Генри Лайон Олди
Золотой лук. Книга вторая. Всё бывает
Стасим
Звезды над Килленой
– Радуйся, мама. Это я, видишь?
Звезды рядом. Потянись – достанешь. На Киллене так всегда, на то и гора. Выше других? Чепуха, неправда. Но кто бы знал, почему отсюда ближе до звезд, чем с вершины Парнаса, Оссы, Пелиона? С вершины Олимпа?!
– У тебя все в порядке? Ну и хорошо.
Вот они, Плеяды, Семь Сестер. Ковшик с ручкой тонет в голубоватой дымке. Гермий протягивает руку, пальцем пересчитывает звезды. Сейчас бог похож на мальчика, только что выучившегося счету. Семь Сестер? Нет, шесть. Ярче всех мама, Майя Атлантида[5]. Под мамой вместо звезды мерцает легкое облачко – место для седьмой сестры: Меропы, жены Сизифа.
Вдовы Сизифа.
Гермий вечно путается: жена или вдова? Когда раз в месяц носишь бурдюк с вином на гору, где муж катит камень, трудно поверить, что его жена давно овдовела.
– Ты придержи местечко, мама. Она скоро придет.
Да, молча соглашается мама. Меропу на земле больше ничего не держит. Супруг умер, даже два раза умер. Дети выросли, разъехались. Главку Эфирскому не до матери, у него иные заботы. Внуки сошли в Аид. Жив один, да и тот в изгнании. Мы ждем, малыш. Я, твоя мать, и твои драгоценные тетушки – мы ждем не дождемся, когда Меропа присоединится к нам.
Она будет самой тусклой из Плеяд. Иные скажут, что от стыда: вышла замуж за смертного. Иные скажут: от печали. Первых будет больше: сплетников с ядовитыми языками всегда больше.
Тебе тоже не до матери, Гермий, спрашивает мама. Да? Ты редко навещаешь меня здесь, на Киллене. Если ты сидишь на горе́ туча тучей, если обращаешься ко мне, я знаю: с тобой что-то не так. Позволь вернуть тебе вопрос: у тебя все в порядке?
– У меня? Нет, мама, у меня не все в порядке. Я бы сказал: ничего не в порядке. Ты, главное, не переживай. Ладно? Потускнеешь, поблекнешь.
За спиной дышит пещера. Она всегда дышит, она живая. Почему? В пещере родился бог. Не всякой пещере выпадает такая честь. На Крите в Диктийских горах тоже есть пещера, которая дышит. В ней родился Зевс, в ней он прятался от отца-богоеда. В Олимпийской Семье только двое родились в пещерах: Зевс и Гермий, отец и сын. В этом, пожалуй, можно найти повод для гордости, если тебе больше нечем гордиться.
– Этот мальчик, мама. Внук Меропы. Я знаю, у них разная кровь, но если Меропа зовет его внуком… Пусть будет внук. Он не дает мне покоя. Представляешь? Смертный не дает покоя богу! Я брожу вокруг него, ощупываю, как слепец ощупывал бы Химеру. Тронул тут: коза, молодая коза[6]. Тронул там: лев. Коснулся в другом месте: змея. Сунул руку в огонь: костер. Если нет зрения, как собрать целое? Я уверен, что это коза, так откуда же гремит львиный рев? Я уверен, что это лев, но откуда жар костра?!
Мама слушает. Так слушать умеют лишь матери. Слушают мамины сестры, беспокоясь за племянника. Прекратил вечную погоню за Плеядами буйный Орион – это он загнал дочерей Атланта на небо и вскоре отправился следом за ними. Подслушивает? Даже если так, это не имеет значения.
Орион никому не проболтается.
– Так и с мальчиком, мама. Вот смертное дитя, но откуда берется великан? Кто этот великан? Вот смертное дитя, но при чем тут Пегас? Кровь смертного годами сохраняется в источнике. Крылатый конь пьет из каменной чаши, чуя эту кровь. Не улетает, завидя дерзкого; не убивает. Вот смертное дитя, но почему загорается радуга? Я ничего не понимаю, мама. Я боюсь его трогать, как боялся бы тронуть Химеру. Представляешь? Я, Гермий, боюсь.
Ветер шелестит в кронах деревьев. Журчит ручей. Дыхание пещеры делается тихим, ровным, как дыхание спящего. Смолкают ночные птицы. Гора успокаивает бога.
У горы не получается.
– Его не тронула Химера, мама. Я видел это своими глазами, прежде чем убежать. Его не тронула Гидра. Этого я не видел, врать не стану. Но он вышел из болот Лерны живым, и даже с конем. У истоков Амимоны есть старый платан, Гидра живет в норе под ним. Когда она выползла на равнину, собираясь украсть корову-другую, я рискнул слетать к платану. Не ожидал, но дриада этого дерева еще жива. Старуха, больная, как и платан. Вся в коросте, в бородавках. Изо рта воняет трухой. От ее разума остались жалкие клочья, но мне удалось ее разговорить. Это правда, мальчик встречался с Гидрой. Дриада хихикала, рассказывая, что Гидра не тронула лошадь. Ее это забавляло больше того, что Гидра не тронула человека. Не скажу, что это позабавило и меня. Скорее ужаснуло. Что должна была увидеть Гидра в мальчике, чтобы не тронуть даже коня? Неужели она почуяла радугу? Великана?! Впрочем, покусись Гидра на коня, на одного коня и только – не было бы ни радуги, ни великана…
Почуяла, повторяет мама. Ты сказал, малыш: Гидра почуяла. Про себя ты говорил: увидел, тронул, ощупал. Замечаешь разницу?
– Да, ты права. Там, где у меня логика, у чудовищ нюх. Гидра и Химера – родные сестры, дочери Тифона и Ехидны. Такие, как я, глядя на себе подобных, видят природу, имя, возраст. Такие, как Химера и Гидра, это чуют. Неужели чутье сообщает им больше, чем мне моя логика? Неужели природа мальчишки ближе, любезнее чудовищам, чем природа Гермия или Афины? Если он – тоже чудовище, я впервые вижу такое бестолковое, беззащитное, уязвимое тысячью способов чудовище. С другой стороны, радуга и великан… В чем я ошибаюсь?
Не знаю, молчит мама. Я не чудовище, откуда мне знать? Я звезда, свечу всем и каждому. Спроси кого-нибудь другого. Или допытывайся сам. Прости, малыш, я не в силах тебе помочь.
– Я говорил с Афиной. Я рискнул пригласить ее в храм, где мы едва ли не враги. В этом храме мы срастаемся краями, а что это значит для богов, если не вражду? Думал, так она лучше поймет. Она ничего не поняла. Она ловит Пегаса, его крылья закрыли для нее все. Эта погоня, поражение за поражением… Они выели Афину изнутри, как древоточцы. Богиня? Гнилой ясень, вот-вот рухнет. Я стучался в запертую дверь, мама.
Тишина. Ветер. Мерцание в небе.
– Афина помешалась на Пегасе. Зевс тут давно ни при чем, Зевс и молнии. Мудрость и военная стратегия сходят с ума от желания укротить свободу. Поставить ее на службу, взнуздать. Неужели я помешался на мальчишке, мама? Ловкость и хитроумие, выгода и извилистость путей – чего мы хотим от парня? Зачем он нам нужен? Неужели этот смертный – мой Пегас?!
Ветер. Тишина. Проходит время.
Гермий идет в пещеру. Ложится на каменный пол. Сворачивается калачиком, сует большой палец в рот, как это делают дети.
Засыпает.
Ему снится Тифон. Тифон ему снится по частям, это не страшно и даже забавно. Отдельно – змеи ног. Отдельно – драконы рук. Отдельно – косматая голова. Глаза закрыты, язык вывалился наружу. Отдельно – огонь, из которого теперь куют молнии. «Тронул тут: коза, – говорит кто-то, кажется, сам Гермий. – Тронул там: лев. Коснулся в другом месте: змея. Сунул руку в огонь: костер. Если нет зрения, как собрать целое?» Змеи, драконы, гигант, пламя. Многотелость Тифона. Многотелость Ехидны. Многотелость их дочерей, Химеры и Гидры.
Многотелость. Часть букв осыпается наземь. Остается другое слово, резкое как удар бича: месть. Нет причин для страха, но Гермий вздрагивает. Скверный сон, нужен другой.
Ага, вот и он.
Ему снится лира. Лира из панциря черепахи, с тростниковыми колка́ми. Эту лиру он отдал гневному Аполлону, как плату за украденных коров. Семь струн, семь сестер. У каждой свой особый звук. Где ни заиграют на лире, мама, там вспомнят тебя и остальных Плеяд. Где звучит лира, там светите вы, дочери Атланта, даже если на дворе ясный день.
Небесное мерцание тайком пробирается под темные своды, укутывает спящего одеялом из звездного пуха.
Эписодий восемнадцатый
Гроза над крепостью
1
Циклоп берется за копье
Двор было не узнать.
Гулкий и пустой вчера – только ветер да эхо собственных шагов – сегодня с утра он полнился людьми, гомоном, суетой. Точь-в-точь Эфира накануне праздника! На крыльце степенно беседовали советники правителя – этих за стадию узнаешь, не ошибешься. Кто-то до хрипоты спорил со стражей в воротах. Рабы таскали корзины и амфоры; их действиями, стоя в тени портика, руководила хозяйственная, не в пример вчерашнему, Сфенебея. Рядом с ванактиссой, отблескивая бронзой доспехов, замерли две живые колонны: телохранители.
Ликийцы, подумалось мне. Ликийские копья.
Они и впрямь были при копьях, эти двое. Лица их надежно скрывали глухие забрала шлемов. Похоже, телохранители и впрямь не отходили от госпожи ни на шаг. Почему? Кто может угрожать жене правителя в доме ее мужа?
Удивительно еще, что эта грозная парочка не заявилась вчера в мои покои. Небось, за дверью ждали. А зашли бы – то-то бы мы повеселились!
Стайкой мотыльков выпорхнули служанки. Косились на меня, хихикали, прикрывали рты ладошками. Притворялись, что заняты делом. Поглядывали на госпожу: не гневается ли? Сфенебея оставила девиц без внимания. Зато я был нарасхват. Служанки, советники, рабы – несчастный Беллерофонт стал центром общего интереса. Я поспешил сойти с крыльца, нахлобучил на голову мягкую шляпу из войлока – ее мне подарили вместе с хитоном. Безвылазно отсиживаться во дворце, служа темой для пересудов? Нет уж, лучше мы прогуляемся по городу. На улицах Аргоса тоже есть шанс быть узнанным, но я надеялся, что отсутствие Агрия и новая одежда помогут мне обойтись без приключений.
Да, шляпа. В такой же объявился Гермий, когда я впервые его увидел. Воспоминание не из приятных, но больше мне нечем было прикрыть голову – и лицо, насколько возможно.
Краем глаза я заметил движение. Двор напоминал деловитый муравейник, все куда-то шли, что-то тащили, несли, торопились, прохаживались, но это движение было иным, особенным. Целенаправленным? Опасным? Двусмысленным?
Не знаю.
Циклоп пересекал двор наискось, как боевой корабль – залив. Перед абантом расступались морские волны, прыскали прочь мелкие рыбешки, снимались с воды рыбачившие чайки. Порт назначения корабля сомнений не вызывал: портик, давший укрытие жене ванакта.
Абант подошел, встал на рейде – в пяти шагах от Сфенебеи.
– Радуйся, госпожа.
Странным образом его негромкий хрипловатый голос выделился из общего гомона. Я расслышал сказанное с двадцати шагов. Зато ответ Сфенебеи растворился в шуме без следа.
– Прости мою дерзость, госпожа. Ответь, зачем тебе эти двое меднолобых?
Надо же, Циклопа тоже заинтересовали телохранители ванактиссы. Не слишком ли напоказ он спрашивает? Не в открытую ли грубит? Вокруг полно досужих ушей, включая мои. На меднолобых кто угодно обидится.
Две закованные в металл колонны не шелохнулись.
– Зачем спрашивать очевидное? – на этот раз я расслышал ответ Сфенебеи. – Разве тебе не известно, что владык сопровождает охрана?
– Тебе угрожает опасность, госпожа? Здесь, во дворце твоего мужа?
Мои мысли, мои невысказанные вопросы. Сейчас они звучали из чужих уст. По правде, я бы предпочел, чтоб их озвучил кто-нибудь другой.
– Охрана лишней не бывает, – Сфенебея сделала шаг навстречу Циклопу. – Тебе ли не знать? От одного взгляда на моих великанов дурные мысли трусливо поджимают хвосты.
– Ты ошибаешься, госпожа. При взгляде на твоих истуканов дурные мысли скалят клыки и заходятся лаем.
– Вот как?
Кажется, Сфенебея заинтересовалась.
– И что же, по-твоему, хотят эти дурные, эти храбрые мысли?
– Дать тебе добрый совет, госпожа. Замени своих болванов на кого-нибудь пошустрее. Злоумышляй на тебя кто-то, знающий толк в таких делах, и ты уже спускалась бы в Аид. А эти двое тащились бы следом.
– Ты настолько низкого мнения о моих телохранителях?
– Об этих медных толосах? Ха! Ты даже не представляешь, насколько, госпожа. Лучше бы тебе нанять кого-нибудь из моего племени, с достославной Эвбеи. Я готов посоветовать настоящих воинов.
– В твоих словах звучит гордость за свой народ.
– Это правда.
– Не слишком ли ее много?
Почему Сфенебея не прогонит наглеца? К чему жене ванакта ввязываться в бессмысленный спор? Слушать, как поносят ее телохранителей? Не знаю, как Сфенебея, но кое у кого терпение уже лопалось. Хмурили брови, кусали губы свободные от смены стражники. Голый по пояс здоровяк – борец, не иначе! – сжал кулаки-кувалды. Кому по нраву, когда чужак бранит своих? Похоже, ликийцев в Аргосе давно считали своими.
– Ты права, госпожа, – Циклоп лоснился от удовольствия.
Злоба окружающих кормила его медом и поила вином. Время от времени я ловил на себе косой взгляд единственного глаза абанта. Твой мед слаще, говорил этот взгляд. Твое вино пьянее. Угостишь ли и ты меня?
– К чему пустые слова? Проверим на деле, стоят ли они своей соли?
Сфенебея звонко рассмеялась:
– Ты собираешься напасть на меня? Здесь? Сейчас?!
– Нет, госпожа. Я верен тебе и твоему сыну. Но если бы я решил напасть…
– Я бы уже спускалась в Аид. Ты сказал, я услышала. Пока ты мне не угрожаешь, мои медные толосы не сдвинутся с места. Они здесь, чтобы защищать меня от опасностей, а не от досужей болтовни.
– Ха! – стражник хлопнул себя по бедрам. – Слыхал, кривой?
Борец обидно захохотал.
Циклоп вызывал отвращение не у меня одного. Мне было не до смеха, но в тот момент я ощутил нечто общее с аргивянами.
– Я понял, госпожа. Дело твоих истуканов – портик подпирать, – Циклоп обернулся к борцу. – А ты что скажешь? Или ты тоже колонна?
– Я Клеон, сын Леонида, – борец хрустнул пальцами. – Запомни это имя, пока твоя голова еще на плечах.
Циклоп улыбнулся: широко, хищно.
– Я запомнил! Давайте, вы трое! На этом рынке я засчитаю вас за пару меднолобых.
– Ну ты и хвастун, я погляжу…
Люди расступались, освобождая место для забавы. Раздавшись в стороны, толпа быстро уплотнялась: со всех сторон стекались новые зеваки. Откуда и набежали? Меня бесцеремонно оттеснили к хозяйственным пристройкам. Рабы, таскавшие корзины, бросили работу: они тоже жаждали зрелища. Понимая, что сейчас не время для окриков, строгая распорядительница Сфенебея сделала вид, что не обращает на бездельников внимания.
Без зрелищ остался один я. Спины людей заслонили от меня и дерзкого абанта, и борца, и стражников. Протолкаться поближе? Отойти к воротам? Может, оттуда видно лучше?!
Поздно.
– Давайте, чего встали?
Там, в кольце народа, кто-то азартно взревел, бросаясь в атаку. Шлепнули по плитам босые пятки. Борец? Молодецкое хеканье. Над толпой вознеслась голова Циклопа. Лицо налилось дурной кровью, бешено сверкал единственный глаз. Хвост волос плеснул по ветру, будто хвост настоящего коня. Голова исчезла, мелькнули руки. Борца? Абанта? Звонкий хлопок раскатился по двору переливчатым эхом.
– А-а-а-а-а!
– Ну, кривой…
Кого-то бьют. Кого? Два глухих удара. Один звонкий, как пощечина. Третий глухой. Мерзкий скрежет, похожий на поросячий визг.
– У-й-й-й!..
Гух! Так падает свиная туша, сорвавшись с крюка.
– Н-на!
Над макушками зрителей взлетели ступни в потертых сандалиях. Шмяк! Задушенный хрип. Чавкнуло, очень неприятно чавкнуло. Хрустнуло. Почудилось?
– Понял? Ты все понял?!
Голос Циклопа.
– Кха-кха-кха! Да, отпусти…
– А теперь ты! Давай!
Кому это он?
Толпа зашевелилась. Качнулась. Расступилась.
Перед кем? Передо мной, что ли?!
Борец сидел на земле. Ошалело тряс головой, как недотепа-ныряльщик, когда тот пытается вытряхнуть воду из ушей. Взгляд борца плавал, не в силах задержаться на чем-либо. Рядом, морщась от боли, разминал колено стражник. Сейчас он сам был циклопом: левый глаз стража полностью заплыл.
Второй стражник скрючился в три погибели. Над ним склонился сменный караульщик в нагруднике и шлеме, что-то прижимая к лицу пострадавшего. Меж пальцев добровольного врачевателя сочилось красное. Рядом стоял Циклоп, прятал в ножны кривой нож.
Красное. Вон и лужица натекла.
Циклоп его зарезал?!
Караульщик убрал окровавленную тряпицу. Я увидел нос бедняги-поединщика: разбитый, кровоточащий. Ничего, заживет. Главное, не убили. Нож абант, небось, ему к горлу приставлял: «Понял? Ты все понял?!»
Когда в руках Циклопа возникло копье, я не заметил. Только что был нож, а вот уже копье. Откуда и взял? Караульщик положил, а Циклоп поднял? О чем я думаю?!
Абант отвел копье для броска.
Он смотрел на меня. Взгляд Циклопа горел веселой яростью. В том, куда сейчас полетит копье, не было никаких сомнений. В меня еще никогда не бросали копья. Сам я бросал что угодно: копья, дротики, камни, ножи. Стрелял из лука. Тысячи раз, наверное. А в меня – ни разу.
Рука с копьем ушла назад до отказа. Единственный глаз смерил расстояние. От бронзового жала ко мне протянулась бледная огнистая нить. Радуга? Изогнулась, уткнулась в землю. Где? На локоть от моих ног.
Копье ушло в полет.
Толпа ахнула. Эхо звучало у меня в ушах, пока копье летело в цель. Оно летело медленно, не торопясь, словно давая мне время отскочить в сторону, увернуться, спастись. Я стоял как вкопанный. Я верил огнистой радуге.
Копье вонзилось там, где и предполагалось.
Толпа выдохнула с облегчением. С ужасом. С разочарованием.
Циклоп по-прежнему смотрел на меня. Веселая ярость во взгляде абанта сменилась невеселой. Похоже, я обманул его ожидания. Обманул самым подлым образом.
– Говорят, ты не знаешь промаха. Это так, Беллерофонт?
Досада в голосе. Он пытался скрыть ее и не мог.
Я молчал.
– Бери копье!
Я молчал.
– Твоя очередь. Метатель-Убийца? Давай, покажи, на что ты способен!
Я отвернулся. Пошел к воротам. Циклоп был умен и горд, он не окликнул меня еще раз. Он всего лишь уставился мне в спину, между лопаток. Взгляд был копьем, оно пронзало меня насквозь.
Ничего, мы привычные.
Караульщики посторонились, пропуская меня. Я шел и слушал тишину. За мной никто не последовал. Мы остались одни: я и радуга.
2
Горшок в навозе
Харчевня была бедной, но чистой.
– Кормят от пуза, – упредил мои опасения Кимон. – Еда простая, сытная. Не бойся, не отравят. Я, когда в Аргосе, всегда столуюсь здесь.
Он поерзал на лавке:
– Спина болит. Годы мои, годы!
Я вздохнул, сочувствуя. «Это мой дворец, но твои покои, – пришли на ум слова Сфенебеи. – А у меня устала спина…» Я чуть было не зажал уши ладонями.
– Молодой ты, не поймешь. Трудно жить бродяге, поверь моему слову.
– Трудно, – согласился я.
Подошел хозяин. Двигался он без спешки: кроме нас да шумной компании торговцев, больше смахивавших на итакийских пиратов, в харчевне людей не было.
– Вина, – велел Кимон. – Принесешь кислое, убью.
– Прям-таки убьешь? – усомнился хозяин.
– Ославлю на весь свет. Так лучше?
Хозяин промолчал.
– Похлебка из свиных ножек, – продолжил Кимон. – Ячменная каша с вы́жарками. Яиц вареных с десяток. Кашу подай на лепешках. Похлебку в миске. Всё.
Хозяин пожал плечами:
– Не всё.
– Всё. Или ты угощаешь? Тогда неси перепелов.
– Не всё, – повторил хозяин.
И выразительно потер пальцы, собрав их в щепоть.
– Сквалыга, – буркнул Кимон. – Не доверяешь?
– Нет, – подтвердил хозяин.
– Я тебя хоть раз обманывал?
– Да.
– Молчи, убийца. На, держи.
Я собрался было отстегнуть бронзовую фибулу для обмена, но Кимон остановил меня жестом. Полез в котомку, вынул пучок «вертелов» – медных четырехгранных прутков, связанных бечёвкой. Отобрал три, подал хозяину:
– Держи.
Уроженец Эфиры, я с младых ногтей знал, что монеты – редкость. Их чеканили мало где, а большей частью привозили из-за моря. В харчевнях и лавках довольствовались оболами – прутками вроде тех, какими расплатился Кимон.
Со странником я встретился в городе, у храма Аполлона Волчьего. Не заходя в храм, я задержался на ступенях, разглядывая статуи в просветы между колоннами: Аполлон, Гермий с черепахой, чей-то трон, мужчина с быком на плечах. Мужчину я опознать не смог (бог? герой?!), а спрашивать жрецов постеснялся. Сперва меня удивило присутствие Гермия и Аполлона, не то чтобы врагов, но уж точно не друзей, в одном святилище, но я вспомнил, что из панциря черепахи Гермий сделал лиру, которую подарил Аполлону, и все встало на свои места.
«Мегапент сидит в Аргосе не на троне. Он сидит на копьях, ликийских копьях. Копья – лучшая опора для владыки…»
Аполлон Волчий, он же Аполлон Ликийский, холодно взирал на меня. Я ежился под его надменным взором, полным величайшего презрения, и чуть не подскочил на месте, когда меня хлопнули по плечу. К счастью, это был не бог, а Кимон.
«Во дворце ванакта не чтут Геру? – прозорливо спросил он, видя мою кислую гримасу. – Я прав?»
«Чтут, – вздохнул я. – Но очень уж по-своему.»
«Я тебя утешу, – странник потащил меня прочь от храма. – Что спасает нас от женских козней? Только добрая еда. Под Эфирой я показал тебе дриаду. В Аргосе я покажу тебе приличную харчевню. Иди, не отставай…»
– Разбавляй сам. Я очищу яйца.
Пока я предавался воспоминаниям, принесли еду. Я смешал в глиняном кратере вино и воду. Кимон стучал яйцами о край стола, лихо сдирал скорлупу. От миски с похлебкой тянуло таким запахом, что рот наполнялся слюной.
– …Персей!
– Что Персей?
– Завтра будет в Аргосе. В худшем случае, послезавтра.
– Это точно?
Я навострил уши.
– Точней некуда. Два дня как выехал, мне сегодня доложили.
– Два дня? Уже должен был добраться…
– День до Эпидавра. День до Аргоса.
– Задержался в Эпидавре. Сколько пробудет, неизвестно.
Торговцы заспорили. В том, что в Аргос едет великий Персей, сомнений не было. Спор шел о сроках прибытия. Один утверждал, что Персей по дороге заболел и хочет в Эпидавре принести жертвы богу врачевания. Другой с пеной у рта доказывал, что могучий сын Зевса отродясь ничем не болел, кроме как душой за народ. Зачем ему сидеть в Эпидавре? Третий кричал, что Персей, как правитель Тиринфа, едет не один, а со свитой. В свите каждый может захворать, дело обычное. Какое это имело отношение к предыдущим заявлениям, понять было трудно.
– Оно им надо? – спросил Кимон.
Мой интерес к чужому спору не прошел мимо странника.
– Ну, Персей. Хозяин Тиринфа едет к хозяину Аргоса. Можно сказать иначе: хозяин всей Арголиды едет к своему старому другу. Мало ли у них дел? А эти грызутся, будто Персей везет им телегу с головами Медузы. По одной на каждого дурака.
«Мой муж не отомстил за убийство своего отца, – шепнула из дрожащей тьмы Сфенебея, женщина с белым лицом. – Он сидит на троне, который ему подарил убийца. Подарил? Бросил, как бросают кость псу. Случается, человек зовет собаку другом; так случилось и с моим мужем…»
Владыке Аргоса Персей подарил трон. Дедушке Сизифу он подарил меня. Меня тоже бросили, как кость псу? Нет, дедушка не был похож на собаку. Сочти он подарок неуместным – отказал бы. Не посмотрел бы, что перед ним сын Зевса! Дедушка бога смерти в подвале держал, самого Аида вокруг пальца обвел. Что ему какие-то полубоги?
Значит, я не кость.
Значит, в Аргос едет Персей.
– Как ты думаешь, Кимон, когда он приедет в Аргос?
– Еще один, – странник указал на торговцев, потом на меня. Выразительно покрутил пальцем у виска: – Тебе-то не все ли равно? Да хоть через месяц!
– Все равно, – кивнул я.
Мне было не все равно. Единственный человек, кто знал тайну моего рождения, вскоре будет в Аргосе. Я не доехал до Тиринфа, и вот – Тиринф спешит в Аргос. Не знамение ли? Но как мне переговорить с Персеем? С великим Персеем? Да еще с глазу на глаз, без чужих ушей и языков?!
Я – изгнанник, полный скверны. Персей – герой, правитель, сын Зевса. Да меня к нему и близко не подпустят. Надо поторопить Мегапента с моим очищением. Чистый, я сумею прорваться к Персею, сказать, кто я, привлечь внимание…
Надо поторопить, но опять же – как? Кто я такой, чтобы диктовать сроки ванакту крепкостенного Аргоса?!
Идею действовать через Анаксагора я отверг сразу. Красавчик – не тот человек, к кому можно обратиться с такой просьбой. Да и не знаю я, имеет ли он достаточное влияние на отца. Стоит присмотреться, поспрашивать во дворце. Действовать через Сфенебею? Кажется, она ко мне расположена. Пригласить ее к себе, сделать все, чего она хочет. Мне нетрудно, да и она еще вполне привлекательна. Обойдемся без служанок, останемся наедине…
– Жена ванакта, – я взял очищенное яйцо. Не спеша сунуть его в рот, повернулся к Кимону: – Она белит лицо. Я никогда не видел на женщине столько белил. Она что, уродлива?
– Ликийский обычай, – пояснил Кимон, хлебая из миски. – Там все так белятся. Свинцовые белила, залог красоты. Смуглянки у ликийцев не в чести. Загар? Работаешь в поле, стираешь у реки, весь день под солнцем. Знатная женщина белей снега, понял? И возраст не так заметен.
– Свинцовые белила?
Да, я слышал о них от наставника Агафокла, но без подробностей. А сейчас мне вдруг стало интересно – сам не знаю, с чего.
– Листы свинца помещаешь в горшок, заливаешь уксусом. Ставишь горшок в большую кучу навоза. Навоз гниет, горшок стоит в тепле…
– Фу, гадость!
– Эх, парень! Что ты понимаешь в красоте? Афродита требует жертв, это тебе не ягненка зарезать.
Скажу ей, что она красавица, решил я. И дело не в белилах.
