня в порыве отчаяния и бешенства, а теперь вы сами не знаете, что со мной делать.
– Это мое дело, – ответил Кмициц, – а знаю ли я, что делаю, вы скоро увидите.
Нетерпение отразилось на лице князя Богуслава.
– Вы не очень разговорчивы, пане хорунжий оршанский, – сказал он, – но ответьте мне, по крайней мере, на один вопрос: ехали ли вы ко мне уже с готовым намерением совершать покушение на мою особу или это пришло вам в голову потом?
– Я могу вам искренне ответить, ваше сиятельство, мне самому давно хочется сказать, почему я покидаю вас и, пока жив, не вернусь… Князь-воевода виленский меня обманул и начал с того, что заставил меня поклясться перед распятием не покидать его до смерти…
– Недурно вы сдерживаете клятву!.. Нечего сказать…
– Да! – воскликнул с жаром Кмициц. – И если я погубил душу, если я теперь достоин вечного осуждения, то через вас… Но я предпочитаю гореть на вечном огне, чем сознательно грешить дольше, чем служить вам, зная, что служу греху и измене. Пусть же Бог смилуется надо мной… Предпочитаю гореть! Ведь я и так бы горел, останься я с вами. Нечего мне терять. Теперь я, по крайней мере, могу сказать на суде Божьем: «Я не знал, в чем клялся, а когда понял, что дал клятву губить отчизну и польское имя, тогда нарушил клятву… А теперь суди меня, Господи!»
– К делу, к делу! – прервал его князь.
Но пан Андрей тяжело дышал и ехал некоторое время в молчании, опустив голову, как человек, убитый горем.
– К делу! – повторил князь.
Кмициц очнулся, тряхнул головой и продолжал:
– Я верил гетману, как отцу родному. Помню день, когда он впервые сказал нам, что заключил союз со шведами. Сколько я выстрадал тогда, одному Богу известно. Другие, честные люди бросали ему под ноги булавы, а я стоял, как дурак, с булавой, со стыдом, с позором, со страшной мукой в сердце, ибо меня в глаза назвали изменником. И кто же?.. Ох, лучше не вспоминать, чтобы не забыться и не пустить вашему сиятельству пулю в лоб… Это вы, продажные души, довели меня до этого!
И Кмициц бросал на князя взгляд, полный ненависти, что, как змея, выползла из своего убежища на свет дневной, но князя это не испугало; он, спокойно глядя ему в глаза, сказал:
– Это очень интересно, продолжайте.
Кмициц выпустил из рук уздечку княжеской лошади и снял шапку, чтобы освежить свою разгоряченную голову.
– В ту же ночь, – продолжал Кмициц, – я пошел к князю-гетману и думал: откажусь от службы, нарушу присягу, задушу его вот этими руками, взорву Кейданы, а там будь что будет. Но он хорошо знал меня. Я видел, что он шарит руками в ящике, где лежали пистолеты. Пусть, думаю я, или он меня, или я его! Но он стал меня так уговаривать, рисовать передо мной такие заманчивые картины, выказал себя таким благодетелем отчизны, что знаете, чем кончилось?
– Он убедил простачка? – ответил князь Богуслав.
– Я перед ним на колени упал, – воскликнул Кмициц, – я видел в нем единственное спасение отчизны; я отдался ему душой и телом, я готов был за него броситься с кейданской башни.
– Я догадывался, что тем и кончится! – заметил князь Богуслав.
– Что я из-за этого потерял, говорить не буду, но ему я оказал важную услугу: прежде всего удержал в повиновении свой полк, который с ним теперь и остался, – Бог дай, на погибель ему! – тех, которые взбунтовались, я стер в порошок. Обагрил руки в крови братьев, думая, что этого требует благо моей родины. Не раз мое сердце сжималось от боли, когда приходилось поднимать руку на честных солдат. Но я думал: «Я глуп, он умен, – значит, так надо». И только теперь из писем я узнал вас вполне! Разве это война? Вы хотите травить солдат? Разве гетманы так делают? Разве так делают Радзивиллы? Как же я могу отвозить подобные письма?..
– Вы ничего не смыслите в политике, пане хорунжий, – прервал его князь Богуслав.
– Ну ее к черту, такую политику! Пусть ею занимаются лживые итальянцы, но не шляхта, кою Господь наградил благородной кровью и обязал воевать саблей, а не ядами и не позорить своего имени!
– Значит, письма подействовали на вас так, что вы решили покинуть Радзивиллов?
– Совсем не письма. Я бы их бросил к черту или сжег, ибо я для таких поручений не гожусь. Я бы отказался от этого поручения, но дела бы все-таки не оставил. Ну поступил бы хоть в драгуны или по-прежнему собрал бы шайку и пошел на Хованского. Но у меня тогда явилось подозрение: а что, если они хотят и отчизну отравить так же, как этих солдат?.. Слава богу, что я не проболтался, что опомнился и имел силу сказать себе: «Потяни его за язык, и ты узнаешь всю правду; но себя не выдавай, представься подлецом еще худшим, чем сами Радзивиллы, и тяни за язык».
– Кого? Меня?
– Да, вас! И с Божьей помощью мне, человеку бесхитростному, удалось провести такого искусного дипломата, как вы; считая меня подлецом, вы не сочли нужным скрывать от меня всех ваших подлостей, во всем сознались, все сказали. Волосы у меня вставали на голове дыбом, но я слушал и дослушал до конца… О, изменники, дьяволы, христопродавцы!.. Как это громы не разразились еще над вашей головой?! Как вас земля носит?! Значит, вы с Хмельницким, со шведами, с курфюрстом, с Ракочи и с самим дьяволом сговорились погубить Речь Посполитую? Значит, хотите выкроить себе из нее мантию? Продать? Разделить? Разорвать мать вашу? Так вот какова благодарность за все благодеяния, которыми она осыпала вас, за титулы, почести, привилегии, староства, за ваши богатства, которым завидуют даже иноземные короли?.. И вас не трогают ее слезы, страдания, унижения?.. Где же у вас совесть? Где Бог, где честь?.. Что за чудовища произвели вас на свет?..
– Довольно! – холодно перебил его князь. – Я в ваших руках, и вы можете меня убить, но не говорите таких скучных вещей!
Оба замолчали.
Но из слов Кмицица оказалось, что ему удалось выведать всю правду от дипломата и что князь сделал большую ошибку, выдав тайные замыслы и свои, и гетмана. Это задело его самолюбие, и, не скрывая своего неудовольствия, он сказал:
– Не приписывайте этого вашему уму, пане Кмициц. Говоря с вами откровенно, я думал, что князь-воевода лучше знает людей и пришлет человека, которому можно доверять.
– Князь-воевода прислал действительно человека, которому можно было довериться, – ответил Кмициц, – но теперь вы уж его потеряли. Отныне вам будут служить подлецы!
– А способ, каким вы меня похитили, не подл? – спросил князь.
– Это хитрость. Я этому выучился в хорошей школе. Вы хотели узнать Кмицица, так вот он! Зато я поеду к нашему королю не с пустыми руками.
– И вы думаете, что Ян Казимир со мной что-нибудь сделает?
– Это дело судей, а не мое!
Вдруг Кмициц остановил лошадь.
– Гей! – крикнул он. – А письмо князя-воеводы с вами?
– Будь оно даже со мной, я бы его вам не отдал! – отвечал князь. – Оно осталось в Пильвишках.
– Обыскать его! – скомандовал Кмициц.
Солдаты снова схватили князя за руки, а Сорока принялся шарить по карманам и наконец нашел.
– Вот еще документ против вас, – сказал Кмициц. – Из него узнает польский король о ваших намерениях, узнает о них и шведский король, хотя вы ему теперь служите, что гетман, в случае неудачи, не поколеблется идти против него. Откроются все ваши хитросплетения. Ведь у меня есть еще письма к шведскому королю, к Виттенбергу, Радзейовскому. Вы велики и могущественны, но не знаю, не будет ли вам тесно на родине, когда оба короля придумают для вас достойную ваших деяний награду…
Глаза князя Богуслава зловеще сверкнули, но он овладел собой и сказал:
– Хорошо! Значит, между нами война на жизнь и на смерть! Мы еще встретимся… Это может нам обоим причинить много зла, но все-таки скажу: никто до сих пор в вашей стране не решился бы на что-нибудь подобное, и горе вам и вашим единомышленникам!
– У меня есть сабля для защиты, а своих у меня есть чем выкупить! – ответил Кмициц.
– А, значит, я ваш заложник! – воскликнул князь.
И, несмотря на гнев, он вздохнул с облегчением, так как только теперь понял, что его жизни ничто не угрожает, и решил этим воспользоваться.
Между тем они снова пустились рысью и через час увидели двух всадников, из которых каждый вел по паре вьючных лошадей. Это были люди Кмицица, высланные им раньше из Пильвишек.
– Ну, что у вас? – спросил их Кмициц.
– Лошади наши страшно устали, ваша милость, мы до сих пор не отдыхали.
– Сейчас отдохнем.
– Там на повороте какая-то избушка, не корчма ли?
– Пусть вахмистр едет вперед корчму приготовить. Корчма не корчма, а нужно остановиться.
– Слушаюсь, пане комендант.
Сорока пустил лошадь рысью, а они поехали за ним шагом. С одной стороны князя ехал Кмициц, а с другой Лубенец. Князь совершенно успокоился и не заводил больше разговора с паном Андреем. Он, казалось, устал от дороги или от того положения, в котором находился, – слегка опустил голову на грудь и прикрыл глаза. Но иногда он искоса поглядывал то на Кмицица, то на Лубенца, – которые держали поводья его коня, – как бы соображая, которого из них легче будет опрокинуть, чтобы вырваться на свободу.
Между тем они подъехали к строению, стоявшему у дороги, на полянке. Это была не корчма, а кузница и колесная мастерская, где обыкновенно останавливались проезжие, чтобы подковать лошадей или починить телегу. Между кузницей и дорогой был небольшой двор, изредка поросший вытоптанной травой; остатки телег и испорченные колеса были разбросаны то тут, то там по всему двору, но из проезжающих не было никого; только лошадь Сороки стояла, привязанная к столбу. Сам Сорока разговаривал у кузницы с кузнецом-татарином и его двумя помощниками.
– Вряд ли нам удастся хорошенько накормить лошадей и самим поесть, – сказал князь, – мы здесь ничего не найдем.
– У нас с собой съестные припасы и водка, – сказал Кмициц.
– Это хорошо. Нам надо будет набрать сил.
Между тем они остановились. Кмициц засунул за пояс пистолет, соскочил с седла и, отдав жеребца Сороке, снова схватился за уздечку княжеского скакуна, которого, впрочем, Лубенец не выпускал из рук.
– Соблаговолите, ваше сиятельство, сойти с лошади, – сказал Кмициц.
– Это зачем? Я буду есть и пить с седла! – сказал князь, нагибаясь к нему.
– Прошу на землю! – грозно крикнул Кмициц.
– А ты в землю! – страшным голосом крикнул князь и, с быстротой молнии вырвав из-за пояса Кмицица пистолет, выстрелил ему в лицо.
– Господи! – крикнул Кмициц.
В ту же минуту князь пришпорил лошадь, так что она взвилась на дыбы, как змея, изогнулся на седле и изо всей силы ударил Лубенца пистолетом в лоб.
Лубенец отчаянно вскрикнул и свалился с лошади.
Прежде чем остальные поняли, в чем дело, прежде чем они успели опомниться, князь, растолкав их, промчался, как вихрь, по направлению к Пильвишкам.
– Лови! Держи! Бей! – раздались дикие голоса.
Трое солдат, которые еще сидели на лошадях, погнались за ним, а Сорока схватил прислоненное к стене ружье и прицелился в беглеца, или, вернее, в его лошадь.
Скакун вытянулся, как серна, и несся с быстротой стрелы. Раздался выстрел, Сорока бросился сквозь дым вперед, чтобы лучше разглядеть результат, но, постояв с минуту, воскликнул:
– Промах!
В эту минуту князь исчез за поворотом, а за ним и его преследователи. Тогда вахмистр обратился к кузнецу и его помощникам, которые до сих пор смотрели с немым ужасом на все происходившее, и крикнул:
– Воды!
Кузнечные подмастерья бросились к колодцу, а Сорока стал на колени перед лежащим без движения паном Андреем. Лицо его было покрыто сажей и каплями крови. Вахмистр стал сначала ощупывать его череп и наконец пробормотал:
– Голова цела…
Но Кмициц не подавал признаков жизни, и потоки крови стекали по лицу. Между тем подмастерья принесли ведро воды и тряпки для перевязки. Сорока медленно и осторожно принялся обмывать лицо Кмицица.
Наконец из-под крови и сажи показалась рана. Пуля разрезала Кмицицу левую щеку и оторвала конец уха. Сорока стал ощупывать, не раздроблена ли лицевая кость, но, убедившись, что нет, вздохнул с облегчением. Вместе с тем Кмициц, под влиянием холодной воды и боли, стал подавать признаки жизни. Лицо его начало вздрагивать, грудь стала подниматься.
– Жив! – воскликнул с радостью Сорока.
И слеза скатилась по разбойничьему лицу вахмистра.
В это время на повороте дороги показался Белоус, один из солдат, который погнался за князем.
– Ну что? – спросил Сорока. Солдат только махнул рукой.
– Ничего!
– А те скоро вернутся?
– Те не вернутся.
Вахмистр дрожащими руками опустил голову Кмицица на порог кузницы и вскочил.
– Как так?
– Пан вахмистр, да ведь это колдун! Первым догнал его Завратынский, у него самая лучшая лошадь была – и догнал! У нас на глазах он у Завратынского саблю из рук вырвал и проколол его насквозь. Мы и вскрикнуть не успели. Витковский был ближе всех и бросился к нему на помощь… Он его зарубил – повалил, словно в него гром грянул… Ну а я уж своей очереди ждать не стал… Пан вахмистр, он, чего доброго, еще сюда вернется.
– Мешкать нельзя! – крикнул Сорока. – К лошадям!
И он в ту же минуту принялся привязывать к лошадям носилки для пана Кмицица.
Два солдата, по приказанию Сороки, стали с мушкетами в руках на дороге, на случай, если страшный князь вернется.
Но князь Богуслав, будучи убежден, что Кмициц убит, спокойно возвращался в Пильвишки.
В сумерки его встретил отряд рейтар, высланный Петерсоном, которого тревожило долгое отсутствие князя.
Офицер, увидев князя, помчался к нему.
– Ваше сиятельство!.. Мы не знали…
– Это ничего, – перебил князь. – Я проезжал лошадь в компании того кавалера, у которого я ее купил.
И, помолчав, прибавил:
– И хорошо заплатил!
