Геннадий Раков
Повести и рассказы. Книга 4
© Геннадий Раков, 2024
© Издательский дом «BookBox», 2024
Марьина гора
Мы втроём – отец, сосед дядя Лёня и я, десятилетний мальчуган – лежали у таёжного костра и молчали. Взрослые молчали от усталости: весь день рубили вековые деревья и спускали с горы вниз к воде на дрова зимой. Я просто молчал. Смотрел на костёр, на чёрное ночное небо, усыпанное бисером мелких сказочных ярких звёзд. В голову лезли фантастические видения, диковинные свирепые звери. Взрослые были рядом, и с ними было не страшно.
Наработавшиеся сверх меры мужики лежали на запашистых пихтовых ветках и чутко спали. Я испугался мысли, что вот так они совсем уснут, а меня возьмёт кто и украдёт. Тайга кругом. Или медведь явится… Сон от трепетавшего в душе страха улетал сам собой.
– Дядя Лёня, а дядя Лёня, – не выдержал я.
– Что тебе? Неужто не намаялся за день? Спи, давай, я посмотрю за огнём.
Он встал, накинул на плечи видавшую виды телогрейку, подошёл к спящему отцу, укрыл его сползшим брезентовым плащом, служившим что та же шинель солдату. Подправил огонь.
– Спи, парень, утром всем работы хватит, – он снова лёг на бок, спиной к огню.
Долго выдержать своего одиночества я не мог.
– Дядя Лёня, – робко позвал я снова.
– Ну что ещё? Вот неугомонный какой, – он повернулся ко мне.
– Дядя Лёня, почему это место зовут Чёрная речка, а? – попытался я завязать разговор.
Оно и правда – название этой заброшенной полуразвалившейся деревни вызывало во мне интерес. Конечно, можно было спросить у дяди Лёни, всё знающего об этой местности, и завтра, днём. Я так и хотел сделать.
– Не жалеешь ты, парень, нас, мужиков. Как баба, которая без головы.
Дядя Лёня не знал, а может, наоборот, своим хитрым, всё видящим, во всё проникающим, немного косящим глазом и усмотрел, что мне себя самого больше всех и жалко.
– Извините, я не хотел, больше не буду. Спите.
– Да что там. Теперь уж не заснуть. – Он отошёл от костра в ночь, в сторону реки и словно растворился. – Подойди ко мне, – послышалось совсем рядом.
Я окунулся в темноту. Глаза понемногу привыкли к ней.
– Видишь, на той стороне реки гору? И скалу, вон, прямо из реки?
Конечно, я её видел и днём, и на закате, когда разводил костёр. Ничего в ней такого не было. Скала, как скала, много таких на реке Мрас-Су.
– Знаешь, как она зовётся?
Я не знал – да и откуда, когда я здесь впервые, а от Усть-Кабырзы сюда не один десяток километров.
Дядя Лёня надолго замолчал. Казалось, он старался вспомнить её название.
– Марьина гора, паря, – он положил тяжёлую сильную руку на моё плечо. – Давай я тебе про неё и расскажу. Что там Чёрная речка? Ручей вон видел, пониже нас?
– Видел.
Мы уже сидели у костра на поваленном стволе векового дерева.
– Так вот, в нём такие чёрные водоросли со дна растут до верха, да и рыба в ней плохо водится. Потому и назвали так ручей, от него и деревню. Понял?
Дядя Лёня не слыл хорошим рассказчиком, однако сейчас я был рад этому общению. И, конечно, всё понял.
Костёр согревал, голос рассказчика успокаивал. Теперь пришлось сражаться не со страхом – со сном. Не мог же я, в самом деле, испортив сон взрослому уставшему человеку, уснуть сам.
Дядя Лёня продолжал:
– Было это так давно, что никто и не упомнит. Болтались по тайге разные люди. Кто золотишко искал, кто лучшей доли. Забрёл сюда молодой мужик. Иваном его звали. Понравилось ему это место, тут он и срубил себе охотничью избушку. Год-два пожил, да так привык, что другого места ему и не надобно. Охотился, сдавал купцам шкуры, покупал что надо для тайги. Тем и жил. Узнали о том месте люди-горемыки, пошли, потянулись сюда с семьями. Ивану что? Пожалуйста. Человек он добрый. Селись. Зверя на всех хватит. Сам и избы, вон эти, – дядя Лёня показал в темноту, – помогал ставить.
Зародилась деревня, изб до двадцати вокруг. Иван и рад, и не рад. Ребятки малые бегают, играют. Смех вокруг, и такая радость на сердце бы от всего этого, да вот беда, всё больше печаль Ивана давит.
«Поженился бы ты, Иван, – советовали поселенцы. – Одному век вековать негоже. Мужик ты справный, любая за тебя пойдёт».
Он и сам подумывал о том. Да где её найдёшь, жену-то?
«Анфискина дочь чем плоха?» – советовали бабы.
И вправду, Иван присмотрелся к Анфискиной дочери. Не приглянулась она ему. Работящая, но глупая больно. Пусть кому другому достанется.
– Охотник он был, тебе скажу, паря, настоящий. Поискать таких надо, сейчас нет таких, – дядя Лёня вспомнил обо мне. – На медведя с одним ножом ходил. Много зверя добывал. Но много ль одному надо? Что добывал – сельчанам давал, помогал, чем мог, у кого фарт не выпал.
В тайге по-другому никак нельзя. За это и всё такое люди любили его.
Часто уходил он в тайгу надолго. В один раз уж и не чаяли живым его увидеть. Как ушёл с осени, снег успел сойти с гор, а его всё нет. Всякое плохое думали. Жаль было селянам Ивана. Да и не страшно было при нём. Даже в лес стали реже ходить: медведи пошаливали.
Уже забывать начали, а он вдруг и объявился. Да не один. Приплавился он из городу на плоту с девкой, такой, вроде из себя ничего не стоящей. Сидит себе на стульчике, ножки в мягких сапожках на сухом держит. А Иван насквозь мокрый, ободранный в клочья, вагой правит.
Пристали к берегу. Сошли. Иван-то девку свою на руки – да на бережок через водицу. Улыбается.
«Вот, значит, жена тепереча моя, Марья, – доложил он сбежавшимся на берег. – Прошу любить да жаловать, стало быть. Марьей Спиридоновной величайте», – уточнил он ещё раз.
«Что ты, Ваня, неловко как-то. Кто уж я такая? Здравствуйте», – обратилась она к деревенским, с любопытством изучающим её.
Улыбнулась приветливо.
– Да, парень, что это была за улыбка… – дядя Лёня поднял голову в небо, будто там была Марья, вздохнул. Он, конечно, не мог видеть этой Марьи, но его растревоженное воображение старого холостяка рисовало ту, о ком он вёл рассказ. – Одной улыбки было достаточно, чтобы полюбилась. Вот какова была!
Приняли её как свою. Девушкой она оказалось простой, работящей, умной, образованной по тому времени.
Встретил её Иван у купца. Состояла в прислуге, была сиротой. Как увидел, так сердце его и зашлось. Пожил он по этому случаю в городе. Пригляделся к Марьюшке, да и к купцу.
«Отдай девку в жёны».
«Рехнулся? Куда она тебе, в тайгу-то? Загнётся там». – Купцу было жалко терять тихую и работящую девушку.
«Степан Назарович, Христом Богом прошу».
«Нет, Иван. Как можно? Нет, и не думай».
«Степан Назарович, проси, чего хочешь. Золотишко водится – отдам. Шкуры, какие есть лучшие, задаром отдам. Что ещё? Только скажи – отдам. Нет мне более без неё жизни. Добром не отдашь, – Иван встал, табурет от ног его отлетел в угол, – не спросясь возьму. Не тебя учить законам нашим, таёжным. В тайгу носа на сунешь».
Купец смекнул, что перегнул и может лишиться обещанной Иваном награды.
«У самой-то спрашивал желание? Люб ли ей? Вон, рожа какая, антихристова. Поди испугается, как увидит. Да и годами десятка на полтора, не менее, старее будешь». – Купец долго рассматривал Ивана, будто в первый раз, и тем злил его ещё сильней.
«Ну?»
«Что ну?» – купец что-то удумал и, улыбаясь, потирал руки.
«Говори решение своё».
«Это мы мигом. Прямо сейчас и устроим. – Купец заглянул за притолоку открытой двери: – Марья…»
Марья не отозвалась.
«Марья, где тебя черти носят?»
«Здесь я, – произнесла появившаяся работница. Марья не обратила внимания на мужика в комнате, медведем стоявшего около её хозяина. – Чего изволите, Степан Назарович?»
«Чё на меня пялишь зенки-то? – довольный своей выдумкой, он показал на Ивана. – Вон, на него смотри. Не ко мне же свататься пришел».
Марьюшка ахнула.
«Иван Фёдорович, как же так?» – она не нашлась больше, что сказать, загорелась лицом.
От кого угодно, но только не от Ивана, она могла ждать предложения. Ну видела несколько раз, ну говорила, о чём, уж теперь и не припомнить. Некоторое время приходила в себя от такой неожиданности.
«Не знаю, Иван Фёдорович, что и ответить вам. Просто представить себе не могу, что в явь всё это».
Купец возликовал победу, но как оказалось – рано.
«Ты уж извини, Марья Спиридоновна (было ей в ту пору девятнадцать лет), – уважительно, с трудом выговаривал Иван тяжёлым языком застревавшие слова, – так уж случилось…»
Так вот и случилось! Увёз он в тайгу свою Марьюшку. Как она согласилась пойти за ним? Чем он её взял? Один Бог ведает. Всё в нём было, а только не для него она была. Ну что он такое: бродячий медведь, дикарь, грамоте, и той не обучен.
– А она соберёт, бывало, у лавки под рябиной, – дядя Лёня кивнул головой в темноту, – она вон и сейчас стоит, посмотришь апосля. Так вот, соберёт, говорю, вечерком ребятню пузатую, гладит по головам и рассказывает сказки разные да про страны заморские. А того глядишь, и постарше кто слушать Марьины сказки хаживали.
С того времени Ивана как подменили. Бородищу свою срезал. С городу костюм привёз. Как сам купец стал. И как не были они разными людьми – зажили любо и в душу. Отгрохал Иван себе хату новую, здоровенную, – вон стоит (я разглядел на фоне чёрного леса проступающий сквозь уходящую ночь контур большого дома с провалившейся крышей).
Всё горело у Ивана в руках. А как Марьюшка забеременела, не отходил от неё. Делать ничего не позволял. Желания любые исполнял. Та только подумает что, а он – вот уже, готово.
«Не изводи себя, Ваня, всё у нас есть. Мне и так хорошо, больше уж ничего и не надо».
Но Иван усидеть на месте не мог. Ему казалось всё не так, чего-то недоделал. Похудел весь.
– А скажу я тебе, души он в ней не чаял, такая она у него оказалась ласковая, такая умная.
У Ивана, бывало, голова закружится от счастья, уйдёт в лес, чтобы никто не видел, ляжет на мох и лежит без движения, мыслит: «И за что же такое Бог наградил меня таким неземным подарком?».
Мужики своим бабам тыкали: «В Марьиной-то хате, как в барских горницах; чисто да ладно всё…». Бабы вздыхали, старались, как могли. Они завидовали Марье, но не злобились на неё, такой уж была она человек. Где какая беда – она там. Поможет в чём, не гляди, что молодая, знала многое, посоветует что. Ребят лечить особенно мастерица была.
– Эх, паря, одного прихода Марьиного бывало достаточно – на ноги становились.
Родила она своему Ивану сына. Тот узнал весть об этом от бабки-повитухи, веришь, нет – заплакал.
«Вот, Ваня, и помощник тебе», – прошептала Марья, попыталась встать.
«Что ты! Что ты… Лежи, тебе нельзя».
Так дальше они и зажили втроём. Марья ещё сильнее привязалась к Ивану. Больше, чем за сыном ходила. Он в лес – она в слёзы.
Время шло. Сын рос. Уж годков восемь ему было. Лицом и характером в мать пошёл. Марьюшка сына своего, Михаила, значит, и к грамоте приноровила.
Хорошо жилось селянам в ту пору на Чёрной речке. Счастливы были все – и старые, и малые. Но счастье-то вот это оказалось недолгим.
Пришла весна. Хаживали мужики уже на уток охотиться. Тогда уток-то поболе было. Засобирался и Иван. Сынок за ним увязался.
«Разреши, Марьюшка, ему. Пусть привыкает. Недалеко сходим. Знаю я здесь озерко одно. К вечеру жди с добычей. – Он обнял любимую жену и пошёл, не оборачиваясь. – Помаши маме».
Миша помахал и побежал догонять исчезнувшего в кустах отца.
Весна в ту пору выдалась – на загляденье. Марьюшка быстро управилась по хозяйству да на реку пошла чеснока дикого пощипать на вечер. Села на бережок. И кто её, сердечную, толкнул на ту скалу глянуть? А увидела она там цветы красные такие.
– Ну, видел, поди, Марьины коренья? – (Я их не только видел. Они мне самому очень нравились. Не один букет надрал на таких же скалах для мамы).
Душа Марьюшки завсегда к красивому тянулась. Вот и надумала мужа своего с сыночком цветами встретить. Села на лодку – и туда. Надо было бы ей скалу по горе обойти. Да не додумалась, видно, или поспешила. Начала прямо по уступчикам тянуться, как тот пацан. Выше, выше. Вот, женщина какая настырная была. На такое не каждый скалолаз решится, а она…
Дотянулась таки. Да ухнула вниз… То ли не удержалась, то ли поскользнулась, кто её знает. А может, камень из-под ноги скользнул.
Видели все это на деревне – и к Марье. Переплавились, а она лежит уж и не жива. Цветы так в руке и зажала. Кулачок маленький. Вот и встретила, значит.
Принесли её, болезную, тут и Иван с сыном. Увидел Марью – упал, словно подрубленный, и давай лбом об землю бить. Умом зашёлся от горя. Так без него и похоронили Марью. Иван, как пришёл в себя – сел на берег и только и смотрит на эту самую скалу.
Сидел он так, сидел, да подался бог знает куда.
«Сына моего, Михайлу, если что, не бросайте».
– С того дня никто более его и не видел. Сгинул, видать, в тайге. А только навалились с той поры на деревню несчастья. Сначала парня, потом бабу медведь задрал. За ними мужик потонул. Баба его с ребятнёй сразу в Кабырзу смоталась. И пошло… Вот оно и нету здесь теперь никого. Кто сгинул, а кто съехал. Гору со скалой с той поры и прозвали Марьиной.
Дядя Лёня надолго замолк.
Потом добавил:
– Сынка-то их ты знаешь. Дед Михайло и есть сын Марьин.
Как не знать деда Михайлу? Уважаемый человек на селе. Я не слышал, о чём дядя Лёня говорил дальше. Я был всё ещё там. Мне грезилось, что живу я в деревне Чёрная речка, играю с ребятами. Вокруг меня кипит жизнь: любят, мечтают, поют, работают…
– Парень, что с тобой, спишь ли? – дядя Лёня легонько толкнул меня в бок.
Я очнулся.
– Нет, нет, я просто думаю…
– Ну думай, думай, – он омолодил костёр и пошевелил отца. – Пора, пей чай, Евгений Павлович, да пошли плоты колотить.
Светало. По высокой, мокрой от росы траве, я пробрался к рябине, слушавшей Марьины сказки. Обошёл давно сгнивший, но ещё не до конца развалившийся дом Ивана. Посмотрел на старую деревенскую улицу, обозначенную остатками печей, а то и просто буграми, поросшими быльём и травой.
Кончилась жизнь. А была ведь. Так и вообще может всё кончиться. Но об этом как-нибудь в следующий раз.
Незабудка
Была зима. Дети бегали давать сено корове и принесли отцу две засохшие травинки. Одна побольше, другая поменьше.
– Смотри, папа, какие интересные травинки. И не расцепляются, – сказала девочка.
Она была мечтательной, всё в мире ей казалось необычным и сказочным.
Отец взял из её рук засохшие стебельки, осмотрел внимательно. Тот, что был побольше – с головкой. Травка поменьше – действительно словно руками обвилась вокруг стебля и не хотела с ним расставаться.
– Ну их, нашла чего интересного. Трава как трава. – Мальчик был младше сестрёнки, но учился уже в первом классе и был, как ему самому казалось, рассудительным и взрослым. – Надо – я таких целый навильник принесу.
Отец улыбнулся.
– Нет, братец. Много всяких травинок, может, и получше этих, корова наша за зиму съедает. Но таких, как эти, – нет, – отец погладил девочку по голове. – Хотите, я вам сказку расскажу об этих травках?
Дети любили сказки. Устроились поудобнее. Были зимние сумерки. Свет зажигать не хотелось, да так и сказка – сказочнее.
* * *
У одного села на опушке леса приютилась полянка. Ещё с весны покрылась она яркой зелёной травой. Полянка нравилась кузнечикам, бабочкам. Жучки и муравьишки деловито сопели на ней, таская необходимые предметы. Мотыльки порхали, солнышко светило. Словом, не было лучшего места на свете.
Прошло некоторое время. Полянка расцветилась разноцветными яркими красками полевых цветов. Каких только не было… Одуванчики, похожие на воздушные облака, выглядывают из травы – дунь и полетят в небо. Васильки расположились семейкой. И незабудки здесь, и ромашка. Ромашка почему-то была одна. На всю поляну белела одна-одинёшенька и никак не могла понять, почему же она одна. Где её друзья, подруги? Все цветы расположились семьями, жили весело, перешёптывались стебельками на свежем ветерке, влюблялись, размножались – вон их сколько. От одних незабудок поляна голубая.
Ромашке было печально и обидно за свою одинокую жизнь. Погоревала и больше не ждала своего счастья. Так и решила доживать до осени одна.
Светило солнце, и она счастливо улыбалась ему. Шёл дождь – она плакала, роняла росинки со своих белых стебельков. Дул ветерок – и у ромашки голова кружилась от вальса.
Так она жила и не заметила, как у самого её стебля появилась маленькая голубая незабудка.
Ромашка сильно удивилась ей и спросила:
– Чья же это такая хорошенькая девочка здесь у нас? – В голосе ромашки было много нежности и ласки.
Маленькая незабудка нисколько не испугалась, не заплакала. Она рассказала ромашке о том, что у неё есть семья, сестрёнок много-много.
Вздохнула и добавила:
– Почему-то они далеко от меня, поиграть с ними не могу.
– Да, девочка, действительно, далеко твои сестрёнки. Видишь, я тоже одна.
Ромашка рассказала маленькой незабудке, как ей плохо одной, как скучает, хочет иметь друзей, деток. Но их у неё нет и потому она очень несчастна.
То ли оттого, что росли они так близко, может, оттого что корешки их в земле уже успели переплестись – незабудка и ромашка почувствовали, как они нужны друг дружке. Ромашка наклонилась к маленькой незабудке, поцеловала её в голубую головку и предложила жить вместе. Незабудке стало жалко большую ромашку, и она согласилась.
Вместе им жилось хорошо. Незабудка резвилась на ветерке, грелась на солнышке, быстро подрастала и была счастлива. Ромашка тоже была счастливой. Всё своё время заботилась о маленькой незабудке. Когда сильно сушило солнце – она заслоняла незабудку своей тенью. Когда шёл дождь – ромашка оберегала её своими листочками. Если был сильный-сильный ветер – прижимала к себе тоненький маленький стебелёк. А когда ветер стихал, ей не хотелось расставаться – так она любила незабудку, дочкой её называть стала.
Массу тревог ромашке доставляли всякие козявочки, букашечки, комарики. И, страшно подумать – осы. Так и лезли к беззаботной её доченьке. Один раз даже гусеница толстая и зелёная чуть было не укусила незабудку за ножку. Какой кошмар… После этого случая ромашка ночи напролёт заснуть не могла: «Усни здесь, как же. Пропадёт дитя неразумное».
Казалось – всё хорошо. Маленькая незабудка любила ромашку. Ромашка не чаяла души в своей нежной незабудке.
Однажды на полянку прибежали зайчатки. Играли, кувыркались носились без задних ног в догонялки. Было им весело и смешно.
Играли они, играли, а потом говорит один зайчик:
– Давайте маме подарим цветок. Вон какая ромашка красивая и большая. Вот мама обрадуется!
Зайчатки представили, как будет их мама рада, и побежали к ромашке. Самый сильный схватил лапками за стебель и давай тянуть. Ромашке было больно, но она не плакала. Наоборот, она готова была пожертвовать собой, отвести беду от незабудки: «Пусть меня сорвут, доченьку только не трогают». Совсем она простилась с миром. В голове у неё гудело и кружилось.
Незабудка закрыла от страха глаза, спрятала в траву свою маленькую головку. Потихоньку плакала и думала: «Если ромашка останется жива, никогда её не брошу. Буду любить только её одну». Она молила о чуде.
И чудо произошло. Зайчик тянул-тянул ромашку и устал.
– Да брось ты её, – сказал другой зайчик, – побежали в другое место. Я знаю, где ещё лучше есть. Вон какая кривая стала. Все листочки ей отодрал…
Зайчик потянул для порядка ещё немножко, сел, отдохнул, посмотрел на такую крепкую ромашку.
– И правда, пусть растёт. Бежим. – Зайчики убежали искать маме другой цветок.
Прошло несколько дней. Незабудка помогала ромашке заживлять раны. Больше переживала и плакала.
– Не надо плакать, доченька. Такая жизнь наша. Любой может обидеть. Опаснее всех и хуже всех – человек. Приходит он с косой и всех под корешок режет. Давай про это не вспоминать. Жизнь так хороша…
Они зажили, как и прежде. Любовь их стала ещё нежнее и крепче. За хлопотами, переживаниями и заботами ромашка не заметила, как незабудка стала совсем-совсем взрослой.
– Ах, какая ты красивая, какая взрослая! Я и не заметила, как время пролетело. Пора дружка тебе выбирать.
– Ну что ты! – незабудка и слышать не хотела. Ей было жалко ромашку, стыдно. – Я люблю только тебя. Мне больше никого не надо.
– Может, оно и так, – сказала ромашка.
А сама подумала: «Хоть бы нашёлся ей в пару василёк. Красивый, умный, заботливый. Вон их сколько вокруг».
Многие васильки засматривались на юную, стройную и гордую незабудку. Некоторые отваживались заговорить с ней. Напрасно. Незабудке все они были безразличны. Нельзя сказать, что никто не нравился ей. Просто она гнала от себя это непонятное ей чувство. Однажды было увлеклась одним васильком, но ромашка была им недовольна. Ей видней с высоты, кто есть кто. И незабудка перестала играть с ним. Да и вообще не стала ни с кем.
Шло время, ромашка забеспокоилась. Стала внимательно наблюдать за незабудкой. День наблюдала, два наблюдала, видит – на её незабудку заглядывается один василёк. Положительный такой. «Нет, и этот не пара», – покачала ромашка головой. Незабудка становилась всё грустнее.
– Что-то не так, доченька, у тебя? Твои сверстницы уже давно семьями живут. Пора и тебе обзаводиться.
Такие разговоры стали надоедать и раздражать незабудку.
Она их через силу терпела и только вздыхала.
Всё чаще и чаще встречались они взглядами с васильком справа. Она и сама не понимала, какое чувство к нему испытывала. При этом ей было приятно, когда он на неё смотрел.
Незабудка, не выказывая своих чувств, украдкой наблюдала за васильком. Василёк был готов заняться семейными заботами. Лето было в самом разгаре. Дул ветерок. Вдруг неожиданный порыв наклонил василёк в сторону незабудки. Головы их стали так близко, что василёк различил нежный запах её лепестков, разглядел любящий взгляд. Как она была хороша и красива! У незабудки от неожиданного счастья закружилась голова. Отчего, она так и не поняла. Ветерок улетел. Василёк выпрямился и оказался снова от неё далеко. «Как жаль… Как жаль».
От внимательной ромашки ничего не ускользнуло.
«Что же, – подумала ромашка своей опытной головой, – видно, судьба».
Выбрала она удобное время и намекнула:
– Хорошо бы было, если бы у нас маленькие цветочки появились. Я бы их любила, воспитывала.
Незабудка про себя чему-то мило улыбалась и ничего не отвечала.
– Ах, – ромашка вдруг задрожала всем телом, – беда.
– Что с тобой? – незабудка не понимала испуга ромашки. За высокой травой ей ничего не было видно.
Ромашка видела, как на луг вышли люди. Один большой и двое маленьких. Большой нёс в руках страшную косу.
– Всё, доченька, теперь нас уже ничто не спасёт. Зимой нас съест корова вон этих людей.
Незабудка затрепетала.
Как можно? Кто они такие, эти люди? Почему их с ромашкой должна есть чья-то корова? Ведь она, незабудка, только полюбила василька, начала понимать жизнь. Ей совсем не хотелось быть съеденной коровой. Это варварство! Кто это позволил?
Ромашка смотрела, как человек зашёл от края луга. По-деловому крякнул. И от его взмаха поникли стебли живых цветков. Незабудка этого не видела, но тоже чувствовала наступающую беду и молила судьбу, чтобы та соединила хоть сейчас, перед концом, ещё раз с васильком. Слышался уже звон косы, плач цветов…
Девочка бегала по полянке. Увидела ромашку. Подбежала к ней. Своей большой, как показалось незабудке, ногой она задела василёк. Василёк, сбитый ногой, упал как раз на незабудку. Незабудка обняла его головку. Обвила его и крепко-крепко прижалась к нему своим стебельком. Счастье её было беспредельным. С васильком она была готова хоть… к корове в рот.
Девочка остановилась и сказала:
– Папа, папа, оставь эту ромашку, она такая красивая.
Отец девочки осторожно обошёл стебель ромашки, срезал незабудку с васильком и пошёл косить дальше.
Незабудка так крепко обняла своего василька, что когда их с сенном сушили, когда везли до сарая – ничто не могло разлучить их друг с другом.
* * *
Зимой девочка пошла кормить свою корову, нашла в сене василёк с незабудкой и принесла к отцу.
– Помнишь ромашку?
Девочка была очень взволнована сказкой. Конечно, она помнила ромашку на поляне. Она никак не ожидала, что у ромашки была дочка. Теперь она всё знала. И от этого было горько в горле, захотелось плакать.
– Ну-ну. Выше нос. Сойдёт снег, сходим на ту поляну. Вот увидишь – будут там новые цветы.
– А мы больше их не будем косить? – с тихой надеждой спросила девочка.
– Вот ещё, – по-деловому ответил за отца мальчик, – если траву и вовсе не косить, чем корову кормить зимой?
Девочка его ответу не придала ни малейшего значения.
– А, папа?
Отец не ответил. Он был погружен, что нередко с ним бывало, в свои, только одному ему известные мысли.
Девочка взяла из рук отца сухую траву, пошла в свою комнату. И долго ещё был слышан её шёпот. Воображение девочки продолжило сказку, как если бы злой косы совсем не было, а были вокруг зелёный луг, бабочки и цветы.
