Генри Лайон Олди
Чудовища были добры ко мне
3
Белые мухи завершили танец. Вот последние из роя опустились на землю – и, повинуясь беззвучному сигналу, облака в небе расползлись древней ветошью. Лохмотья истаяли, как по волшебству. В прореху ударило солнце. Снег заискрился мириадами серебряных блесток – смотреть больно. Левый глаз Танни ослеп, но слезы выступили из обоих. Мальчик проморгался. Снег расчертили голубые тени от голых, черных деревьев; резко обозначились протоптанные тропинки. Открылась дверь соседнего барака. Эльза? В полушубке нараспашку, с непокрытой головой – лишь лента удерживает тяжесть густых волос – сивилла плыла по снежному морю, вздымая из-под сапожек искрящиеся буруны.
Танни аж залюбовался.
Впервые он увидел сивиллу восемь дней назад. А казалось, знает Эльзу всю свою жизнь, с колыбели. «Банальность, – хмыкнул бы человек, умудренный опытом. – Так думали до тебя бессчетные тысячи влюбленных юнцов! Поэты извели на перья стаи гусей; живописцы исписали тьму полотен, и все о любви. Малыш, ты смешон…» И ты смешон, ответил бы ему Танни. Тебе только кажется, что ты мудр и остроумен. Плевать я хотел на чужую мудрость и чужой опыт. Забери себе орду поэтов и живописцев. Для меня это – впервые! Хильда? Нет, Хильда не в счет. Хотя ее я и впрямь знал с детства. Но ведь я тогда еще не встретил Эльзу!
* * *
…отец ведет его через госпитальный поселок. Танни страшно. Он очень старается не подать виду. Все уже решено. Он согласился, он все понимает. Отец год за годом копил деньги на размен. Поздно идти на попятный. А сердце глухо бухает в груди тяжелой плотницкой киянкой. А сердце замирает пугливым мышонком. А сердце норовит удрать в пятки и там остаться. Эй, сердце! Угомонись! Танни стыдится своего страха, но ничего не может с собой поделать.
Они подходят к каменному дому в центре поселка. Дверь открывается им навстречу. На пороге возникает – Она. Сивилла что-то говорит, но Танни не слышит. Он смотрит на сивиллу, как умирающий от жажды пьет воду. Восхищение? восторг? обожание? Танни не в состоянии назвать по имени овладевшее им чувство. Так он, наверное, любовался бы богиней, сошедшей с небес.
Ему – тринадцать. Как и любой парень его возраста, Танни не раз подсматривал за портовыми шлюхами. Не гнушаясь относительным покоем закоулков, грязных и вонючих, девицы на скорую руку ублажали морячков, вернувшихся из дальнего плаванья. Морячки пыхтели и старались по-быстрому наверстать месяцы, проведенные на борту. Вопли и насмешки сопляков, таящихся за углом, не смущали изголодавшихся по женскому теплу мужчин. Напротив, кое-кто из морских волков даже начинал просвещать зрителей, демонстрируя выходку за выходкой. Танни прекрасно знает, что и куда надо вставлять, откуда у людей берутся дети, и что находится у девок под одеждой. Но это совсем другое. И Эльза – другая. Она не имеет отношения к грязным шуточкам. Танни немеет и глохнет. Страх исчезает без следа. Танни готов на все. Пусть режут, что хотят. Да хоть голову – если сивилла рядом, ему все нипочем!
Дорога к Янтарному гроту не откладывается в его памяти. Весь путь Танни смотрит на Эльзу. Впитывает звук ее голоса, когда сивилла обращается к нему или к отцу. Слов он не слышит, смысла не понимает. Сивилле приходится по два-три раза повторять вопросы, чтобы до мальчика дошла суть. Он сгорает от стыда. Но сивилла терпелива. Эльза улыбается Танни, и ни разу не повышает на него голос. Разве есть на земле другая такая женщина?!
В гроте к Танни возвращается ясность рассудка. Они входят туда вдвоем. Отец ждет снаружи. Вокруг – искрящиеся наплывы. В темно-желтой, медовой глубине дробится, мерцает и переливается пламя свечей. Грот целиком из янтаря. Пол, по которому боязно ступать, стены, золотистые «сосульки» – одни свисают с потолка, другие вздымаются навстречу; гигантские, поменьше, и совсем крохотные, словно драгоценные иглы…
Грот уходит дальше, в глубь горы. Нет, туда им с сивиллой не надо. Госпожа Эльза велит ему сесть прямо на гладкий пол. Раздувает жаровню – там, небось, прячется чародейская искра, потому что угли разгораются в считанные мгновения. Эльза устанавливает жаровню на бронзовый треножник, бросает в огонь пахучие травы и снадобья. Садится перед жаровней; вдыхает дым, велев Танни молчать и ждать. Пряный дым навевает дремоту. Веки тяжелеют. В голове все блаженно плывет, как от вина. Вино Танни, случалось, тайком пробовал с друзьями. Знает, что почем. Не маленький. Глаза закрываются, веки слипаются намертво. В гроте он впервые видит сон, который станет преследовать Танни после размена. Янтарный кокон несет мальчика вдаль, укачивая в материнских объятиях. Внизу простирается равнина с мохнатыми, переливающимися радугой холмами. Холмы подступают ближе, окружая Танни. У них распахиваются каменные глаза. Растут лапы, клешни, щупальца; тянутся к добыче…
– Прочь!
Он приходит в себя. На лбу покоится ладонь сивиллы – успокаивая, утешая. Ладонь возвращает к жизни, гонит кошмар прочь.
– Грот сказал мне, что мальчика можно разменять, – говорит Эльза, когда они выходят к отцу, изнывающему от ожидания. – Пальцы на ногах. Еще левый глаз. Радуйтесь, глаз вылущивать не придется. Он просто перестанет видеть.
– А нельзя только пальцы? – с робостью интересуется отец. – Или только глаз?
– Извините, нельзя.
– А…
– Здесь не базар. Здесь не торгуются.
В госпитале Танни поят отваром – горький станут давать позже, а сейчас дают медвяно-приторный. Отвар пахнет миндалем, полынью и дымом. Танни не понимает, спит он или бодрствует. В левый глаз ему чем-то капают. Он ждет медной спицы, и радуется, сообразив, что спицы не будет. Глаз слегка печет. Танни быстро перестает обращать на это внимание. Когда лекарь отрезает пальцы, боли почти нет. Словно режут кого-то другого. Другому, наверное, больно, другой криком кричит… Танни сочувствует бедняге: вяло, сквозь дрему. И засыпает по-настоящему.
Чтобы проснуться в бараке для изменников.
Он проводил взглядом Эльзу. Она шла – плыла! – вдоль барачной стены. В стене, сложенной из грубых, плохо ошкуренных бревен, через каждые пять шагов были дощатые двери. За ними располагались такие же каморки, как у Танни. Интересно, сколько в поселке народу? Размен стоил дорого, в зависимости от запросов, но от желающих все равно не было отбою. Правда, большей частью люди приходили летом или осенью. Кое-кто, прослышав о чудодейственном гроте, приезжал к сивиллам за сотни лиг. Эльза, миновав семь дверей, нырнула в восьмую. Говорят, сивилл здесь целая дюжина. Работы хватает всем. Впрочем, назвать «работой» то, что творилось в Янтарном гроте и в госпитале, у Танни язык не поворачивался. Работа – мешки в порту таскать. Или сапоги тачать.
А чудеса творить – это разве работа?
Небо нахмурилось. Безымянный, угрюмый бог, засучив рукава, взял портновскую иглу с дратвой – и принялся деловито зашивать прорехи в тучах. Солнце поблекло, выцвело; скрылось за пеленой облаков. Снег медлил. И сивилла медлила выйти из барака. Танни заерзал на табурете. Здоровенная кружка отвара, да еще кружка воды… Мочевой пузырь напоминал о себе с настойчивостью нищего попрошайки. Нужный горшок, накрытый крышкой – у лежанки, в двух шагах. Но вдруг госпожа Эльза выйдет как раз тогда, когда его не будет у окна? Естество, однако, победило. Был Танни влюблен, или нет, но нужда – она и есть нужда, и сердечная страсть ей не указ. Как мог быстро, мальчик доковылял до горшка. А когда отжурчал и зашкандыбал обратно – услыхал вдалеке неясный шум. Море? Далековато отсюда до моря. Ветер? Ерунда, возразили неподвижные ветви деревьев. Голоса? Точно, голоса! Вроде как толпа – идет-топочет, гомонит, шумит…
Похоже, уйма народу!
Шум приближался, делался громче. Танни встал и охнул, скривившись от боли – отрезанные пальцы еще не зажили до конца. Накатив волной, боль медленно угасла. Танни прижался щекой к холодному стеклу, пытаясь увидеть, что творится в той стороне, откуда надвигался шум. Стекло запотело от дыхания, мальчику пришлось протереть его ладонью.
– А-а-а-а!
Истошный, отчаянный, полный ужаса и смертной муки вопль на миг перекрыл глухой гомон толпы; наотмашь ударил по ушам.
Оборвался.
4
В королевских покоях царило лето.
Чувствуя, как на лбу выступает частый бисер пота, а подмышки становятся липкими, король Фернандес с трудом дотащился до кресла. Бархат и дуб со скрипом приняли августейшую задницу. «Натопили, – вполголоса ворчал король. – Добро пожаловать в печь…» Внизу, почти неслышимый здесь, бушевал пир. Собаки дрались за кости, жонглеры ловили булавы, а благородные рыцари, пьяные до остервенения, считались обидами. Затем они мирились, щипали грудастых служанок – и снова принимались ссориться. Кое-кто даже потащился во двор, на снежок, чтобы всласть помахать мечом, да упал на полпути и заснул в опилках.
– Зря я столько выпил, – вслух сказал король. – Ноги не ходят…
Ноги и впрямь сделались ватными. Встать из кресла – подвиг. Позвать камердинера? Пусть разденет и уложит спать? Ну его в ад, решил король. Здесь посплю. Едва он сел, охнув с облегчением – ступни исчезли, и щиколотки, и голени до колен. Фернандес хихикнул. Встать – и поплыть к дверям по воздуху, как привидение.
То-то смеху будет…
За окном еле слышно дышала зима. Звук был низкий, дребезжащий; временами он круто поднимался вверх, чтобы спустя мгновение упасть обратно. Королю даже показалось, что в покоях вместе с ним находится Амброз, личный маг его величества. Амброз, когда молчал, вечно держал во рту какую-то стальную загогулину и дергал пальцем язычок. Загогулина ныла, раздражая присутствующих. Фернандес все хотел запретить магу его дурачество, да откладывал на потом. Иди знай, зачем чародею вечное нытье! Запретишь, он и уйдет со двора…
– Ваше величество?
В дверях стоял принц Ринальдо. Стройный, высокий, в роскошном камзоле. Утеха дам и гроза мужей. Славный малыш, подумал король. Я сделал Терезе роскошное дитя. Жаль, Тереза не дожила…
– Отец? – затворив за собой дверь, принц улыбнулся. – С вами все в порядке?
Король посмотрел на сына – и все понял.
«Рановато, – подумал он. – А впрочем… Что, лучше, когда это случается поздно? Когда у тебя выпали все зубы? Когда брюхо принимает лишь овсяную кашицу, жидкую, как душа советника? Мальчик вырос, стал совсем большой…»
– Как? – спросил Фернандес.
Принц Ринальдо раскланялся, будто лицедей в балагане.
– На пиру? – настаивал Фернандес. – Я ел то же, что и все. Мой виночерпий отпивал из моего кубка. Маринованные сливы? Их подали только мне…
Улыбка принца стала шире.
– Кто? – уточнил король.
– Шут, – признался Ринальдо. – Ваш милый дружок Попрыгун. Помните, он изображал вашу собаку. Грызся с псами за объедки. Вы как раз изволили кушать свиной окорок, ваше величество. Попрыгун облизывал ваши жирные пальцы. Вы хохотали. А потом продолжили трудиться над окороком. Вы всегда едите руками, отец. Мать пыталась привить вам хорошие манеры, но не преуспела.
Принц развел руками и исправился:
– Вы всегда ели руками. Я имею в виду, при жизни. Яд был во рту шута. На его языке. Это снадобье действует не сразу. Мои люди еще успели вывести беднягу из зала. Мир его колпаку…
– Верный Попрыгун, – король вздохнул. – Он был со мной в изгнании. Не отходил ни на шаг. Стирал мои подштанники. Веселил в часы уныния. Как тебе удалось подбить его на грязное дело? Мне казалось, он скорее даст разрубить себя на тысячу частей…
Онемение, сжевав колени, взялось за ляжки.
– Вы и не представляете, ваше величество, как легко поддается уговорам человек, у которого две юные дочери! Старшая, кстати, скоро выйдет замуж. Сразу после траура по вам, отец. Муж знатен и пригож, всем на зависть. Младшая, карлица, отправится в обитель, к святым сестрам. Попрыгун бесился от одной мысли, что она стала шутихой. А вы, помнится, настаивали. Вас смешила ее походка.
– Значит, яд? Я убил твоего деда на поединке. Мы дрались топорами.
– Вы – великий воин. С топором в руках у меня не было никаких шансов. Вы нашинковали бы меня, как капусту, и поставили кваситься в бочонке, с клюквой. Ваш отец, а мой дед был таким же. Кстати, всегда хотел спросить… Как умер мой прадед, Эвенбер IV? Тоже от топора?
– Твой прадед утонул. Купался за мысом Бурь…
– Утонул? Я полагаю, в шторм?
– Меня там не было. Но люди говорили о чудесной, безветренной погоде.
– Как же ему это удалось?
– Трудно выплыть, если тебя придерживают снизу за ноги. Знаешь, сколько времени может пробыть под водой опытный ныряльщик? Охотник за жемчугом? Твой дед нанял троих, чтоб наверняка.
– Минуту? – предположил принц. – Две?
Фернандес расхохотался.
– Больше?
– Неважно. Главное, что твой прадед стал утопленником. На его саркофаге изображены раковины-жемчужницы. Что ты велишь изобразить на моем саркофаге?
– А что бы вы хотели, отец? Я весь внимание.
– Кусок окорока в жирных руках. И шутовской колпак.
– Будет исполнено, – кивнул Ринальдо.
– Ты не боишься, что я кликну охрану? У меня еще достанет сил…
– Ваш начальник охраны ждет в коридоре. Он не войдет без моего приказа.
Нельзя сказать, что это удивило Фернандеса. Если уж Попрыгун…
– У шута были две дочери. Что нашлось для уговоров у моего честного Харальда?
– Вы сами сказали, отец. Честь. Если бы я просто хотел занять ваше место на троне, Харальд стал бы первым моим врагом. Он бился с вами плечом к плечу. Трижды был ранен, закрывая вас от неприятеля. Но вы перешли межу, и Харальд склонился к моим речам.
– Какую межу? Я мало плачу телохранителям?
– В этом ваша суть. Деньги, топор, окорок. Остального вы не замечаете.
– Зато ты глазаст. Говори, я еще способен тебя выслушать.
– Почему вы не уничтожили Янтарный грот, отец? Сразу, как только вам донесли о находке сивилл? Или позже, когда стало ясно, что грот делает с людьми? Это ведь так несложно! Послать землекопов: копнуть там, подрыть здесь… И завалить проклятую дыру на веки вечные!
– Зачем?
«Он сумасшедший! – мелькнула мысль. – Жаль оставлять трон безумцу…» Дышать становилось все труднее. В глазах заплясали радужные пятна. Вялыми руками Фернандес начал расстегивать крючки камзола на животе. На это сил хватило. Вся жизнь сосредоточилась в простых движениях: нащупать крючок, вытащить из петли. Если расстегнуть все, станет легче. Нет, не станет. Ладно, для похорон все равно переоденут.
– Во что вы превратили город, отец? Говорят, с возрастом люди становятся дальнозоркими. Вас же одолела близорукость! Знаете, на что вы посягнули, разрешив существование Янтарного грота?
– На что же?
– На слово «калека»! Известна ли вам сила этого слова? Оно ободряет тех, кто здоров. Голодные, нищие, безвестные – люди видят калеку, и понимают, что им есть, за что благодарить судьбу. Что они лучше! Кидая милостыньку безногому, одаряя грошиком увечного, мы не покупаем милость богов. Мы покупаем чувство самоуважения. Дорогой товар по дешевой цене! Вы же отняли гордость у здорового человека. Взамен вы подарили ему унижение.
– Кому? Что ты мелешь!
– Беднякам, у кого нет денег на Янтарный грот; богачам, чьи годы не позволяют воспользоваться Янтарным гротом. Мало того, вы отняли славу у человека мастеровитого. Ваши телохранители завидуют Слепцу Йошке. Незрячий, он нашинкует пятерых гвардейцев раньше, чем они схватятся за мечи. Ваши советники слышать не желают о Сэмюеле Глухаре. Сэм ничего не забывает. Он сводит концы с концами стократ ловчей умелой швеи. Как признать свое ничтожество в сравнении с глухим уродом? Обычный человек стал считать себя калекой, ваше величество. Мы в начале пути, ведущего в пропасть.
– Ты преувеличиваешь.
– В городе полно изменников. Они отбивают хлеб у ваших верноподданных. Если не остановить это, мир перевернется. Вам пора умереть, отец. А для меня пришло время исправить ваши ошибки.
– Каким образом?
Принц встал у окна. Метель улеглась, ночь полыхала серебром. Дворец стоял на холме, моря отсюда видно не было. Зато хорошо просматривался берег реки, закованной в ледяную броню. Голые, черные от холода ивы – старухи-нищенки – мерзли на кручах. Лед отсвечивал синевой, как добрый клинок. На том берегу начиналось поле – чистый лист, готовый к любым письменам. Зайцы и вороны, одинокий всадник… «Пишите, что хотите, друзья мои, – подумал король. – Поземка сгладит. Прощайте, ждите лета…»
– В полночь объявят, что вы умерли от несварения, отец. Вы объелись сливами. Или вы предпочитаете заворот кишок? Еще до возглашения соответствующего указа в городе станет известно, что я, Ринальдо III, всем сердцем ненавижу богомерзких сивилл, уродующих человеческий облик. Что я проклял Янтарный грот, порождение демонов. И что я обожаю моих милых горожан. Лавочники уже выкатили на улицы бочки с вином. В трущобах уйма горячих голов. Отребье пьет без меры. Верные человечки уже нашептывают им верные слова. Утром они бросят хмельную толпу на обитель сивилл, а там и на Янтарный грот. В городе начнется резня: ножи найдут изменников. За день их количество резко уменьшится. Полагаю, вместе с изменниками зарежут сотню-другую невинных калек. Да хоть тысячу! Калеки, ясное дело, станут кричать, что ни при чем, что не бывали в гроте… Глупцы! Кто захочет разбираться: да или нет. Разграбят полсотни зажиточных домишек. Дюжину сожгут. Это пустяки, отец! Когда я велю, солдаты наведут порядок. Кое-кого вздернут для острастки. Изменники будут объявлены вне закона. Их имущество перейдет в казну. Десятая часть – доносчикам. Янтарный грот уничтожат, и жизнь войдет в привычную колею. Я хочу править людьми, какими они были при наших предках. Если существует загробная жизнь, ты увидишь возрождение Тер-Тесета – и признаешь, что я прав.
– Хорошо, – речь давалась с трудом. Онемение колыхалось под сердцем, грозя прервать дыхание. – Если я увижу твою правоту, я явлюсь из пекла и засвидетельствую это. Осталось последнее, сын мой…
– Что, ваше величество?
Онемение превратилось в бесчувственность. Волна плеснула вверх, темным холодом ударила в голову. Кресло разрослось, мертвой хваткой вцепляясь в жертву. Так обвивают добычу щупальца осьминога. Гроб, подумал король. Бархат и дуб. Ну, конечно же, гроб. И все-таки я еще здесь. Фернандес I, прозванный в народе Великолепным, собрал остаток сил и заревел во всю глотку – так, как ревел над телом своего отца, разрубленного топором от шеи до паха:
– Король умер! Да здравствует король!
Ему чудилось: рев сотрясает небо и землю. На деле же Фернандес лишь беззвучно разевал рот. Впрочем, крик или шепот – это напряжение убило его величество быстрей, чем медлительный яд.
5
Танни отшатнулся от окна. Его трясло, на лбу выступила испарина. Жуткий крик до сих пор стоял в ушах. Что происходит? Не иначе, кого-то убили! Здесь, в обители сивилл?! Не может быть! «Может, – мрачно возразил здравый смысл. – Что, если началась война? Или с гор спустилась разбойничья ватага?»
Зловещий ропот толпы надвигался. Из окна по-прежнему ничего не было видно. От этого делалось еще страшнее. Сидеть и ждать – хуже некуда. Надо бежать! «Ну да, – хмыкнул здравый смысл, тот еще сукин сын. – Бегун из тебя аховый. Помоги Митра на ногах устоять…» Тогда – хотя бы выбраться наружу. Увидеть, что в поселке творится. Спрятаться…
Куда?
Куда-нибудь! В снег зарыться! Переждать…
Шапки у Танни не было. Башмаков – тоже. Только войлочные «топтуны». Возле кровати, на сучке, нарочно оставленном в стене, висела драная кацавейка. Натянув ее, а поверх – овчинный тулупчик, Танни заковылял к двери, хватаясь за стену, и первым делом поймал занозу в ладонь. Зашипел от злости и прикусил язык. Краем зрячего глаза мальчик уловил за окном какое-то движение. По снежной целине, не разбирая дороги, к бараку бежал здоровенный дядька. В руках – тяжелая оглобля, подмышкой – кое-как скатанный ковер. Лицо перекошено от наплыва чувств, волосы стоят дыбом, кожух нараспашку…
Миг, и Танни узнал своего отца.
Снаружи заскрипел снег. Дверь распахнулась, едва не слетев с петель. Весь в клубах морозного пара, отец ворвался в барак.
– Папа! Что там…
– Некогда! Ложись, быстро!
Бросив оглоблю, отец одним движением раскатал по полу ковер.
– Давай, помогу. Не сюда, на угол. Вот так…
Комната, сойдя с ума, стремительно крутнулась – и исчезла. Отец быстро закатал Танни в ковер, подоткнул края. Сделалось темно. В нос набилась пыль, дыхание прервалось. Мальчик отчаянно чихнул.
– Тихо! Я тебя вынесу.
– Папа…
– Молчи! Молчи, ради всех богов и Предвечной Матери!
Танни, дрожа от страха, притих. Отец вскинул его на плечо. Вновь заскрипел снег. В пыльное узилище проникла струйка воздуха – зимнего, студеного. Край ковра слегка отогнулся. Дышать стало легче. При каждом торопливом шаге отца Танни немилосердно встряхивало, но он терпел без звука. Если отец сказал: «Молчи!» – он будет молчать.
Отец знает, что делает.
Надвинулся гул голосов. Снова раздался крик – кричала женщина.
– Папа! Эльза, сивилла! Спаси ее!
– Заткнись! – страшно прорычал отец над самым ухом. И, понизив голос, зашептал едва слышно: – Молчи, сынок! Молчи! Убежала твоя Эльза, ничего с ней не сделают! Нам бы самим ноги унести… Ты, главное, молчи, прошу тебя!..
И отец взревел так, что у Танни даже сквозь ковер заложило уши:
– Бей погань! Бей изменников!
– Бей! – радостно подхватили рядом.
– Бей уродов!
– Смерть ведьмам!
– Жги!
Вокруг орали, смеялись. Что-то трещало, грюкало. Женский крик затих. В ковер просочился запах гари. Танни едва не закашлялся. Сердце так грохотало в груди, что мальчик был уверен: его слышно в городе. Молчи, не молчи… Госпожа Эльза! Отец просто хочет его успокоить! Он не знает, что с сивиллой. Светлая Иштар, помоги, защити! Пусть Эльза спасется! Ведь это не она кричала. Точно, не она! Другая…
– В грот! Все в Янтарный грот!
– Разнесем гадское логово!
– Спалим!
– В грот!
– В грот! – подхватил отец. – Бегом, парни!
Скрип снега, топот ног, крики…
Похоже, отец потихоньку отстал от толпы и теперь шел в другую сторону. Танни не сообразил, в какой момент вопли начали удаляться. Он не видел разгромленного, горящего госпиталя. И хорошо, что не видел. Снег, еще утром девственно-чистый, истоптала сотня ног. Белое покрывало зимы пятнали отвратительные проплешины: гарь, кровь… Полыхали бараки. Натужно чадил масляной копотью, отказываясь разгореться как следует, каменный дом в центре поселка. Искалеченный, разоренный, с дверьми, сорванными с петель, с выбитыми окнами, дом сопротивлялся до последнего – если не озверевшей толпе, то хотя бы огню. На ступеньках у дверей лежал труп женщины: глаза выколоты, живот вспорот. В сугробах, в дверях бараков, на протоптанных дорожках скорчились другие тела. Сивиллы, изменники… Тем, кого прикончили сразу, размозжив череп молодецким ударом, повезло. Остальные умирали скверным образом. Неходячие сгорели заживо в бараках. Поселок опустел. Мертвецы, огонь и смрадный дым. Опьянев от крови и безнаказанности, толпа валила к Янтарному гроту – довершить начатое.
И лишь один человек, укрывшись от погромщиков в лощине, спешил сейчас к городу, время от времени поправляя на плече тяжелый ковер. Уж если жечь и громить – почему бы заодно не поживиться? Невелика добыча – ковер, но какая есть. Кто раньше подсуетился – тот и прихватил чего получше. Не возвращаться же домой с пустыми руками?
В городе буйствовали мародеры. Отец Танни очень надеялся, что человек с ковром на плече не вызовет у них лишних вопросов. Сегодня он впервые благодарил судьбу за то, что стал грузчиком.
Иначе не донес бы.
