bannerbannerbanner
Свет мой, зеркальце…

Генри Лайон Олди
Свет мой, зеркальце…

Полная версия

Глава третья

 
Старше, мудрее, печальней, незрячей,
                                      смотрите, это мы идем,
Быстрее, дольше, упорнее, сильней,
                                      сейчас это начнется:
Краска пузырится, осколки отражения падают
в центр, в финальное великолепие распада.
 
Питер Хэммилл, «Детская вера в конец детства»

1
Икар, Человек-паук и Эдгар Аллан По

– А-а-а!

Ямщик подхватился и сел.

Нет, не сел и уж точно не подхватился – всего лишь открыл глаза. Усилий на это понадобилось больше, чем на самое бодрое вскакивание. Отчаянно закружилась голова, и Ямщик чуть не сдох от счастья: я лежу, слава богу, лежу на твердом, устойчивом, настоящем, иначе точно бы упал. Я болен, тяжело болен, мне нужен постельный режим. Мне приснился кошмар, страшный сон…

Сон. Страшный.

Рядом с Ямщиком пыхтело чудовище. Человечиной оно не интересовалось, с шумным сладострастием обнюхивая скамейку. Из пасти чудовища, из-под вислых морщинистых брылей, на асфальт текла струйка липкой слюны. Зрение сбоило, морда собаки – ну конечно же, собаки! – расплывалась, меняла форму, как в кривом зеркале комнаты смеха.

– Фу! – горлом выдохнул Ямщик.

– Фу! – откликнулось эхо. – Домой, Икар, домой!

Домой собака не торопилась. Сделав вид, что не слышит хозяина, Икар задрал ногу и помочился на Ямщика. Струя ударилась о край скамейки, разбилась фонтанчиком, россыпью желтых, дурно пахнущих брызг, оросила полу̀ Ямщикова халата. Ямщик застонал, как если бы его ошпарили крутым кипятком, отполз в сторону, под куст жасмина, борясь с рвотными позывами. Жасмин отцветал, лепестки стаей бабочек-боярышниц слетали на землю, на Ямщика, свернувшегося калачиком; аромат цветов мешался с вонью собачьей мочи.

– Фу…

Пальцы нащупали халат: влажный, скользкий. Ямщика передернуло от омерзения. На том месте, где Ямщик лежал минутой раньше, качалась мокрая трава. Мокрая? Складывалось впечатление, что брылястый Икар справил нужду сразу в двух, мало связанных друг с другом реальностях: в первой не было никакого Ямщика, лишь трава да скамейка, во второй же Ямщик был, честное слово, был, и Икар выразил ему свое песье презрение.

– Домой, я сказал!

Со всех четырех ног, от усердия заваливаясь на бок, Икар кинулся догонять хозяина, и Ямщик рискнул сесть. Собак он побаивался, хотя и под пытками не признался бы в этом, и втайне обрадовался, что пес не полез его обнюхивать. Другое дело, почему Ямщиком не заинтересовался хозяин Икара. Живой человек лежит под кустом, в халате, собака на него гадит… Бомж, осознал Ямщик. Он принял меня за бомжа. Что бы я сделал на его месте? Тоже прошел бы мимо, и собаку отозвал – еще подхватит какую-нибудь заразу.

Господи, стыдно-то как!

Болело все: спина, голова, плечо, колено. Ныли потроха, сколько их ни есть. Мерзко хрустели суставы, каждое движение отдавало в затылок гулким эхом, от которого темнело в глазах. Правую голень уродовали ссадины: длинные, кирпично-красные, с воспаленными, неприятно багровеющими заусенцами. Висок дико зудел, Ямщик почесался, чуть не содрал шершавую нашлепку корки и выругался сквозь зубы. Облегчения брань не принесла. Где я, подумал он. Ага, жасмин, тигровые лилии, грядка пушистых бархатцев. Клумба под фигурными решетками окон первого этажа. Из ближайшего, выставленного на проветривание, на свободу рвется пианино: расходящаяся гамма. Восьмой дом, третий подъезд. Репетирует маленькая Люся, внучка Вадима Долгера, тирана и деспота, в прошлом – драматического тенора, солиста оперы. Полтораста метров до нашего подъезда. Недалеко же ты уполз от родины, приятель…

Хлопнула дверь.

– Здравствуйте, Эмма Викторовна…

Эту женщину Ямщик знал с детства. Паспортистка ЖЭКа, выйдя на пенсию, Эмма Викторовна заскучала, расхворалась, но вскоре нашла спасение в добровольной, двадцать четыре часа в сутки, каторге. Она подметала тротуар от салона красоты «Феникс» до «Люксоптики», собирала по дворам картон и прочую макулатуру, сдавая добычу в пункт приема; чинила оградки, кормила бездомных кошек и служила матерью Терезой для каждой травинки, каждого цветка. Вот сейчас она повернет голову, увидит расхристанного, обоссанного собакой Ямщика… Соврать? Ночью, возвращаясь домой, повздорил с компанией пьяных сявок, был бит, ограблен, брошен под ракитов куст…

– Доброе утро, Коленька!

Не останавливаясь, Эмма Викторовна просеменила дальше. Ее приветствие адресовалось толстому мальчику лет семи, в шортах и футболке с мультяшным изображением Спайдермена. Неизвестно, почему, но безразличие отставной паспортистки, ласковой с кошками и заботливой с былинками, резануло Ямщика по нервам больнее, чем задранная нога гада-Икара.

– Эй! – каркнул он, обращаясь к мальчишке. – Эй, человек-паук!

Если человек-паук и спасал попавших в беду, то Ямщик не значился в его списке клиентов. Проводив мальчишку взглядом, в котором мешались гнев и бессилие, Ямщик переждал новый, вдвое сильнее предыдущего, приступ головокружения. Головой он приложился крепче, чем хотелось бы: с глазами творилась капризная чертовщина. Утреннее солнце, утверждал подлец-взгляд, освещало улицу с избирательной неравномерностью: местами дома̀ просто купались в брызжущем сиянии, как если бы их облицевали панелями зеркал, отражающих солнечные лучи, местами же углы зданий, автомобили, припаркованные где попало, а в особенности арки подворотен тонули в зыбкой тени, теряли четкость, вздрагивали, словно живые, и оплывали воском на огне. На это безобразие накладывался плавающий фокус: куда ни глянь, близорукость соседствовала с дальнозоркостью, словно две давние приятельницы. От их тесной дружбы Ямщика тошнило так, что он всерьез боялся опозориться на людях.

Сотрясение мозга?!

– Улица… улица корчится безъязыкая…

Не имея даже представления, с чего бы это в памяти всплыл ранний Маяковский, Ямщик начал вспоминать, в каком году была написана поэма «Облако в штанах». Сейчас он готов был думать о чем угодно, лишь бы не переживать заново ночной кошмар, а главное, не пытаться сводить концы с концами. Да, профдеформация. Да, заигрался, зашел слишком далеко. Да, острый психоз. Ну и что? Гоголь был шизофреником, Есенин параноиком. Лермонтов страдал суицидальными наклонностями. Эдгар Аллан По – алкоголизм, депрессии, галлюцинации; скончался в клинике, призывая к себе Джереми Рейнолдса, исследователя Северного полюса. Ямщик, дружище, чем ты лучше автора «Убийства на улице Морг»? Если тебе не отвечает Эмма Викторовна, если тебя игнорирует Спайдермен – зови на подмогу знаменитого полярника. Может, хоть полярник откликнется?

Домой, срочно домой! Отлежаться, отдышаться, прийти в себя; принять ванну, наконец! Ползком, на карачках, тушкой, чучелом – домой, в башню из слоновой кости…

Уцепившись за куст, он начал вставать. Жасмин категорически отказывался служить костылем: ветки гнулись, лепестки сыпались. Вдобавок подвело колено: опухшее, оно пульсировало, как созревший нарыв, и протестовало против любой попытки нагрузить его весом. Хоть бы не перелом, молился Ямщик. Что там говорил Дылда? Перелом Коллиса? Растяжение, вывих, разрыв связок – что угодно, лишь бы не перелом… Шаг. Другой. Третий. Шагами это назвал бы разве что писатель-фантаст, но никак не автор «Проекта «Вельзевул»: ковыляя, припадая на пострадавшую ногу, хватая руками воздух, Ямщик двинулся в направлении своего дома. Левый шлепанец потерялся еще ночью, в босую подошву впилось острое, мучительное, но задержаться, вынуть осколок – или что там?! – он побоялся. Остановишься – упадешь. Поднимешь ногу, желая осмотреть подошву – упадешь. Сядешь на скамейку – больше не встанешь. Увидишь осколок – свалишься в обморок, если это осколок зеркала, будь оно проклято. Лучше так, лучше брести, морщась от рези под веками, постанывая от раскатов колокола в звоннице черепа. По ком звонит колокол, а? Улица корчилась, принимала контрастный душ из света и тени, оживала, чтобы умереть и воскреснуть, а Ямщик шел – не удивляясь, не видя ничего вокруг, впервые в жизни не задумываясь, что скажут на его счет злопыхатели, увидев Ямщика в таком паскудном состоянии; шел, тащился с единственным желанием моллюска втянуть тело в раковину квартиры, а дальше хоть трава не расти. Мокрая, помеченная Икаром трава…

Он не помнил, как добрался до подъезда. Не помнил, как обманул домофон, как вошел без магнитного ключа. Не помнил, как поднялся по лестнице. Не помнил, как оказался в квартире. Позже, несколько дней спустя, Ямщик сообразит, что ему чудовищно, невообразимо повезло, больше, чем везет пьяницам и дуракам, но это случится потом. Сейчас же он, подобно быку, оглушенному кувалдой, лишь мотал головой и тащил себя вперед, чтобы в прихожей упасть на колени, задохнуться от боли и повалиться набок под овальным зеркалом, укрепленным между парой металлических рогов.

Зеркало. Целехонькое.

Разбить зеркало – к беде.

Почему оно уцелело?!

Ямщик приподнял голову. То, что сперва показалось ему зеркалом, на самом деле было овалом клубящегося тумана. Приняв форму зулусского щита, туман висел на подставке, уцепившись крюками за перекладину, соединявшую рога. В булькающей кипени не отражалось ничего; когда Ямщик попытался заглянуть туда, набат в голове чуть ли не взорвался.

– Да, дорогая. Да, все в порядке…

Двойник вышел из кабинета. Ямщик на полу его не удивил и даже не слишком заинтересовал.

– Возьми такси. Да ну, чепуха, какое еще метро! – телефон двойник прижал к уху плечом. Он уже успел переодеться в спортивный костюм Ямщика и, судя по уверенному поведению, плевать хотел на то, что оригинал валяется на полу в мокром халате. – На базаре? Ску̀пишься? Тем более вызови машину. Здоровье дороже: сложишь сумки в багажник… Дать тебе номер диспетчерской службы?

Закрыв трубку ладонью, чтобы Кабуча – а кто еще? – не услышала его реплики, двойник повернулся к Ямщику:

 

– В зеркала не смотрись, начнется мигрень. Вернее, не вглядывайся подолгу. Если так, вскользь, тогда ничего, нормально. На советы не рассчитывай, это последний. Первый и последний. Все, свободен, вали отсюда.

Он убрал ладонь:

– Да, рыбка. Кланяйся маме. Да, жду, скучаю…

Ямщик представил выражение Кабучиного лица – рыбка! жду, скучаю! – и захрипел от изнуряющего, мучительного бессилия. Кошмар продолжался, в раковине поселился захватчик, украл спортивный костюм, телефон, Кабучу, жизнь украл; даже совет, первый и последний, швырнул, сволочь, как милостыню, с барского плеча…

– На рынок ездил, с утра, – сунув телефон в карман, двойник кивнул на зеркало. Он сиял: трудяга, честно и в срок завершивший важное, ответственное дело. – На вещевой. Еле нашел, чтобы точно такое же. И кругленькое купил, для косметики. Представляешь? Жена вернется, а в доме два зеркала битых. Дурная примета, семь лет несчастий и разочарований. Ты суеверный? Правильно, грех всякой лабуде верить… А, ты, наверное, мазохист? Тащищься от страданий?

– Нет, – Ямщик потянулся, стараясь ухватить двойника за щиколотку.

Он не знал, зачем это делает. Для драки Ямщик был слаб, даже для драки с самим собой; в особенности, если двойник здоров и бодр, а оригинал еле дышит. Умолять? Просить? О чем?! Поступок не имел смысла, откуда ни зайди, и завершился пшиком: пальцы, вместо того, чтобы взяться за чужую плоть, прошли сквозь ногу оккупанта, словно пытались схватить дым, и сжались в вялый, бесполезный кулак. Ямщик попробовал еще раз, с прежним результатом.

– Мазохист, – повторил двойник. – Иначе зачем бы ты сюда приперся? Мститель хренов, каратель в халате. Ничего ты мне не сделаешь. Ни-че-го. Швабру дать? Если ты мазохист, получишь оргазм. Ударишь меня шваброй, промахнешься и нате вам – пароксизмы наслаждения…

Ямщик заплакал. Ямщик закричал: не от боли, от унижения, когда двойник внаглую прошагал по нему – через него! словно никакого Ямщика не было и в помине! – и открыл входную дверь.

– Иди, гуляй. Бог подаст, свинья не выдаст.

Он ухмыльнулся:

– Захочешь помучиться, возвращайся.

2
В гостях у Петра Ильича

Утроба подъезда вновь преобразилась.

Кто-то – наверное, Петр Ильич, сухонький старичок из первой квартиры – выключил освещение; солнце же, напротив, успело вознестись над крышей облупленной «сталинки», стоявшей на другой стороне улицы. Солнце било в стекла межэтажных рам, и лестница, отраженная в этих стеклах, купалась в ярком, охристо-желтом свете. Опасно гладкие, блестящие, будто покрытые тончайшей коркой льда, ступеньки двоились – так, словно Ямщик был в стельку пьян. Там, куда лучи солнца не доставали, ступени обретали шершавость наждака, переставали двоиться, но делались блеклыми, мутными, как если бы над ними висел слой грязной взбаламученной воды. Края затененных ступеней смотрелись вполне отчетливыми; впрочем, ближе к основанию рябой бетон, отполированный тысячами подошв, от кроссовок до модельных туфелек, истончался, делался зыбким, призрачным, уходя в непроглядный вязкий мрак. От одного его вида, рассеченного двумерными, не имеющими толщины плоскостями, у Ямщика бешено заколотилось сердце.

Хорошо хоть, перила выглядели пристойно. Как утопающий за спасательный круг, Ямщик ухватился за них, ощутил под пальцами надежность твердого дерева с бугорками и сколами краски – выдох, вдох, и он начал спуск, с осторожностью калеки перенося вес на поврежденную ногу. Освещенные ступеньки и впрямь оказались адски скользкими – если б не перила, Ямщик раз десять навернулся бы с лестницы, сломал бы шею, и слава богу, потому что мертвым все равно. Затененные ступени проседали под ним, пружинили – кочки, мать их, на болоте! – но держали. Каким чудом он ухитрился спуститься тут ночью?! Тогда здесь все было иначе…

Над ступеньками, над перилами, над Ямщиком царил удушающий чад жареной рыбы – где-то готовили обед.

Площадки первого этажа не было. Последний пролет лестницы по мере удаления от окон выцветал, теряя вещность. Там, внизу, куда он уходил, что-то медленно текло, двигалось, вздыхало – бурая трясина, адский котел с прогорклым киселем. Ямщик с детства ненавидел кисель. От дьявольского варева несло знобящим, гнилостным холодком, и он безотчетно подался назад: прочь, скорее прочь, подальше от гибельной пакости! Муть, стремительно расширяясь, рассек луч желтушного, болезненного света, в мгновение ока превратив трясину в твердь, островок подсохшей грязи. В луче, наполовину перекрыв его, возникла щуплая фигура, и Ямщик узнал, нет, угадал экономного соседа-старичка.

– Петр Ильич!

Возглас вырвался сам собой. Ямщик уже понимал: никто его не видит, не слышит, помощи ждать не от кого. Разумеется, сосед не отреагировал. Так же быстро, как возник, луч схлопнулся и погас: дверь подъезда закрылась с глухим чмоканьем. Островок исчез, из кисельной мглы послышались шаркающие шаги: Петр Ильич шел к своей квартире. Для старичка не существовало трясины, инфернальных провалов – обшарпанные ступеньки, исцарапанная стена: на полтора метра от пола – синяя краска с подпалинами от спичек и окурков, выше – маркая, осыпающаяся побелка. Все материально, осязаемо, безопасно. В глазах рябило, Ямщику чудилось: он различает смутные очертания человека, бредущего по хлюпающей жути, утопая в ней по колено и не замечая этого.

Шаги стихли. Царапнул по краю скважины, с глухим лязгом провернулся ключ в замке. Щелкнул выключатель – и словно включился проектор реальности, одним благословенным щелчком отменив, отправив морок к чертовой бабушке! Серо-желтые квадраты плитки перед распахнутой настежь дверью квартиры. В проеме замешкался хозяин: а куда ему торопиться? Почтовые ящики, стальной прямоугольник наружной двери, ведущей на улицу…

«Сейчас или никогда! Пока старик не закрыл дверь!»

Забыв о травмах, Ямщик прыгнул через две ступеньки. Колено пронзила раскаленная игла, он взвизгнул по-бабьи, поскользнулся – и рухнул на Петра Ильича. Нет, сквозь Петра Ильича, не заметив сопротивления, ветерка, мимолетного касания – ни-че-го, как, издеваясь, говорил двойник. Голограмма, фантом – с размаху Ямщик пролетел дальше, упал и скорчился на потертом, но чистом линолеуме, в резком свете лампочки без абажура; возле ростового зеркала – клубов дышащего тумана – в раме старинной, резной, красного дерева. Он был в чужой квартире, но не весь. Правая, пострадавшая нога, от пятки до колена, где свила гнездо гадюка-боль, высовывалась за порог, на лестничную клетку. И хозяин квартиры, равнодушен к бесцеремонному вторжению, уже взялся за ручку двери, намереваясь…

Ямщик судорожно дернулся, ожидая вспышки новой боли, и боль не подвела, явилась по первому зову. Он без стеснения заорал, зная, что его не слышат – хоть ты ори, хоть на мыло криком изойди, всем плевать! – и в последний момент рывком согнул многострадальную ногу в колене, перебросил через порог, втянул во чрево соседской квартиры. Дверь захлопнулась; клацнул замок, звякнула цепочка. Ямщик не знал, что бы произошло, не успей он подобрать ногу, и не хотел знать.

Он был в раковине, пусть не своей, чужой, но этого ему хватало.

Тут Петр Ильич наступил на него.

Ямщик едва не заорал вновь. Он лежал на полу, без сил откинувшись на спину, и из Ямщикова живота, погрузившись в тело до середины голени, торчала тощая нога Петра Ильича в тщательно отглаженной брючине. Песочно-бежевая ткань брючины даже не задралась – край ее нечувствительно уходил внутрь живота вместе с ногой старика. Призрак, похолодел Ямщик. Я призрак, банальщина Голливуда; я сломал шею, летя ночью с лестницы, и вот… Нет, чепуха! Призраки не расшибают себе головы и колени, призраки не носят шлепанцы – и уж точно их не теряют; а главное, у призраков нет двойников, ездящих с утра на вещевой рынок за копией разбитого зеркала…

Хозяин квартиры аккуратно повесил на плечики летний парусиновый пиджак – «ретро» полувековой давности вновь входило в моду – и, присев над Ямщиком, начал копаться в кишках у незваного гостя. Ямщик хрюкнул и откатился в сторону. Он вновь ничего не ощутил, вернее, все прекрасно ощущал: линолеум под лопатками, затылок уперся в стену, колено дергает, плечо ломит… Старика Ямщик видел, слышал; ноздри улавливали слабый аромат лосьона, которым пользовался Петр Ильич после бритья, но осязать соседа Ямщик был неспособен. Старик же Ямщиком не интересовался вообще: ни в целом, ни отдельно взятыми потрохами. С новой позиции Ямщик наблюдал, как Петр Ильич развязывает белые хлопчатобумажные шнурки на туфлях, кряхтит от натуги, не подозревая, что одна из туфель минутой раньше находилась в чьем-то животе; как сует ноги в домашние тапочки, выпрямляется, тянется к выключателю…

– Нет! – закричал Ямщик. – Не надо!

В первый миг, когда погас свет, его оглушил леденящий ужас: пол утратил твердость, просел, промялся – сейчас под Ямщиком разверзнется бездонная лестничная трясина, поглотит, переварит без остатка! Секунды извивались кублом белесых червей, уползали в небытие, в такт удаляющемуся шарканью старческих шагов; фигура Петра Ильича замерцала, истончилась, расплылась, вновь налилась плотью, скрылась в спальне… А Ямщик был все еще жив: лежал на полу чужой прихожей, переводя дыхание. Пол обрел консистенцию пластилина, подогретой оконной замазки, но держал. Медленно, цепляясь за стену – та проминалась под пальцами, как и пол – Ямщик поднялся, оберегая поврежденную ногу, потянулся к выключателю. Гладкий пластик вздрогнул под подушечкой пальца – когда он успел снять перчатки? не важно! ну же!.. Щелчок прозвучал глухо, как сквозь вату, но дробящееся эхо долго не хотело затухать. Свет вспыхнул с задержкой, словно раздумывал: загораться или нет? Свет был пыльный, тусклый, совсем не такой, как пару минут назад. Ладно, в любом случае это лучше зыбкого полумрака: пол, стены, вешалка, дверцы встроенного шкафа – пусть с неохотой, но прихожая вновь обрела фактуру, цвет и материальную твердость.

Целую вечность Ямщик выжидал. Щелчка выключателя глуховатый старик мог и не расслышать, но свет, вне сомнений, привлечет его! Время шло, Петр Ильич не объявлялся, и Ямщик уверился: свет включился для него одного. Для хозяина квартиры прихожая осталась прежней: безвидна и пуста, и тьма над бездною, и дух божий носился над линолеумом. Укорив себя за кощунственную шутку, Ямщик решил оставить анализ феноменов на потом. Сейчас займемся самым насущным: колено, висок, ссадины на голени.

– Аптечка, – вслух сказал Ямщик. – Где у нас может быть аптечка?

Он критически оглядел шкаф, с максимальной осторожностью, словно боясь выдернуть чеку гранаты, потянул дверцу на себя. Дверца скрипнула – и раздвоилась. Одна, повинуясь усилию, послушно распахнулась, открыв нутро шкафа, другая же осталась на месте, не сдвинувшись и на миллиметр. Ямщик вцепился в открывшуюся дверцу – а вдруг выскользнет? истает под пальцами? сольется со своей закрытой двойняшкой, сводя на нет все старания?! Однако случилось в точности наоборот. С замиранием сердца он наблюдал, как запертая дверца делается прозрачной, тает, растворяется в воздухе.

– Сезам, откройся!

Рыться в шкафу он раздумал: там, внутри, все выглядело подозрительно смутным. Свет! Нужно больше света. Удвоив предосторожности, Ямщик открыл вторую створку, обождал с минуту. Полки, ящички, коробки, банки из жести и пластмассы – под льющейся внутрь пылью, назвавшейся светом (и сказал он, что это хорошо…) начинка шкафа восстановила рельефную материальность. Наверное, теперь – можно.

– Что у нас здесь?

Болты, гайки, шурупы. Гвозди рассортированы по коробочкам из-под кофе. Измерительная рулетка. Стеклянные банки с зеленым горошком. Рыбные консервы: сардины, сайра. Стопка древних пожелтевших газет. Моток синей изоленты. Слева, на второй сверху полке, обнаружился внутренний шкафчик. Ямщик в нетерпении распахнул створки и был наказан за поспешность: раздвоившись на миг, створки не замедлили вернуться в исходное положение. Затаив дыхание, он повторил попытку.

– Есть!

Экономный и запасливый, Петр Ильич оказался, к вящей радости Ямщика, еще и человеком слабого здоровья. Шкафчик? Нет, истинный Сезам, пещера фармацевтических сокровищ. Пузырьки, флаконы и упаковки с лекарствами стояли плотными рядами, уходя в темные глубины хранилища. Наружу хлынул концентрированный запах аптеки, Ямщик чихнул и удивился, что не почуял это амбре раньше. Он обернулся, увидел клубы тумана в резной раме – не вглядываться! так, мельком, вскользь… – и подумал, что стенной шкаф в целом и аптечный шкафчик в частности наверняка отражаются в зеркале. Ну, отражались бы, если бы Ямщик был в состоянии видеть зеркала. Неужели запах, вернее, его наличие или отсутствие, связан с отражением предметов, источающих запах? А может, не только запах? Потом, не сейчас, голова и без того раскалывается…

Внутри, на распахнутой дверце сезама, мерцало еще одно туманное озерцо, подвешенное к паре шурупов за смешные латунные «ушки». Зеркальце? Кончиками пальцев Ямщик прошелся по рифленым крышкам пузырьков и картону упаковок. Все было твердым, настоящим. Честное слово, Ямщик и не предполагал, что будет так радоваться подлинности, осязаемости лекарственных препаратов. Ага, йод. Старый добрый йод. Зелёнка, старая добрая зелёнка. Что тут еще старого доброго? Валокордин. Нитроглицерин. Форлакс, порошки. Наш дорогой, наш старый добрый Петр Ильич страдает запорами. Ничего, мы дадим ему просраться… Эвказолин. Энтеросгель. Мучимый дурным предчувствием – а вдруг исчезнет? – Ямщик ухватил йод с зелёнкой, оба пузырька сразу, и едва не выронил добычу. Флаконы раздвоились, как это было с дверцами, и от дубликатов к оригиналам, оставшимся на полке, потянулись неприятного вида хвосты: ржавые, изъеденные по краям. Ямщик отметил легкое, но явственное сопротивление – казалось, он растягивал комок жевательной резинки, прилипший к стенке аптечки. В хвостах угадывались очертания дюжины, если не больше, призрачных пузырьков. Дрожащие, эфемерные копии плющились, теряли форму, липкая пакость истончалась, бледнела, ржавчина выцветала… Чпок! Хвост лопнул, втянулся в оригиналы, слился с ними. В руке у Ямщика остались две абсолютно идентичные копии.

 

Так уж и абсолютно?

Крышечка отвинтилась без проблем. Ямщик поддел ногтем плотно засевшую пробку, втянул ноздрями знакомый с детства запах зелёнки. На пальце остался яркий мазок. Порядок! Стараясь не обращать внимания на ржавые, к счастью, безвредные хвосты, он с азартом принялся рыться в закромах Ильича. Анальгин? Да это подарок судьбы! Эластичный бинт – отлично, берем. Мятый тюбик троксевазина? Пригодится для колена…

Шарканье приближающихся шагов Ямщик засек с опозданием. Старикан услышал возню? Заподозрил взлом? Ерунда, гримаса былой мнительности! Тем не менее, Ямщик замер в позе вора, застигнутого врасплох: вес на здоровой ноге, правая рука – в аптечке, левая держит добычу, едва уместившуюся в ладони. Игнорируя бродягу, забравшегося в чужую квартиру, Петр Ильич прошел мимо, а может, частично сквозь. Пыльный свет мигнул, погас, что-то больно ударило Ямщика по пальцам, и он, зашипев, инстинктивно отдернул руку – ту, что задержалась в шкафчике. Упали сумерки, навалилась духота; запах аптеки исчез, пол вновь промялся под ногами. Когда старик свернул на кухню, Ямщик потянулся к выключателю. Свет зажегся со второй попытки. Прихожая вернула себе прежний вид: дверцы шкафа были плотно закрыты. Тюбик троксевазина, который Ямщик не успел схватить перед явлением хозяина квартиры, сгинул без следа – надо полагать, покоился на прежнем месте в недрах сезама. Остальные медикаменты уцелели, и на том спасибо. Искушать фортуну по второму разу Ямщик не стал.

На кухне грюкнуло, звякнуло, плеснуло. Бормотнул, закипая, чайник.

– Пейте чай, Петр Ильич. Пейте на здоровье! Да подольше, с чувством, с толком…

Чайник, детеныш паровоза, свирепо засвистел.

– А я пока воспользуюсь вашей ванной. Вы не против?

Чайник был против, Петр Ильич промолчал.

– И вообще, я, пожалуй, у вас поживу. Встану, так сказать, на постой. Вы ведь не возражаете? Человек вы одинокий, в годах, я вас не стесню. В уходе нуждаетесь? И не надейтесь, я не уйду…

Прежде чем открыть дверь ванной комнаты, Ямщик предусмотрительно отыскал выключатель и включил внутри свет. Над хромированной полочкой с бритвенными принадлежностями, лосьоном, зубной пастой и двумя щетками – мыльницу Петр Ильич держал на краю мойки – висел дымный прямоугольник в дешевой рамке: зеркало. Головная боль усилилась, как ни странно, прояснив мысли. Зеркало в прихожей, зеркало на дверце аптечного шкафчика, зеркало в ванной… Ямщик осмотрелся, стараясь избегать прямого взгляда в клубящееся «окно» над мойкой. По закону подлости оно просто лезло на глаза. Стена напротив: крючки с полотенцами, в углу приткнулась стиральная машина, бледно-голубой кафель, чугунный радиатор парового отопления в два слоя покрыт белилами. Все зримо, вещно: хоть трогай – Ямщик погладил махровое полотенце – хоть на зуб пробуй. Ага, ванна подгуляла. Дальний край еще ничего, но чем ближе, тем сильнее коробился, оплывал мартовским сугробом эмалированный бок ванной: дрожал, расслаивался. За край, в саму ванну, было даже боязно заглянуть. С Ямщика хватило и того, что на месте смесителя копошился отвратительный клубок гофрированных змей, блестевших живым металлом. К счастью, выбраться на свободу змеи не пытались.

Зеркало!

Он искоса глянул в дымное окошко и отвернулся. Отражения Ямщик не видел – увидишь его, как же, в эдаком клублении! – но картину представил отчетливо. Дальняя часть ванной комнаты отражается нормально, середина – едва-едва; ближе – «мертвая зона». Он еще раз прикинул угол отражения, по ходу дела вспоминая азы школьного курса физики, раздел «оптика»… Вроде, сходится. То, что отражается в зеркалах – для него, Ямщика, зримо и вещественно. Чем лучше отражение, тем реальнее бытие. Правда, с подъездом загадка: там-то точно нет никаких зеркал! Отражения в межэтажных окнах? В никелированных ручках? Ладно, не все сразу. Займемся здоровьем: не хватало еще, чтобы в ссадины попала грязь, инфекция, началось заражение… С коленом тоже надо что-то делать. В ванну мы не полезем, нет, обойдемся умывальником…

Живот скрутило, едва он потянул за пояс халата, намереваясь разоблачиться. Ямщик сипло крякнул и сложился пополам, пережидая болезненный позыв. Хорошо, сказал он тирану-кишечнику. Хорошо, уговорил, сначала в сортир. Сперва Ямщик хотел вывалить медикаменты на край мойки, чтобы освободить руки, но в последний миг передумал. А ну как в его отсутствие сюда заявится хозяин квартиры, и все добро исчезнет? Или не исчезнет? Береженого бог бережет! Он затолкал бинт и лекарства в карман халата – и вывалился в коридор, тихонько постанывая. До туалета – один шаг. Ямщик щелкнул выключателем, распахнул дверь…

И едва не обделался прямо на пороге.

1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15  16  17  18  19  20  21  22 
Рейтинг@Mail.ru