Генри де Вэр Стэкпул
Голубая лагуна
Перевод с английского под редакцией В.Попова, выполненный в 1923 г., сверенный с оригиналом и переработанный в аудиостудии АРДИС в 2021 г.
* * *
Книга I
Часть I
Глава I. В чаду керосиновой лампы
Матрос Пэдди Баттон, сидя на ящике, со скрипкой под левым ухом, наигрывал старинную песенку, усиленно отбивая такт левой ногой.
Он был одет в матросские штаны, полосатую рубаху и старую куртку, позеленевшую местами от солнца и соли. Это был типичный старый моллюск, с сутулой спиной и крючковатыми пальцами, всем своим обликом смахивающий на краба.
Лицо его напоминало полную луну, багровеющую за дымкой тропических туманов; в данную минуту оно выражало напряженное внимание, как будто скрипка рассказывала ему куда более чудесные сказки, чем старая избитая повесть о бухте Бантри.
«Левша-Бат», – так звали его товарищи, не потому, чтобы он точно был левшой, а потому, что он, попросту говоря, все делал шиворот-навыворот. За что ни возьмется, можно быть уверенным, что дело у него не выгорит.
Он был кельт, и все соленые моря, по которым он плавал в течение сорока с лишним лет, не смыли ни кельтского начала в его крови, ни веры в волшебниц в его душе. Кельтская природа – прочная краска, и нужды нет, что Баттон напивался пьяным в большинстве портов света и плавал с капитанами янки, все же он продолжая всюду таскать с собой своих волшебниц, да еще и немалую толику первородной невинности в придачу.
Над головой музыканта болталась нога, свисавшая с гамака; там и сям в полумраке виднелись другие гамаки, напоминавшие лемуров и летучих мышей. Керосиновая лампа, покачиваясь, освещала то босую ногу, то лицо, с торчащей изо рта трубкой, то мохнатую грудь, то татуированную руку.
Было это в те дни, когда новейшие усовершенствования еще не сократили личного состава на судах, и команда «Нортумберлэнда» представляла собой полную коллекцию морских крыс: были тут и голландцы, и американские фермеры, пахавшие землю и разводившие свиней в Огайо не дальше как три месяца назад, и старые моряки, как сам Пэдди Баттон, – помесь лучшего и худшего на земле, подобной которой нигде не найдешь на столь малом пространстве, кроме матросского трюма на корабле.
«Нортумберлэнду» пришлось перенести немало превратностей, пока он огибал мыс Горн. По пути из Нового Орлеана в Сан-Франциско он провел тридцать дней в борьбе с бурей в таком месте океана, где размаха трех волн хватает на целую милю; теперь же, в момент, когда начинается наш рассказ, он стоял без движения, застигнутый мертвым штилем.
Баттон закончил игру лихим взмахом смычка, отер лоб правым рукавом и набил закопченную трубку.
– Патрик, – протянул голос из гамака, с которого свисала нога, – о чем это ты начал рассказывать сегодня?
– Этакая зеленая штука! – добавил сонный голландский голос с койки.
– О, это ты о Лепроконе. Ну, да, у сестры моей матери в Коннауте завелся лепрокон.
– На что он был похож? – спросил сонный голландский голос, очевидно, зараженный штилем, принуждавшим всю команду к праздности.
– Похож? На лепрокона, разумеется. На что же еще ему быть похожим?
– На что он был похож? – настаивал голос.
– Это был маленький человечек, ростом с крупную редьку и зеленый, как капуста. В доме моей тетки, в Коннауте, завелся лепрокон в доброе старое время. Ох, ох, ох! доброе старое время! Верьте или не верьте, но его можно было бы засунуть в карман, и наружу торчала бы одна только зеленая голова. Держала она его в шкапу, но стоило оставить щелку открытой, он уж и пойдет гулять повсюду: и в кувшинах с молоком побывает, и под кроватью, да еще и стул из-под тебя выдернет, – только держись! А потом, как пойдет гонять свинью, – догоняет до того, что все ребра у нее выступят наружу, ни дать ни взять старый зонтик! А еще перемешает все яйца, так что петухи с курами в толк не возьмут, что за штука такая, когда из яиц полезут цыплята о двух головах, да с двадцатью семью ногами со всех концов. Станешь гнать его, да как разгонишься – и угодишь прямо в лужу, а он тем временем прыг обратно в шкап!
– Это был тролль, – пробормотал тот же сонный голландский голос.
– Говорю тебе, это был лепрокон, и чего-чего только он не придумывал! Вытащит из кипящего котла капусту и припечет тебе ею лицо; а протянешь к нему руку – глянь, в ней лежит золотой соверен.
– Эх! Когда бы он был здесь! – протянул голос с одной из коек.
– Патрик! – произнес голос с верхнего гамака. – С чего бы ты начал, если бы у тебя оказалось двадцать фунтов в кармане?
– Что толку спрашивать? – отозвался Баттон – На что двадцать фунтов моряку в море, где грог – одна вода, а говядина – одна конина? Дай мне их на суше, и посмотришь, что я с ними сделаю!
– Сдается мне, что продавцу грога не видать бы тебя, как своих ушей, – промолвил голос из Огайо.
– Да уж, конечно, не видать, – огрызнулся Баттон, – Будь проклят грог и тот, кто его продает.
– Легко говорить! – продолжал Огайо, – Клянешь грог на море, когда его негде достать: посади тебя на берег, и нальешься по горло,
– Люблю выпить, – сказал Баттон, – нечего греха таить! Но уж как залью – войдет в меня черт – и таки уходит меня бутылка, в конце-концов.
– Ну, что же, – заметил Огайо, – ведь не уходила же она тебя до сих пор!
– Нет, – отвечал Баттон, – но чему быть, того не миновать!
Глава II. Под звездами
Наверху стояла чудесная ночь, проникнутая величием и красотой звездного света и тропического покоя.
Тихий океан спал, едва всколыхнутый широкой мертвой зыбью, а там, вверху, у огненного свода Млечного Пути, повис Южный Крест, подобный сломанному воздушному змею.
Звезды на небе, звезды в море, миллионы и миллионы звезд; это множество лампад на небесном своде внушало мысль об огромном, многолюдном городе, а между тем, все это живое, пылающее великолепие было безмолвно.
Внизу, в каюте, находились три пассажира корабля; один читал за столом, двое играли на полу.
Сидевший у стола Артур Лестрэндж устремил большие ввалившиеся глаза в книгу. Он явно был в последнем градусе чахотки и прибегнул к длинному морскому путешествию, как к последнему отчаянному средству.
В уголке, баюкая лоскутную куклу и раскачиваясь в такт собственным мыслям, сидела его племянница, восьмилетняя Эммелина Лестрэндж, – маленькое для своих лет, загадочное создание себе на уме, с широко раскрытыми глазами, казалось, заглядывавшими в иной мир.
Под столом возился его собственный восьмилетний сынишка Дик. Они были бостонцы и направлялись в Лос-Анджелес, где Лестрэндж приобрел ферму, чтобы погреться на солнце, в надежде, что долгое плавание продлит ему срок жизни.
Дверь каюты отворилась, и показалась угловатая женская фигура. Это была нянюшка Станнард, и появление ее означало, что детям пора спать.
– Дикки, – сказал Лестрэндж, приподнимая скатерть и заглядывая под стол, – спать пора.
– Ох, нет еще, папочка! – протянул сонный голосок из-под стола, – не хочу спать! Ой-ой-ой!
Станнард знала свое дело. Она нагнулась, ухватила его за ногу и потащила, несмотря на рев и брыканье.
Эммелина же, признав неизбежное, встала на ноги, держа за одну ногу свою уродливую куклу, и стояла в ожидании до тех пор, как Дикки, после нескольких прерывистых воплей, внезапно отер слезы и протянул мокрое лицо отцу для поцелуя. Тогда она, в свою очередь, торжественно подставила лобик дяде и отправилась из каюты за руку с няней.
Лестрэндж снова взялся за книгу, но едва успел он прочесть несколько страниц, как дверь снова отворилась, и показалась Эммелина в ночной рубашке, с небольшим свертком в руке, завернутым в оберточную бумагу.
– Моя шкатулка!? – сказала она вопросительно, и невзрачное личико ее внезапно превратилось в лицо ангела.
Она улыбнулась, – а когда Эммелина улыбалась, казалось, что ее освещает луч райского света. Это было видение чистейшей детской красоты.
Потом она исчезла с своей шкатулкой, и Лестрэндж снова засел за книгу.
Кстати сказать, эта шкатулка причиняла больше хлопот на корабле, чем весь пассажирский багаж вместе взятый.
Эммелина получила ее в подарок от одной дамы при отъезде, и никто не знал, что в ней содержится, кроме нее самой и дяди.
Беда была только в том, что она то и дело теряла свое сокровище. Боясь расстаться с ним, она вечно таскала его с собой; бывало, усядется за свертком каната и призадумается, потом встрепенется при виде каких-нибудь маневров матросов, вскочит посмотреть, хватится шкатулки – а ее и след простыл.
Тогда она принималась обыскивать весь корабль, с убитым лицом и широко раскрытыми глазами, заглядывая во все уголки, как неспокойное привидение, не говоря ни слова.
Ей словно было стыдно сказать кому бы то ни было о своей потере. Тем не менее, все знали о ней, и все принимались искать шкатулку. И странно сказать, находил ее обыкновенно Пэдди Баттон. Дело в том, что Баттон, такой неумелый в глазах взрослых людей, в глазах детей был непогрешим.
Немного погодя, Лестрэндж закрыл книгу и поднял глаза на зеркало.
Лицо его поражало своей худобой. Возможно, что именно в эту самую минуту он впервые понял, что обречен на смерть, и скорую смерть.
Он отвернулся от зеркала и просидел некоторое время, уставившись на чернильное пятно на столе; затем встал и медленно поднялся на палубу.
Когда он облокотился на перила, чтобы перевести дыхание, великолепие южной ночи жгучей болью вонзилось ему в сердце. Он сел и стал смотреть на Млечный Путь, эту триумфальную арку, воздвигнутую из солнц, которую первый луч зари сметает, как сновидение.
На Млечном Пути, близ Южного Креста, виднеется грозная закругленная бездна – Угольный мешок. Она так сильно напоминает темную пещеру, что при виде ее у человека с воображением мутится в голове. Для невооруженного глаза она черна и уныла, как смерть, но взгляни в телескоп, и увидишь мириады прекрасных звезд.
Глаза Лестрэнджа блуждали по небосводу, как вдруг он заметил, что по шканцам шагает какая-то фигура. Это был «Старик».
Капитан корабля всегда называется «Стариком», каков бы ни был его возраст. Капитану Лефаржу было лет сорок пять. Он был француз по происхождению, но американский гражданин.
– Не знаю, куда это девался ветер, – заметил он, приближаясь – Должно-быть, проделал себе дыру в небе и удрал в мировое пространство.
– Долгое было плавание, – сказал Лестрэндж, – и думается мне, капитал, что мне предстоит путь еще более долгий… И не Сан-Франциско мой порт – я это чувствую…
– Бросьте об этом думать, – сказал капитан, усаживаясь рядом, – Что толку предсказывать погоду за месяц вперед? Теперь, раз мы попали в теплую полосу, дело пойдет на лад, и вы будете совсем молодцом к тому времени, как подойдем к Золотым воротам.
– Я думаю о детях, – сказал Лестрэндж, как бы не слыша его. – Если что случится со мной до прибытия в порт, я попрошу вас об одном: распорядитесь с моим телом так, чтобы дети ничего не знали… Я все эти дни об этом думаю, капитан; эти дети ничего не знают о смерти.
Капитан неловко заерзал на скамье.
– Мать Эммелины умерла, когда девочке было два года. Отец ее – мой брат – умер до ее рождения. Дикки никогда не знал матери: она умерла при его рождении и, Боже мой, капитан! Смерть жестоко опустошила мое семейство! Удивительно ли, что я скрыл самое ее имя от двух дорогих мне существ?
– Да, да, – проговорил Лефарж, – это верно, все это очень печально!
– Когда я был ребенком, – продолжал Лестрэндж, – нянюшка пугала меня рассказами о покойниках, пугала меня адом. Не могу выразить, насколько это отравило всю мою жизнь. Поэтому, когда эти два созданьица остались на моем попечении, я решил, что сделаю все возможное, чтобы уберечь их от ужаса смерти. Не знаю, хорошо ли я сделал, но я старался сделать к лучшему. У них была кошка, и раз как-то Дикки приходит ко мне со словами: «Пала, киска уснула в саду, и никак ее не разбудить». Тогда я повел его в цирк, и он позабыл о кошке. На другой день он снова спросил о ней. Я не сказал, что ее закопали в саду, а сказал, что она, вероятно, убежала. Через неделю он и думать о ней забыл – дети скоро забывают.
– Это верно, – подтвердил капитан. – А все же когда-нибудь да придется им узнать, что они должны умереть.
– Если час расплаты настанет для меня раньше, чем мы достигнем земли, и меня опустят в беспредельное море, я не хочу, чтобы их угнетала эта мысль. Скажите им, что я пересел на другой корабль, и доставьте их обратно в Бостон. У меня есть письмо к одной тамошней даме. В смысле земных благ они обеспечены. Так и скажите, что я пересел на другой корабль, – дети скоро забывают…
– Будь по-вашему, – сказал моряк.
Глава III. Тень и пожар
Был четвертый день штиля. На корме устроили навес для пассажиров, под которым Лестрэндж пытался читать, а дети – играть. Зной и скука превратили даже Дикки в неопределенную, ворчливую массу, ленивую, как слизняк. Что касается Эммелины, то она совсем осовела. Лоскутная кукла валялась где-то на палубе, и даже шкатулка была позабыта.
– Папочка! – вдруг крикнул Дик, забравшийся на перила.
– Что тебе?
– Рыбы!
Лестрэндж подошел к нему и заглянул вниз. В смутной зелени моря двигалось что-то бледное и длинное, – что-то зловещее. Затем вынырнуло второе существо. Лестрэндж рассмотрел глаза, темные плавники, длинное туловище и с дрожью прижал к себе Дикки.
– Славная какая, правда? – воскликнул мальчик. – Я бы вытащил ее на корабль, будь у меня крючок. Отчего у меня нет крючка, папочка, отчего?
Кто-то дернул Лестрэнджа за платье. Эммелине также захотелось посмотреть. Он поднял ее на руки, но грозные тени уже исчезли, и зелёная глубь стала по-прежнему незапятнанной и невозмутимой.
– Как их зовут, папочка? – настаивал Дик,
– Акулами, – сказал Лестрэндж, лицо которого покрылось испариной.
Он поднял свою книгу – это был том Теннисона – и уставился на залитую солнцем палубу.
Море показало ему грозное видение. Поэзия, красота, искусство, любовь и радость жизни – возможно ли, чтобы эти могли существовать в одном мире вместе с теми? Он взглянул на книгу, лежащую у него на коленях, и сравнил то прекрасное, что видал в ней, с тем ужасным, что дожидалось поживы под килем корабля.
Была половина четвертого, и няня пришла за детьми. В эту минуту явился капитан Лефарж и остановился посмотреть влево, где показалась полоса тумана.
– Солнце слегка затуманилось, – сказал он, – надвигается туман. Видали вы когда-нибудь туман на Тихом океане?
– Нет, никогда.
– Ну, второй раз не захочется увидать, – заметил моряк, и, заслонив глаза рукой, стал всматриваться вдаль. Уже линия горизонта утратила свою ясность, и день затмился едва заметной тенью.
Вдруг капитан повернулся, поднял голову и стал водить носом.
– Что-то горит где-то! Должно-быть, этот болван слуга. Вечно, если не бьет стекла, то опрокидывает лампы и прожигает дыры в ковре, – Он подошел к люку, – Эй, там, внизу!
– Здесь, сэр.
– Что там у вас горит?
– Ничего не горит, сэр.
– Говорю вам, я чувствую запах гари. Если не там горит, то где-нибудь на палубе, – может-быть, бросили тряпки в огонь?
– Капитан, – воскликнул Лестрэндж, – подойдите сюда. Не знаю, помутилось ли у меня в глазах от слабости, но только мне чудится что-то странное у грот-мачты.
В том месте, где грот-мачта входит в палубу, и на некотором протяжении вверх ствол ее казался в движении. Это мнимое движение происходило от спирали дыма, настолько прозрачного, что угадать о нем можно было только по похожему на мираж трепету обвиваемой им мачты.
– Что такое! – крикнул Лефарж, бросаясь вперед.
Лестрэндж медленно последовал за ним, ежеминутно останавливаясь, чтобы ухватиться за перила и перевести дух. Он услыхал пронзительный звук свистка, видел матросов, закишевших на палубе, как рой пчел, видел, как открыли люк и к небу потянулся столб дыма – черного, зловещего дыма, подобного неподвижному султану в неподвижном воздухе.
Лестрэндж был чрезвычайно нервный человек, и этого-то пошиба люди и сохраняют самообладание в минуты опасности, когда хладнокровные и уравновешенные люди окончательно теряются. Первая его мысль была о детях, вторая – о лодках.
В бурю у мыса Горна «Нортумберлэнд» растерял часть своих лодок. Остались два баркаса и шлюпка. Он слышал, как Лефарж приказал людям запереть люк и стать на насосы, чтобы затопить трюм, и зная, что ему на палубе делать нечего, поспешил вниз насколько хватило сил.
Навстречу ему из детской каюты вышла няня.
– Дети легли спать? – спросил он, задыхаясь от волнения и утомления. Женщина испуганно взглянула на него. Он показался ей подлинным глашатаем несчастья.
– Если да и если вы их раздели, то надо поскорей снова одеть их. На корабле пожар. Слушайте!
Издали, звуча жидко и уныло, как крик чаек на пустынном берегу доносилось чавканье качавших воду насосов.
Глава IV. Развеялся, как греза
Не успела Станнард произнести ни слова, как вниз по трапу спустились шумные шаги, и в салон бурно ворвался Лефарж. Лицо его было налито кровью, глаза смотрели стеклянным взглядом, как у пьяного, и жилы на висках вздулись, как веревки.
– Готовьте детей! – крикнул он, бросаясь к себе в каюту. – Будьте все наготове, – снаряжают лодки. Проклятие! Куда девались бумаги?
Им слышно было, как он яростно роется у себя в каюте, разыскивая те бумаги, которыми хозяин корабля дорожит больше жизни; и, собирая их, он продолжал выкрикивать приказания относительно детей, Он казался помешанным, и действительно наполовину обезумел при мысли об одном ужасном грузе, который находился в трюме…
На палубе, под командой штурмана, матросы делали свое дело, не подозревая о том, что скрывалось в трюме. С лодок сняли покрышки и поместили в них бочонки с водой и мешки с сухарями. Шлюпка уже висела у баканцев, и Пэдди Баттон укладывал в нее бочонок с водой, когда на палубу взбежал Лефарж. За ним спешила Станнард с Эммелиной на руках, и Лестрэндж, державший Дика за руку. Шлюпка была более крупных размеров, чем обыкновенно, и снабжена небольшой мачтой и люгерным парусом. Баттон только-что норовил повернуть обратно, когда капитан схватил его за плечи.
– В шлюпку, живо! – крикнул он, – и греби, что есть духу, отведи детей с пассажирами за милю, две мили, три мили от судна…
– Но, капитан, я оставил скрипку…
Лефарж толкнул старого матроса, как бы желая швырнуть его в море. Минуту спустя Баттон был уже в лодке. Ему подали Эммелину, которая прижимала к груди что-то, завернутое в старый платок, затем Дика, после чего помогли спуститься и самому Лестрэнджу.
– Нет больше места! – крикнул Лефарж. – Спускайте, спускайте!
Шлюпка скользнула к тихому голубому морю, поцеловалась с ним и поплыла.
Надо вам знать, что при отбытии из Бостона, Баттон много околачивался на набережной, благодаря тому, что ему не на что было пойти в трактир. Поэтому-то он кое-что проведал про груз корабля, чего не знали остальные. Не успел он взяться за весла, как это сознание озарило его ум убийственным светом. Он гикнул так, что оба матроса спускавшие шлюпку, перегнулись через борт.
– Ребята!
– Ну, что там?
– Спасайся кто может, – я сейчас вспомнил – в трюме два бочонка с порохом!
Потом навалился на весла, как никто еще не делал до него.
У Лестрэнджа потемнело в глазах. Дети ничего не знали о порохе, и, хотя слегка испуганные переполохом, находили очень забавным сидеть в лодке, так близко к синему морю.
Дик опустил палец в воду, чтобы почувствовать, как она струится – любимое развлечение детей, – а Эммелина, вложив ручонку в руку дяди, наблюдала за Баттоном со степенным удовольствием.
И точно, было на что посмотреть. Душа старого матроса была полна трагического ужаса. Кельтское воображение уже слышало взрыв судна, видело шлюпку и самого себя разорванным на кусочки, – мало того, видело ад и чертей, жарящих грешное его тело.
Но злополучное – а может быть, и счастливое – его лицо не было способно выражать ужаса трагедии. Он пыхтел и надрывался, надувая щеки, наваливаясь на весла, корча невероятные рожи, по все эти действия, вызванные душевной мукой, однако, нимало не выражали ее. Позади виднелся корабль, рядом с которым уже качались на волнах оба баркаса.
Люди сыпались через борт, как водяные крысы, барахтались в воде, как утки, карабкались, как попало, в баркасы. Из полуоткрытого люка тянулся черный дым, теперь уже смешанный с искрами, вздымаясь быстро и злобно, как если бы вырвался из стиснутых челюстей дракона.
А за милю от «Нортумберлэнда», позади, стояла стена тумана. Она казалась плотной, походя на диковинную страну, внезапно выросшую из океана, – страну, в которой не росли деревья и не пели птицы. Страна с белыми отвесными утесами, непоколебимыми, как Дуврские скалы.
– Сил моих нет! – вдруг пробормотал гребец, оперев весла на колени, и ткнулся вперед головой, словно готовясь забодать пассажиров. – Пусть себе взрывается, как знает, – сил моих больше нет! Изнемогаю!
Лестрэндж, бледный как смерть, но несколько пришедший в себя, повернулся взглянуть на корабль. Последний казался уже далеко, и оба баркаса яростно спешили вслед за шлюпкой. Дик все еще играл с водой, но Эммелина была совершенно поглощена Баттоном. Ее созерцательный ум всегда пленялся всем новым, а эти действия старого приятеля были для нее чем-то совершенно новым.
Она видала уже, как он моет палубу, как пляшет «джигу», как бегает на четвереньках по палубе с Диком на спине, но никогда еще не видала она его таким, как сегодня.
Теперь ей было ясно, что он устал и озабочен. Она порылась в кармане, достала апельсин и, нагнувшись вперед, прикоснулась им к голове «изнемогавшего».
Баттон поднял голову, на миг бессмысленно уставился вперед, потом заметил апельсин; при виде его мысль о «детишках» с их невинностью, о нем самом и о порохе рассеяла туман, затмивший его помутившиеся мозги, и он снова принялся за весла.
– Папочка, – сказал Дик, – у корабля облака!
С невероятной быстротой плотные скалы тумана рассыпались. Легкий ветерок пронизал их, свивая из них удивительные узоры. По воде двигались всадники и развевались, как дым, поднимались и разбивались воздушные валы; высокие спирали валов тянулись до самого неба. И все это с угрожающей медлительностью. Огромный, ленивый и зловещий, но неуклонный, как рок или смерть, туман надвигался, завоевывая, казалось, весь мир.
На этом невыразимо мрачном фоне выделялся тлеющий корабль, паруса которого уже вздрагивали от поднимающегося ветра, в то время как дым из люка как бы кивал отплывающим лодкам, маня их к себе.
– Отчего корабль так дымится? – спросил Дик, – Смотрите, и лодки плывут за нами. – когда же мы вернемся обратно?
– Дядя, – добавила Эммелина, всовывая ручонку в его руку и поглядывая в сторону корабля, – я боюсь.
– Чего, Эмми? – спросил он, притягивая ее к себе.
– Тех фигур, – проговорила она, прижимаясь к нему.
– Я думаю, можно здесь дождаться остальных, – сказал Лестрэндж – Мы достаточно далеко на тот случай, если… если что случится.
– Верно, – поддакнул гребец, тем временем успевший прийти в себя. Пусть себе взрывается, как знает, нас не достанет.
– Папочка, – сказал Дик, – когда же мы вернемся на корабль? Я хочу чаю.
– Мы вовсе не вернемся, дитя мое, – сказал отец. – На корабле пожар: мы ждем другого корабля.
– А где же другой корабль? – спросил ребенок, оглядываясь.
– Его еще не видно, – отвечал несчастный отец, – но он придет.
Баркасы медленно приближались. Они казались тараканами, ползущими по воде. А вместе с ними, но сверкающей глади, ползла тусклая мгла, поглощавшая ее блеск, как это бывает при солнечном затмении.
Тут на шлюпку налетел ветерок, почти незаметный, как ветерок из Лилипута, по холодный и затмевающий солнце. И в тот же миг туман поглотил далекое судно.
Необычайное это было зрелище. Меньше, чем в полминуты, деревянный корабль превратился в корабль из дымки, в прозрачный узор – всколыхнулся и исчез навсегда из глаз человека.