Генри Дэвид Торо
Уолден, или Жизнь в лесу
В действиях наших предков имелась хотя бы видимость благоразумия, поскольку их принципом было удовлетворять прежде всего самые насущные потребности. Но удовлетворены ли они сейчас? Когда я думаю приобрести роскошное жилище, меня останавливает неготовность страны принять человеческую культуру. Мы все еще вынуждены нарезать свой духовный хлеб намного тоньше, чем наши праотцы нарезали пшеничный. Это не значит, что надо пренебречь всеми архитектурными изысками, даже в самые тяжелые времена. Но пусть дома наши сначала станут прекрасными изнутри – там, где соприкасаются с нашими жизнями, как раковина с моллюском, а не будут покрыты ею. Но увы! Я был внутри одного или двух, и знаю, чем они украшены.
Мы не такие уж неженки и вполне можем пожить в пещере или вигваме, одеваясь в шкуры, но предпочитаем пользоваться преимуществами человеческих изобретений и промышленности, пусть и задорого. В таких скромных городках доски, дранка, известь и кирпичи дешевле, и их проще достать, чем подходящие пещеры, цельные бревна и кору в нужных количествах, а также хорошо обожженную глину и плоские камни. Я с пониманием рассуждаю об этих материалах, ибо сам имел с ними дело и теоретически, и практически. Обладая большей сметкой, мы могли бы использовать их во благо цивилизации и таким образом стать богаче нынешних нуворишей. Цивилизованный человек – лишь более опытный и мудрый дикарь. Но поскорее перейдем к моему собственному эксперименту.
Ближе к концу марта 1845 года я одолжил топор и отправился в ближайший лес у Уолденского пруда, где решил построить себе дом. Дело началось с вырубки высоких прямых веймутовых сосен, еще молодых, для досок. Сложно начинать без займов, но это самый великодушный способ заинтересовать ближних в твоем предприятии. Владелец топора при передаче наказал беречь как зеницу ока, но получил его обратно более острым, чем отдавал. Я работал на красивом склоне, покрытом сосновым лесом, сквозь который виднелись пруд и небольшая поляна в лесу, со взмытыми ввысь хвойными и орешником. Лед на пруду еще не растаял. Он был темным и насыщенным водой в пятнах полыней. В дни трудов иногда шли небольшие снегопады. Вдоль железной дороги, куда я выходил по пути домой, тянулась вдаль желтая песчаная насыпь, сверкавшая в безветренном воздухе. Сияли на весеннем солнце струны рельсов, и слышалось, что жаворонки, пиви и другие птицы уже прилетели, чтобы провести с нами еще один год. Это были приятные дни весны, когда зима человеческого недовольства оттаивала вместе с землей и оцепеневшая жизнь начинала пробуждаться.
Однажды, при срезке ствола орешника, топор соскочил. Я сделал клин, забил его камнем и положил насаженный на эту рукоятку топор в пруд, чтобы дерево разбухло. В нем у самого дна притаилась ямчатоглазая змея. И она без всякого видимого неудобства лежала там все то время, более четверти часа, – возможно, потому, что еще не совсем очнулась от спячки. Мне подумалось, что и люди варятся в жалком и примитивном положении примерно по той же причине. Но если они почувствуют силу Весны весен, пробуждающей их, то непременно достигнут более высокую и одухотворенную жизнь.
Я и раньше встречал змей по пути во время утренних заморозков, чьи части тел онемели и застыли в ожидании согревающего солнца.
Первого апреля пошел дождь, и лед растаял. Утром, окутанным туманом, гоготал потерянно и метался над прудом гусь, отбившийся от стаи.
Так я провел несколько дней, рубя и обтесывая древесину. Правил узким топором стойки и стропила, не забивая голову навязчивыми или научными мыслями, и лишь напевая про себя:
Люди говорят, что знают многое.
Но увы! Все улетело на крыльях —
Искусство и науки,
И тысячи орудий.
Ветер дует —
Вот и все, что знает каждый.
Брусья для стоек получились шириной в шесть квадратных дюймов. Большую их часть я обтесал только с двух сторон, а стропила и доски для пола – с одной, оставив кору. Так они стали не менее прямыми и более прочными, чем распиленные. На каждом брусе аккуратно вырезал пазы и шипы для соединения с другими, одолжив к тому времени другие инструменты.
Дни работы в лесу выдавались не очень долгими. Сидя в полдень среди срубленных сосновых веток, я обычно обедал бутербродом с маслом и читал газету, служившую оберткой. Хлеб немного впитывал хвойный аромат моих рук, покрытых толстым слоем смолы. Еще до окончания работ я стал скорее другом, а не врагом сосен. Хотя некоторые из них были безжалостно срублены, мы лучше сблизились. Иногда из леса приходил на звуки топора бродяга, и мы приятно болтали над нарубленными щепками.
Я работал без спешки, с удовольствием, но к середине апреля уже справился с основной частью задания. Сруб для дома был готов к сборке.
Хибара Джеймса Коллинза, ирландца с Фитчбургской железной дороги, была куплена для разбора на доски. Она считалась весьма добротной. Когда я пришел взглянуть на нее, хозяина не было дома. Я обошел ее незаметно снаружи, поскольку окно располагалось очень высоко и глубоко. Небольшие размеры, остроконечная двускатная крыша – больше и не разглядишь из-за пятифутовых наростов грязи вокруг, словно их сложили компостной кучей. Крыша, хоть и покоробленная, ломкая от солнца, сохранилась лучше. Дверной порог отсутствовал, вместо него под дверью зиял открытый лаз для кур.
Миссис К. подошла к двери и пригласила меня посмотреть домишко изнутри. Туда же попутно забежали куры.
Лачуга утопала в темноте, а ее земляной пол оказался сырым, липким и неровным. То тут, то там валялись доски, которые нельзя было убрать. Хозяйка зажгла лампу, чтобы показать мне крышу и стены изнутри, а также что дощатый пол тянется под кровать, и предупредила, чтобы я не оступился и не упал в подполье – что-то вроде грязной дыры глубиной два фута. По ее словам, «над головой хорошие доски, везде хорошие доски, и окно хорошее». Дескать, в него когда-то вставили целых два стекла, но недавно кот разбил их, вырываясь на свободу. Избу украшали печь, кровать, лавка, родившийся здесь же младенец, шелковый зонтик от солнца, зеркало в позолоченной раме и совершенно новая кофемолка, приколоченная к дубовой жерди – вот и все.
Вскоре вернулся Джеймс, и стороны ударили по рукам. Я должен заплатить четыре доллара и двадцать пять центов этим вечером, он освобождает жилье к пяти утра следующего дня, не вздумав сбагрить кому-то еще, и я вступаю во владение домом в шесть. Хозяин сказал, что ранний отъезд к выгоде, можно будет избежать довольно расплывчатых и абсолютно несправедливых требований насчет платы за землю и дрова. Это, заверил он меня, единственное обременение. В шесть часов я разминулся с ним и его семьей на дороге. Все их пожитки – постель, кофемолка, зеркало, куры (то есть все, кроме кота) уместились в один большой тюк. Кот убежал в лес и стал диким, а позже, по слухам, угодил в силки, расставленные на сурков, и таким образом перешел в мир иной.
Тем же утром я разобрал это жилище, вытащив гвозди, и перевез его на маленькой тачке к берегу пруда, где разложил доски на траве, чтобы на солнце они выпрямились и побелели. Только ранний дрозд пропел мне раз-другой, когда тачка катилась по лесной тропе. Юный Патрик предательски рассказал, что сосед Сили, ирландец, во время перевоза утянул самые прямые и годные гвозди, скобы и костыли себе в карман. Потом, когда я вернулся, он просто стоял там, на месте разрушенного дома, перебросился со мной парой слов и выглядел бодрым, беззаботным, с чистыми помыслами. По его словам, «работы сейчас маловато». Он был там в роли публики, что помогало превратить вроде бы непримечательное событие во что-то вроде выноса богов из Трои.
Я выкопал погреб в южном склоне холма, на месте сурочьей норы, обрубая при этом корни сумаха, ежевики и другой скудной растительности – шесть квадратных футов на семь футов в глубину. Углубил до чистого песка, в котором картофель не замерзнет суровой зимой. Стенки оставил уступчатыми и не выложил их камнями. Солнце все равно никогда туда не проникало, потому песок должен держаться прочно.
Это была работа на пару часов. Я получал особое удовольствие, копая землю, ибо почти на всех широтах люди углубляются ради постоянной температуры. Под самым великолепным городским домом до сих пор можно обнаружить подпол, где по-дедовски хранятся корнеплоды, а после кончины роскошного строения потомки еще долго будут видеть его след в земле. Жилище до сих пор служит всего лишь неким крыльцом у входа в нору.
Наконец, в начале мая, я поставил сруб – при помощи некоторых знакомых, созванных больше для укрепления добрососедских отношений, чем по необходимости. Ни один человек никогда так не гордился своими помощниками. Уверен, что им суждено помочь в строительстве более величественного сооружения.
Дом начал обживаться с 4 июля, как только был обшит досками и крыт крышей. Доски, аккуратно скошенные по краям и уложенные в напуск, совершенно оградили его от дождя. Перед обшивкой я в одном конце заложил фундамент для камина, перенеся на руках пару тачек камней от пруда вверх по склону. Камин достроился уже после осенних полевых работ, но до того как огонь понадобился для обогрева, и какое-то время я по утрам готовил еду на свежем воздухе, прямо на земле. До сих пор думается, что такая готовка в некоторых отношениях удобнее и приятнее обычной. Если гроза начиналась до того, как хлеб испечется, я закреплял несколько досок над огнем и сидел под ними, глядя на свою буханку и с тем проводя несколько занятных часов. В некоторые дни, когда приходилось много работать руками, читалось совсем мало. Клочки бумаги, лежавшие на земле или служившие мне мундштуком или скатертью, развлекали не хуже гомеровской «Илиады».
Возможно, стоило все делать еще более неторопливо. Обдумывать, например, какое значение имеют дверь, окно, подпол и чердак, и не строить ничего до тех пор, пока не найдешь причину получше временной нужды. Есть нечто общее, связанное с выживанием, в человеке, строящем собственный дом, и птице, вьющей гнездо. Быть может, если бы люди строили жилища собственными руками и достаточно простым честным способом обеспечивали пищей свои семьи, то поэтические способности развивались бы в каждом. Ведь все пташки поют, когда вьют гнездо. Но увы! Мы похожи на коровьих птиц и кукушек, откладывающих яйца в чужие гнезда, и не радующих лесного путника своей трескотней и немелодичным щебетанием.
Откажемся ли мы когда-нибудь от удовольствия строительства, уступив его плотнику? Каков вклад архитектуры в опыт большинства людей? Никогда во время прогулок я не встречал человека, занятого таким простым и естественным делом, как строительство своего дома. Мы принадлежим обществу. И это не только портной, «девятая часть человека», а в той же степени пастор, торговец и фермер. Где заканчивается разделение труда? И какой цели оно в конечном итоге служит? Без сомнений, другой тоже может думать за меня, но сие не означает цели, чтобы я перестал думать сам.
Правда, в этой стране есть так называемые архитекторы. Я слышал как минимум об одном, одержимом идеей, что в создании архитектурных украшений есть зерно истины, необходимость – и потому красота. Для него это звучало откровением. Возможно, с его точки зрения, так и есть, но на самом деле лишь немногим лучше обычного дилетантства. Он, сентиментальный реформатор в архитектуре, начал с карниза, а не фундамента. По сути, вкладывал зерно истины в украшения – как миндаль или семечко тмина в засахаренную сливу. Но я убежден, что миндаль полезнее без сахара, а хозяин должен честно строить дом внутри и снаружи, и пусть украшения появятся сами по себе.
Неужто разумный человек сочтет, что украшения пришли извне и кем-то вставлены в кожу? Что черепахе вручили пятнистый панцирь или моллюску – перламутровую раковину, как обитателям Бродвея построили церковь Святой Троицы? Но к архитектурному стилю своего дома человек имеет отношения не больше, чем черепаха – к своему панцирю, да и солдату незачем тратить время на окраску знамен точным цветом своей доблести. Враг его и так узнает. К тому же солдаты бледнеют, когда дело доходит до боя.
Мне кажется, что этот архитектор перегибается через карниз и боязливо шепчет свою полуправду грубым жильцам, которые на самом деле осведомлены получше него. Я знаю, что видимая архитектурная красота постепенно росла изнутри кнаружи, из потребностей и характера жильца, который и есть единственный строитель. Из некой неосознанной правдивости и благородства, без малейших помыслов о внешнем виде; и какая бы еще красота этого рода ни появилась, ей будет предшествовать столь же неосознанная красота жизни.
Самыми интересными домами в этой стране, как известно художнику, следует признать непритязательные, скромные бревенчатые дома и коттеджи, принадлежащие преимущественно бедноте. Именно оболочка хозяйской жизни, а не только внешний декор формирует их живописность. Столь же интересным станет загородный дом мещанина, когда его жизнь упростится и сделается приятной, а стиль жилища перестанет вызывать кривотолки. Почти все архитектурные украшения абсолютно бессмысленны, и сентябрьская буря сорвала бы их как павлиньи перья, не повредив значимые части. Те, у кого в погребах нет олив и вина, могут обойтись без архитектуры. Что, если бы подобные хлопоты возникали вокруг украшений литературы и авторы наших Библий налепили бы финтифлюшек, как архитекторы на церкви? Так слеплены belles-lettres и beaux-arts, с их любителями.
По правде, много ли дела человеку до того, сколько бревен уложено поверх потолка и под ним и какими цветами вымазан сруб. Это о чем-то говорило бы, уложи и покрась их он сам. Но дух обитателя испарился, и он занимается строительством собственного гроба – архитектор могилы и «плотник» лишь иные названия гробовщика. Кто-то говорит, находясь в отчаянии или испытывая безразличие к жизни, что надо взять из-под ног горсть земли и выкрасить дом в ее цвет. Думает ли он о своей последней и скромной обители? С таким же успехом можно подкинуть монетку. Как много, должно быть, у него свободного времени! Зачем вам брать пригоршню грязи? Лучше покрасить жилище в цвет характера, и пусть оно бледнеет или краснеет за вас. Отличная затея для улучшения архитектурного стиля небольших домов! Когда украшения будут готовы, тогда их и наденут.
До наступления зимы я построил камин и обшил стены, уже непроницаемые для дождя, дощечками гонта – кривоватыми и наполненными древесной влагой. Они получились из верхних срезов бревен, чьи края пришлось выровнять рубанком.
Таким образом у меня есть прочный, крытый гонтом и оштукатуренный дом десяти футов в ширину и пятнадцати в длину, со стойками высотой восемь футов, с чердаком и чуланом. С каждой стороны – по большому окну с опускными ставнями, одна дверь в торце, а напротив нее – кирпичный камин. Точная стоимость моего дома, если покупать по обычной цене использованные материалы, но не считать работу, выполненную своими руками, приведена ниже. Я подробно рассказываю об этом, потому что очень немногие могут назвать точную стоимость их домов, а еще меньше (если вообще кто-нибудь) – указать расходы на материалы для строительства:
Это все материалы, за исключением леса, камней и песка, взятых на правах поселенца. А еще у меня есть маленький, примыкающий к дому дровяной сарай, слепленный в основном из остатков. Теперь намереваюсь построить дом великолепнее и роскошнее любого на главной улице Конкорда, как только мне этого захочется, не дороже нынешнего.
Таким образом, обнаружилось, что исследователь, нуждающийся в крове, может приобрести его на всю жизнь по цене, не больше ежегодной арендной платы. Если вам кажется, что я излишне хвастаюсь, примите во внимание, что это похвала человечеству, а не себе. Огрехи мои и сбивчивость не повлияют на правдивость слов. Невзирая на большую долю лицемерия и притворства – плевел, неотделимых от пшеницы, но чрезвычайно огорчительных, – я задышу свободно и дам себе волю, облегчающую и морально, и физически. Твердо уверен, что не стану адвокатом дьявола из-за скромности, а постараюсь говорить правду.
В Кембриджском колледже только арендная плата за комнату для студента, немногим большую по размеру моей, составляет тридцать долларов в год. Хотя у корпорации имелось преимущество строительства тридцати двух комнат стеной к стене и под одной крышей. Но их жильцы страдают из-за неудобств, причиняемых множеством шумных соседей, да еще и комната может находиться на четвертом этаже. Думается, при большей мудрости нам потребовалось бы меньше образования, поскольку основная его часть уже входила бы в основу. Да и за учебу меньше платить.
Удобства для студентов в Кембридже или где-либо еще требуют жертв в десять раз больше, чем при хорошей организации с обеих сторон. То, куда уходит больше всего денег, вовсе не реальная студенческая нужда. Например, плата за обучение – важная статья расходов, в то время как намного более ценное обучение, получаемое при общении с самыми культурными из своих современников, не стоит ничего.
Для основания колледжа, в большинстве случаев, собирают по подписке доллары и центы, а затем слепо следуют принципу разделения труда, доведенному до крайности, тогда как этот принцип нуждается в скептицизме. Они зовут подрядчика, превращающего строительство в предмет спекуляций, а тот нанимает ирландцев или других рабочих только для того, чтобы заложить фундамент. В это время будущие студенты, как считается, готовятся к обучению. И за такие оплошности платят поколения за поколением.
Думаю, для студентов или желающих получить пользу, даже фундамент лучше закладывать самостоятельно. Ученик, оберегающий желанный отдых вечным увиливанием от любого труда, необходимого человеку, не получает ничего, кроме стыдного и затратного досуга, обманно лишая себя опыта, способного сделать досуг плодотворным. «Но, – возразят мне, – вы же не имеете в виду, что студенты должны работать руками, а не головой?» Я утверждаю нечто иное, но схожее – они не должны играть в жизнь или просто изучать ее, в то время как общество поддерживает их в этой дорогой игре, но честно проживать ее от начала и до конца. Что может научить молодежь лучше, чем проба на своем опыте? Ведь он тренирует разум получше математики.
Например, если я захочу обучить мальчика искусству и наукам, я не отправлю его в дом к профессору. Ведь там преподается и практикуется все, что угодно, кроме искусства жизни. Он наблюдал бы за миром через телескоп или микроскоп, но никогда собственными глазами. Изучал бы химию, но не узнал, как печется хлеб. Или механику, но не узнал бы, как заработать ею на жизнь. Открыл бы новые спутники Нептуна, но не увидел пылинки в собственном глазу или не узнал, спутником какого бездельника он является сам. Был бы пожранным чудовищами, роящимися вокруг него, рассматривая в это время чудовищ в капле уксуса.
Кто добьется больших успехов к концу месяца: парень, смастеривший себе складной нож из руды, выкопанной и выплавленной собственноручно, согласно знаниям, вычитанным ровно для этого труда, или парень, посещавший в это время университетские лекции по металлургии и получивший перочинный ножик «Роджерс» от своего отца? Кто бы с большей вероятностью порезал себе пальцы? К окончанию колледжа мне, к изумлению, сообщили, что я изучил навигацию! Но если хоть раз пройтись по гавани, узнаешь о ней гораздо больше. Даже бедный студент изучает только политическую экономию, в то время как экономия жизни, то есть философия, в наших колледжах зачастую преподается абы как. А последствия таковы, что пока ученик читает Адама Смита, Рикардо и Сэя, он вводит своего отца в безнадежные долги.
Дело с «современными улучшениями» обстоит так же, как с нашими колледжами. Есть мнение, что они не всегда позитивны. Дьявол взимает свой процент за первый взнос и многочисленные дальнейшие вложения до конца. Изобретения зачастую оказываются красивыми игрушками, отвлекающими внимание от серьезных вещей. Они – не что иное, как усовершенствованный инструмент для достижения несовершенной цели, которой так легко достичь, если она уже не достигнута. Это как проехать по железной дороге, ведущей в Бостон или Нью-Йорк. Мы с великой поспешностью строим магнитный телеграф между Мэном и Техасом, но эти штаты вполне могут не сообщить друг другу ничего важного. Оба окажутся в затруднительном положении, как мужчина, всерьез возжелавший быть представленным именитой глухой женщине и добившийся своего. Но когда ему в руку вложили конец ее слуховой трубки, сказать было нечего. Словно бы главная цель – говорить быстро, а не благоразумно. Мы хотим построить туннель под Атлантическим океаном, чтобы сделать Старый Свет на несколько недель пути ближе к Новому. Но первой просочившейся через границу и достигнувшей американского уха новостью вполне может стать коклюш у принцессы Аделаиды. Кроме того, человек, чья лошадь пробегает милю за минуту, не несет самых важных вестей. Он не благовестник и не появляется перед нами, вкушая акриды и дикий мед. Вряд ли чемпион скачек Летающий Чайлдерс удосужился возить мешки с кукурузой на мельницу.
Один знакомый сказал мне: «Удивлен, что ты не откладываешь деньги, так любя путешествия. А мог бы сегодня же сесть в вагон и отправиться в Фитчбург, посмотреть страну». Но я мудрее, и понял, что самый быстрый путешественник – тот, кто передвигается пешком. Объясняю ему: «Давай посчитаем, кто доберется туда первым. Расстояние тридцать миль, плата за проезд – девяносто центов. Почти дневной заработок, хотя еще помнится время, когда рабочим на этой самой дороге платили шестьдесят центов в день. Итак, я сейчас пойду пешком и доберусь туда до ночи. Подобные расстояния преодолевались мною даже неделю подряд. Ты тем временем заработаешь на проезд и прибудешь туда завтра. Возможно, даже этим вечером, если повезет найти работу в сезон. Вместо того чтобы отправиться в Фитчбург, отработаешь здесь большую часть дня. И даже если железная дорога пройдет через весь земной шар, я наверняка все время буду впереди. А насчет „увидеть страну“ и получить подобный опыт – так я превзойду тебя и в этих знаниях».
Таков общий закон, не обойденный еще ни одним человеком. А про железную дорогу мы можем сказать, что она столь же широка, как и длинна. Опутать ею земной шар и сделать доступной для всех – все равно что выровнять поверхность планеты. У людей есть смутное представление о том, что если они вступят в артели и поработают лопатой достаточно долго, чтобы однажды куда-нибудь поехать, то и глазом не моргнут, как отправятся в путь, причем задаром. На вокзал устремляется толпа, кондуктор кричит «Занимаем места!». Но когда дым рассеивается и оседает пар, становится ясно, что поехали очень немногие, а остальных подавил поезд. И это будет называться «несчастный случай». Нет сомнений, что те, кто заработает на проезд, наконец смогут поехать, но только если доживут. Увы, к тому времени они потеряют способность приспосабливаться к новой обстановке и желание путешествовать. Эта трата лучшей части жизни на зарабатывание денег с целью насладиться сомнительной свободой во время наименее ценного ее отрезка. Вспоминается один англичанин, рванувший в Индию для того, чтобы сначала сколотить состояние, а затем вернуться на родину и зажить поэтом. Лучше бы он сразу обосновался на чердаке. «Что?! – восклицает миллион ирландцев, появляясь из всех лачуг этого мира. – Разве железная дорога, построенная нами, не хороша?» – «Да, – отвечаю я, – сравнительно хороша, это так. Вы могли бы сделать хуже. Но желаю вам, как своим ближним, проводить время достойнее, чем копать эту грязь».
Еще до конца строительства дома я, желая покрыть непредвиденные расходы десятью или двенадцатью долларами честным и приятным способом, засадил около двух с половиной акров легкой песчаной почвы, преимущественно бобами. Также развел немного картофеля, кукурузы, гороха и репы. Весь участок занимал одиннадцать акров земли, в основном поросшей соснами и орешником, и в прошлом году продавался по восемь долларов и восемь центов за акр. Один фермер заявил, что он «не годится ни на что, кроме выращивания писклявых белок». Я не удобрял землю навозом, поскольку не владел им, а был всего лишь поселенцем. Не намеревался также культивировать ее в дальнейшем и не обработал сразу весь участок мотыгой. Во время вспашки я вытащил несколько вязанок пней, еще долго служивших мне топливом, и оставил на их месте небольшие круги нетронутой земли. Летом их легко было опознать по более пышно растущим бобам. Мертвый, по большей части непригодный для продажи лес за моим домом и плавник из пруда тоже пошли на дрова. Упряжку и пахаря пришлось нанять, хоть я и сам брал в руки плуг.
В первом сезоне расходы на ферму – орудия, семена, работу и прочее – составили 14 долларов 72½ цента. Семена кукурузы мне дали. Если ты не сажаешь больше чем нужно, расходы не стоят упоминаний. Я собрал двенадцать бушелей [2] бобов и восемнадцать бушелей картофеля, а помимо этого – горошек и сладкую кукурузу. Желтая кукуруза и репа были высажены слишком поздно для хорошего урожая. Мой общий доход от фермы составил:
И это не считая съеденного и еще не проданного ко времени подсчета, что можно оценить в 4 доллара 50 центов. Оставшееся на руках более чем компенсировало недостаток выращенной зелени. Таким образом, учитывая сегодняшнюю ценность человеческой души и невзирая на кратковременность эксперимента, я в целом уверен, что справился лучше любого фермера в Конкорде.
На следующий год дела пошли в гору, поскольку перекопалась вся требуемая земля, около трети акра. Ни в малейшей степени не испытывая благоговейного трепета перед авторитетными исследованиями земледелия, в том числе Артура Юнга, я уяснил из опыта двух лет, что, если хочешь жить просто и питаться выращенным собственными руками, а выращивать не больше, чем можешь съесть, и не обменивать это на всякие роскошные и дорогие вещи, тебе понадобится обрабатывать лишь несколько родов земли. Будет дешевле мотыжить участок, чем вспахивать его на быках и время от времени выбирать новое место, чем удобрять старое. Так можно сделать всю необходимую фермерскую работу одной левой и в удобное время летом, не привязываясь к быку, лошади, корове или свинье, как сейчас.
Я говорю на эту тему непредвзято, на правах не заинтересованного ни в успехе, ни в провале современных экономических и общественных механизмов. Я был независимее любого фермера в Конкорде, поскольку не прикреплялся к дому или хозяйству, а мог следовать сиюминутным стремлениям, зачастую причудливым. Мои дела уже шли лучше, чем у них, и даже если бы сгорел дом или пропал урожай, все оставалось бы почти так же хорошо, как прежде.
Я склоняюсь к мысли, что не люди держат стада, а стада держат людей, ведь животные намного свободнее. Фермеры и быки работают друг на друга, но если мы проанализируем только необходимые обязанности, то увидим, что быки имеют большое преимущество – их ферма намного просторнее хозяйского домика. Человек выполняет часть своей работы за быка, шесть недель заготавливая сено, и это не мальчишеские игры.
Разумеется, ни одна страна, живущая простотой во всех ипостасях, – другими словами, страна философов – не совершила бы такую невероятную ошибку, как использование труда животных. Правда, страны философов никогда не существовало, и вряд ли она скоро появится. Впрочем, нет уверенности и в том, что ее появление желательно. Как бы там ни было, я никогда не укрощал коня или быка и не заставлял его пахать, просто из-за страха стать конюхом или пастухом. И если общество выигрывает, поступая таким образом, не станет ли выигрыш одного человека проигрышем другого и удовлетворится ли мальчик-подручный конюха наравне с хозяином?
Соглашусь, что некоторые общественные работы не могут выполняться без помощи животных, и пусть человек делит эту славу с быком и конем. Но следует ли из того вывод, что он не выполнит самостоятельно еще более достойные задачи? Когда люди начинают какую-то необязательно необходимую или художественную, но роскошную и бессмысленную работу с помощью домашнего скота, неизбежно, что некоторые полностью подменяют быка, или, другими словами, становятся рабами сильнейшего. Человек не только работает на скотину, живущую в нем, но и, как символ этого, обслуживает скотину, гуляющую рядом с ним. Хотя у нас много добротных домов из кирпича или камня, благосостояние фермера до сих пор измеряется тем, насколько его хлев больше дома. Говорят, что в нашем городе самые большие дома отстроены для быков, коров и лошадей. От них не отстают и общественные здания, но вот помещений для свободной молитвы или свободного слова не хватает.
Почему государства ищут способ увековечить себя в архитектуре, а не способности абстрактно мыслить? Насколько «Бхагават-гита» более достойна восхищения, чем все руины Востока! Замки и храмы – роскошь для принцев, но простой и независимый ум не трудится по их приказу. Гений не служит императорам, и материал для него не серебро, золото или мрамор, не считая малого.
Для какой цели, скажите на милость, отесано так много камней? Когда я посещал Аркадию, не видел там ни одного. Государства одержимы безумным стремлением оставить после себя целые горы тесаного камня, дабы увековечиться в памяти. Что, если бы такие же усилия потратить на шлифовку и полировку манер? Один пример благоразумия памятнее всех монументов высотой до луны. Мне больше нравится видеть камни на их месте. Величие Фив отличалось вульгарщиной. Низкая каменная стена, огораживающая поле честного человека, более осмысленна, чем стовратные Фивы, совсем забывшие об истинной цели жизни.
Варварские и языческие религии строят великолепные храмы, как и цивилизация. Но только не христианский мир. Большинство камней, обтесанных государством, идут на строительство его надгробия. Оно заживо хоронит себя. А пирамиды удивительны более тем, что так много людей попало в кабалу и потратило свои жизни на сооружение гробницы для одного честолюбивого олуха. Было бы мудрее и человечнее утопить его в Ниле, а потом кинуть тело собакам. Может, я и придумал бы какое-то оправдание им и ему, но как-то недосуг.
Религия и любовь строителей к своему искусству почти одинаковы по всему миру, будь то здание египетского храма или банка Соединенных Штатов. Оно стоит больше, чем с него можно получить. Побудительный мотив – тщеславие в сочетании с любовью к чесноку и бутерброду. Господин Балком, многообещающий молодой архитектор, чертит твердым карандашом и линейкой проект на обратной стороне своего Витрувия, а потом на работу нанимаются «Добсон и сыновья», каменотесы. Когда тридцать веков будут взирать с банка на вас, человечество его зауважает. Среди высоких башен и монументов нашего города жил когда-то сумасшедший парень, решивший прокопать тоннель до Китая. По его словам, он продвинулся так далеко, что слышал дребезжание китайских горшков и чайников. Но я не настолько дурак, чтобы любоваться проделанной им дырой. Многие интересуются монументами Запада и Востока, чтобы знать их создателей. Мне же, напротив, интересно, кто в те времена не занимался подобными пустяками.
