Геннадий Мурзин
Нереальное – реально. Нечто сродни мистике
© Геннадий Мурзин, 2016
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Геннадий Иванович Мурзин, публицист и литератор (автопортрет)
Мечтать – не вредно
– Пошли, мужики. Не будем писателю мешать, – мотая в мою сторону рыжеволосой и кудлатой головой обычно говорил испитым голосом Олег Игнатов, организатор и вдохновитель вечных пьяных застолий.
Парни с пониманием кивали и молча десантировались в соседнюю общежитскую комнату, где и продолжали гульбу.
И что же писал тогда, в далеком 1959-м? Прозвище, конечно, прозвищем, но я и в самом деле возомнил себя на тот момент писателем. А творил я повесть о войне. Откуда фактура? Из рассказов отца. Сюжет таков: танковый полк оказывается в окружении, командование принимает решение: прорываться с боем. Завязывается сражение. Но силы слишком неравны. Один за другим горят танки, гибнут их экипажи. Но гвардейцы с прежним ожесточением противостоят проклятым фашистам. Командир, истекая кровью, целует гвардейское знамя полка и просит командира одного из танков гвардии младшего лейтенанта Морозова сберечь символ боевой чести воинского соединения. Морозов торжественно принимает из рук комполка знамя и клянется доставить его в целости и сохранности к своим. Морозову действительно удается оторваться от фашистов, но потом все-таки и его машину подбивают. Морозов покидает горящую машину и лесами, болотами, из последних сил, теряя в стычках с немцами последних боевых товарищей, идет к своим. И выходит. И выносит боевое знамя полка. Свои его торжественно встречают. Радуются. Младшего лейтенанта Морозова вызывает сам маршал Конев, троекратно, по русскому обычаю, целует и прикрепляет к пропахшей гарью гимнастерке орден Красного Знамени, а потом подносит ему граненый стакан русской водки и произносит тост: «За мужество и героизм русского офицера-солдата!»
Написал повесть, помнится, быстро, перечитал, поправил, переписал начисто в общую тетрадь и бандеролью отправил… Свое «гениальное» творение не мог, понятное дело, доверить абы кому, первому встречному журналисту или заштатному, с провинциальным запашком, журналу. Посчитал, что моя повесть явится украшением журнала «Огонек» – самого популярного тогда издания. Да, чего там мелочиться. Публиковать так уж публиковать. Не в многотиражке же!
Одна неделя сменяла другую. Приходя со стройки1, у вахтерши общежития каждый день с душевным трепетом спрашивал:
– Тетя Шура, мне… ничего?..
– Ждешь? Письмо?
Я с придыханием, боясь вспугнуть маленькую надежду, отвечал:
– Д-д-да.
– Нет, голубок, ничего тебе нет.
Понурив печально голову, отходил. Но по-прежнему не терял надежду.
В одну из ночей…
…Вижу, будто прихожу с работы, а меня встречает сияющая тетя Шура. Она, размахивая в воздухе объемным заштемпелеванным вкривь и вкось конвертом, радостно возвещает, пританцовывая: «Письмо, тебе письмо, голубок!»
Хватаю конверт, тут же разрываю, достаю оттуда лист бумаги, начинаю читать. Точнее – гляжу в конец письма и вижу, что его подписал сам главный редактор «Огонька», сам великий писатель Софронов. Только потом возвращаюсь к началу письма и читаю:
«Дорогой собрат по перу!
Я с огромным вниманием лично прочитал твою повесть «Преодоление» и был просто-таки потрясен той правдой жизни, которая содержится в твоем, не побоюсь этого слова, по-настоящему талантливом произведении.
Поздравляю! Крепко жму твою мужественную руку, коллега!
Я счастлив, что нашему полку гениальных советских писателей прибыло.
Я рад сообщить, что в одном из ближайших номеров моего журнала твоя рукопись увидит свет, и миллионы читателей смогут познакомиться с твоим творением.
Я буду рад, если ты, дорогой коллега, удостоишь мой журнал следующими твоими романами.
Кстати. Твою рукопись я взял на себя смелость показать товарищу Хрущеву Никите Сергеевичу. Он – в восторге и считает, что твое произведение следует выдвинуть на соискание Ленинской премии в области литературы.
Будешь в столице – заходи. Выпьем по чарочке, по нашей, фронтовой.
До встречи, собрат по перу!
С величайшим уважением к тебе и твоему таланту – Анат. СОФРОНОВ»
Эмоции хлещут через край и я дико кричу во всю мощь:
– Ура! Есть! Победа! Я победил!..
И тут просыпаюсь, открываю глаза и вижу лицо сожителя по комнате Олега Игнатова, который трясет меня за плечо.
– Что с тобой, писатель? Чего орешь, оглашенный?
Я молча (недоволен, что разбудили на самом интересном месте) поворачиваюсь на другой бок и вновь засыпаю в надежде досмотреть столь приятный сон до конца. Но, увы…
Сладостное испытание
Вчера, когда задувало с севера, было довольно свежо, сегодня, когда ветер с юга, – жарко и душно. Средний Урал… Чего от него ждать-то?
…Стою напротив большой рубленой избы. Вижу: створка одного из низко посаженных окон полуоткрыта. Значит, есть кто-то дома. Сворачиваю с дороги и подхожу. Распахиваю настежь оконную створку, приподнимаюсь на цыпочки и заглядываю внутрь. У окна – она! По юному полуовалу лица блуждает счастливая улыбка, а васильковые глаза, чуть припухшие и потому по форме напоминающие спелую сливу, заглядывают мне в душу.
– Привет! – говорю и посылаю собственную улыбку, при этом на моих щеках появляются очаровательные и неотразимые (такого мнения придерживаются женщины) глубоко посаженные ямочки.
Замечаю: в глубине комнаты ходят люди, которых я не знаю.
– Здравствуйте, – тихо отвечает девушка и меня обдает жаром своей юности. Потом чему-то громко смеется и озорно встряхивает небольшой головкой. На лоб и часть лица падает длинный, вьющийся на конце, русый локон, прикрыв собой один из ее глаз.
– Вернулась? – спрашиваю я.
Спросил, не зная, о чем. Спросил, очевидно, первое, что пришло на ум. Ездила девушка куда-либо или нет – мне неведомо. И вообще: кто это юное создание? Ее образ мне кого-то смутно напоминает. Но кого?! Силюсь, а вспомнить не могу. Да и что я делаю, в конце концов, возле этого окна?
Девушка удивляет своим ответом:
– Да… Еще вчера, – и спешит пояснить. – Летала в Нью-Йорк.
– Вот оно что… И как? Террористы не шалили?
– Обошлось, – отвечает девушка и вновь обжигает меня взглядом.
Я говорю:
– Понавезла, пожалуй, всякой всячины, разных заокеанских диковинок.
Девушка кивает:
– Было, – она нагибается, достает из-под ног несколько футболок и кладет на подоконник.
Беру в руки одну из них, с изображением статуи Свободы на груди и надписью на английском языке, в котором я – ни бельмеса, прикидываю к себе и, огорчившись, замечаю:
– Подростковая… Что, все такие маленькие? – спрашиваю и делаю обиженное лицо.
– Остались только эти… На всех не хватило… Возьмите… Внуку подарите… Будет рад…
Надуваю губы и гляжу в сторону.
– Я – не «все».
И чем я такой особенный? Кто объяснит? Кстати, откуда это милое существо знает, что у меня есть внук? Поражает и, в то же время, чувство такое, будто девушку знаю целую вечность.
Обида быстро прошла и я, подтянувшись на руках, ставлю одно колено на подоконник, демонстрируя намерение таким способом проникнуть внутрь дома.
– Можно? – с некоторым опозданием спрашиваю я, спрашиваю, скорее, ради формы.
Девушка громко смеется в ответ.
– Конечно, можно, но почему через окно, когда есть двери?
– Ах, да… Верно…
Спрыгиваю молодцевато (совсем не по возрасту) на землю, иду через калитку во двор и оказываюсь…
…Я лежу на мягкой кушетке и смотрю в потолок. Там несколько сучков на потолочных плахах образуют нечто, напоминающее небесное созвездие, – Большую Медведицу. Лежу, не стыдясь проходящих мимо каких-то людей, уже в одних коротеньких трусиках. Почему? И когда скинул брюки? Зачем? Может, из-за духоты? Ну, нет: в деревянной избе – прохладно и дышится легко даже в самый нестерпимый зной.
Мимо прошла, скосив в мою сторону влажный взгляд, та девушка. Еще и еще раз продефилировала. На ней – очень коротенькое и легонькое ситцевое платьице, а плечи окутывают густые и длинные русые волосы.
«Хороша! – про себя восклицаю я. – Как только-только поспевшее яблоко… И – ни грамма макияжа».
Душа томится. Как сладко!.. От одних лишь предположений, а что если на самом деле?.. Помереть!..
Проходя мимо в седьмой раз, девушка вдруг останавливается напротив, подумав о чем-то несколько секунд, ложится рядом. Я – освобождаю ей место на узкой кушетке, придвинувшись ближе к спинке. Приподнимаю ее головку, просовываю свою руку и прижимаю к себе. От ее волос веет чистотой и свежестью луговых трав. Я нестерпимо хочу эту девушку, готов взять ее и овладеть одним рывком, по-звериному. Однако что-то останавливает.
Левая ее ладонь, мягкая и горячая, шаловливо скользит по моей груди, продвигаясь все ниже и ниже. И вот уже пальчики на вздувшемся бугорке трусиков. Находит девушка то, что хочет, и сильно надавливает, а потом с тем, что нашла, начинает играть через трусики. Сексуальное влечение становится невыносимым. Я со стоном выдыхаю и говорю тихо-тихо, целуя легонько девушку в глаза:
– Что ты со мной делаешь?.. Я же – живой!..
Девушка только улыбается и ничего не говорит. А потом, того хуже, начинает поднимать вверх, то одну, то другую ногу, показывая, до чего они стройны. В самом деле, ножки замечательные: не лытки с сухожилиями, как у некоторых, а с крепкими и упругими мышцами, играющими при каждом движении.
Красавица продолжает сексуальные телодвижения. Вот, отвернувшись, выпятив в мою сторону ягодицы, оказавшись на боку, стала демонстрировать и эту часть прелестей – небольшую, но такую аппетитную. Подол платьица задрался, и показались крохотные оранжевые с белыми полосками трусики, впившиеся своими краями в полушария.
Я застонал:
– Изнемогаю… Какое испытание…
Девушка резко повернулась и горячо задышала в мое ухо.
– Возьми меня!.. Скорее, ну!.. Так хочу!
А мимо проходят какие-то люди, бросают в нашу сторону взгляды, не произнося ни слова, лишь понимающе улыбаясь, проходят.
Я резко отстранился.
– Что ты говоришь?!
– Не хочешь, да? – заглядывая мне в глаза, обидчиво (так мне показалось) спросила она.
– Ну, что ты! Как можно тебя не хотеть?! Из последних сил держусь…
– Зачем?..
– Странный вопрос… Затем, чтобы не обвинили в совращении малолетки.
Девушка обиженно отвернулась.
– Я – не малолетка!
– А кто же?
– Девушка… Мне три дня назад исполнилось восемнадцать… И сама распоряжаюсь своей судьбой.
Я продолжаю возражать:
– Пусть так, но все равно… У нас такая большая разница в возрасте.
– Причем тут возраст!? – воскликнула девушка, и в краешках глаз появились слезы.
– Притом! – по-стариковски назидательно сказал я. – Уж больно неравные отношения.
– А если я люблю?..
– Кого?!
– Вас! – выкрикнула девушка и отвернулась. Всхлипывая, продолжила вопросом. – Помните, ваш день рождения?
– Слава Богу, на склероз не жалуюсь, – иронично ответил я.
– Так вот… Вы получили странную поздравительную открытку?
– Да… Была одна… Без подписи… По подчерку определил: женской рукой подписана… Это было страстное признание в любви… Подумал, что кто-то разыгрывает.
– Это – моя открытка.
– Да?.. Ну… Даже не знаю, что сказать… Если это правда, то я, как порядочный человек, обязан жениться, но…
– Что вам мешает?
– Повторяю, девушка, еще раз: это будет слишком неравный брак… Не хочу портить тебе молодую жизнь… Ты найдешь еще себе парня и будешь счастлива.
– А я хочу быть с вами… Только с вами… И буду счастлива… Так, как ни с кем больше.
– Ты преувеличиваешь… Максимализм молодости… Пройдет…
– Никогда-никогда не пройдет! – девушка зарыдала.
Взяв девушку за плечи, потянул на себя. Она не сопротивлялась. Наоборот, впивалась в меня, крепко-крепко придавливая свой лобок к моему лобку. Я стал целовать в глаза, осушая девичьи слезы. Она выгнула спину, и по молодому телу пробежали судороги. Руки девушки ухватились за мои трусы и…
…Противно завыла сирена: это – сработала чья-то автосигнализация, вой проникал в квартиру через форточку. Проклиная всё и вся, отодрал голову от подушки, посмотрел в окно. Между штор крался узкий ранний лучик солнца. Подумал: не больше шести.
– Гады, – проворчал я, и голова вновь упала на подушку. – На самом интересном!..
Попытался вновь уснуть и увидеть продолжение. Но, увы… Хорошего – помаленьку.
Долго лежал, плотно закрыв глаза, а в голове вертелось одно и тот же: «Если вижу такие сны, то жизнь моя продолжается и у нее все еще есть будущее…»
Старый гриб
…Руководитель, исподлобья глядя в мою сторону, цедит:
– Назначаю (так и быть) главным редактором газеты…
Я встаю, обидчиво произношу тираду. Руководитель не слышит. Ну, ясно: гнев мой лишь в мыслях. Это странно. Боязно вслух произнести? Прежде ничего подобного за собой не замечал. Лупил любому правду-матку только так.
Паузу прерывает руководитель. Он бросает в свойственной ему манере:
– Приступай!..
Я выхожу. Спускаюсь по широкой мраморной лестнице со второго этажа на первый, поворачиваю направо и иду в глубь длинного коридора. Иду и думаю ворчливо: «А когда-то, в прежнюю мою бытность, редакция располагалась на третьем этаже».
Редакция сейчас занимает две смежных комнаты. Вновь мысль: «А тогда имели пять комнат».
Вхожу. Никто даже головы не повернул в мою сторону. Одни – гоняют чаи, другие – в шашки играют, третьи – вяжут носки.
– Привет, коллеги! – хочу выглядеть этаким бодрячком, будто мне всё нипочем, даже море по колено. – Плохо встречаете главного редактора. Что так? Откуда холодок и такое равнодушие?
Вера Сарварова откладывает в сторону недовязанный носок, протыкает иглой клубок ниток, еще ниже спускает на лоб черный платок.
– А, это ты… Что надо? Хочешь, научу вязке носок?
Смотрю и с трудом узнаю. Думаю: «Тогда была интереснее. Не красавица, а все же… Постарела, сильно постарела. Ну и я ведь за прошедшие годы не помолодел».
Я со злостью отвечаю:
– Пришел сюда, чтобы вас отучить от вязки носок, а не наоборот.
– Кто ты такой, чтоб отучать? – Вера хмурится.
– Не надо прикидываться: все и всё уже знают.
– Да? Я, представь себе, ничего не знаю.
– Ты?! – восклицаю я. – Первая сплетница и не знаешь?
– Обижаешь, – смиренно говорит Вера и крестится.
Думаю: «Странная какая. Прежде бы такие истерики закатила, а тут…»
– Я, – стараюсь говорить с апломбом, чтобы слова звучали весомее, – новый главный редактор.
– Новый, но со старыми дырами, – замечает Вера и хмыкает.
Там, в дальнем углу комнаты, один из играющих в шашки Владимир Попов прыскает: это его естественная реакция на женский афоризм.
Я спрашиваю:
– Где ответственный секретарь?
Кто-то из гоняющих чаи кивает в сторону соседней комнаты. Иду туда. Вижу, что Гоша Чуев, уронив плешивую голову на столешницу, храпит напропалую. От храпа на затылке, топорщась, вздрагивает единственный хохолок. Я трясу его за плечи.
– Пора просыпаться. Настало время браться за работу.
Чуев трясет головой, фыркает (видимо, сон прогоняет), отрывается от столешницы, смотрит на меня. И ворчит:
– Нет от тебя покоя. Угомонишься когда-нибудь или нет?
В ответ цитирую Блока:
– И вечный бой! Покой нам только снится.
Гоша соглашается.
– Он, то есть покой, мне и снился сейчас, а тут ты… Принес же черт!
– Не вспоминай черта всуе, – говорю я. – А пришел, чтобы расшевелить ваше болото и возродить вновь газету.
Чуев скептически смотрит на меня и замечает:
– Сидел бы на печке, старый гриб, и не вонял тут.
Я взбеленился.
– На кого хвост топорщишь? На главного редактора, да? Ну, я тебе покажу!
– Не страшно… Не прежние времена.
– Разболтались без меня! Я научу всех, как свободу любить! – восклицаю и просыпаюсь.
Просыпаюсь оттого, что этажом выше, надо мной кто-то стучит по полу сапожищами.
Чуть-чуть жаль, что сон оборвался на самом интересном месте. Лежу, смотрю в темноту раннего утра и спрашиваю себя: «Что сие означает? Ведь не первый раз вижу нечто подобное. Думаю об этом? Неправда: все в давнем прошлом. И уж тем более не смею мечтать вновь занять кресло главного редактора».
Чудинка психопата
Некое присутственное место. Одни – сидят, другие, притулившись к стенке, – стоят, скучающе глядя по сторонам. Напротив меня, под потолком (повыше – надежнее, а то ведь стибрят) – экран телевизора. Заставка информационной программы и потом ведущая с печальной миной на лице начинает вещать: «Увы, но блок новостей вынуждена начать с трагедии, о которой нам стало известно только что…»
Я хмыкаю и громко, чтобы непременно все слышали, выкладываю свой комментарий:
– То же мне новость… Первая, что ли, трагедия?! Они следуют одна за другой и каждая траурнее предыдущей, – люди заозирались, найдя источник крамолы, то есть меня, с недоумением стали всматриваться. Поощряемый вниманием публики, с еще большим жаром продолжаю ораторствовать. – Пора нам трезво взглянуть на политическую ситуацию в России и признать: у нас – безвластие. В экономике – стабилизация (подобное положение когда-то назвали более точно – застоем). В политике – словоблудие, безудержное восхваление одного лица и одной партии (это мы уже проходили и не раз). Я спрашиваю: за что возносят хвалу? За построение «вертикали»? Да, этот проект успешен, единственный, кстати, однако, – того больше возвышаю голос, – власть чиновника стала еще коррумпированнее, и мы достойно заняли по этому показателю сто двадцатое место в мире.
Оцепенение, похоже, прошло: очухавшись, люди зашикали на меня, красноречиво вертя пальцами у висков, а один, наклонившись к уху, зашептал:
– Люди в сером, гляди, снимают и записывают твою трепотню, – потом, осуждающе покачав головой, спросил. – Приключений, да, ищешь на задницу?
Вполне советское предостережение соседа. Несмотря на умный совет, продолжаю энергичнее прежнего гнуть свою линию:
– Пора менять такую власть, прежде всего, президента. Люди, проснитесь! Оглянитесь вокруг! Кучка, близкая к власти, жирует, а мы, лохи, что?
Кто-то в первых рядах произносит:
– Спятил мужик… В психушку его, в психушку!
Грустно качая головой, обвожу публику взглядом. И тут замечаю одного из тех, которые в сером, грозящего издали мне пальцем: все, мол, попался, пескаришка проклятый; на крючочке у нас теперь, голубчик. Чувствую, как с боков начинают меня сильно теснить.
Только тут понимаю, что уже блокирован, что свободы – тю-тю. Начинаю задыхаться. Становится страшно. Рывок в сторону выходной двери, однако держат цепко. Тогда истерично кричу:
– Не замолчу!.. Нет!.. Никогда!..
Чувствую, как по лицу начинают сползать слезинки. Становится жутко стыдно.
…Открываю глаза и долго не могу понять, сон это был или по правде смелую речь толкал в массы?
Правдоруб
То ли это красный уголок жилконторы, то ли иное присутственное место. Сюда нагрянул, окруженный прихлебателями, сам Эдгар Стессель, губернатор. Злой, как черт: седой головой трясет, слюной брызжет, матерится, будто ломовой извозчик. Что он здесь делает? Прибыл на разборку. Что я делаю тут же? Скорее всего, нарочным вызвали.
Россель сидит за грубо сколоченным столом и изучает тексты. Скрупулезно изучает, пристрастно, ни одну запятую не оставляет вне своего внимания.
Я же стою перед губернатором. Не на навытяжку, между прочим, стою, а этаким независимым фертом и всем своим видом как бы говорю: меня, брат, на испуг не возьмешь.
Скосив глаз влево, вижу: в углу сидит ведущий информационно-аналитической программы четвертого канала Екатеринбургского ТВ Егор Овнин. Он молчит и лишь угрюмо смотрит на происходящее. В моей голове проносится: «Что он-то здесь делает и почему без привычных телекамер?»
А… Ну, ясно: присутствует на разборке в качестве соучастника, сообвиняемого, соответчика по делу.
Вновь скосив в сторону Овнина глаз, подмигиваю: не боись, мол, выкрутимся; не в таких передрягах бывал, а ведь жив, слава Богу. Овнин не откликается. Наоборот, отворачивается.
Стессель щелкает пальцами: это он так подзывает обслугу, то есть прихлебателей. Те всем гамузом устремляются к нему, но впереди всех, растолкав локтями, оказывается председатель облдумы Никита Воробьев. Он заискивающе и, скрючившись в полупоклоне, ест глазами губернатора.
– Фурычишь что-нибудь? – спрашивает Россель и тычет пальцем в ноутбук.
– Всенепременнейше, Эдгар Эдуардович, – отвечает Воробьев и скрючивается еще замысловатее.
– Ну, так найди! – командует Стессель.
Воробьев быстро-быстро стрекочет клавишами и находит.
– Извольте лицезреть, дорогой наш и незабвенный Эдгар Эдуардович, – говорит Воробьев и, не разгибая спины, пятясь, отступает, но продолжает преданнейше пожирать взглядом губернатора.
С моей стороны экран не виден. Любопытство разбирает: что там? Приподнимаюсь на цыпочки и заглядываю через верх. Понятно: диаграмма, которую вчера показал в своей программе Овнин; для диаграммы взяты данные из моих статей в Интернете. Уж как Овнин меня нашел – одному Богу известно.
– Лжешь, мерзавец! – кричит Стессель на меня, разглядывая диаграмму. – С чего, хрен собачий, взял, что уровень жизни в руководимой мною области неуклонно снижается? Статистики не знаешь, да?
В ответ хихикаю.
– Известно всем: есть ложь, есть большая ложь и есть еще чудовищная ложь, то есть статистика.
Стессель сверлит меня взглядом.
– Ну, не ханурик ли, а?! С кем, чувырло подзаборное, споришь?! – он протягивает в мою сторону огромный кулак, и я замечаю, что ко мне тянется что-то жутко волосатое и когтистое, не человечья рука, а лапа орангутанга. Губернатор привстает и шипит мне в лицо. – Такие, как ты, слизняк, все здесь у меня, понял?! Прикажу, и тебя по стенке размажут. Кто ты и кто я?! Никто мне не указ! Никто!
– А президент? – ехидно, с подначкой спрашиваю я.
– Этот, что ли? – он смотрит куда-то вверх и злорадно ухмыляется. – Да он… мне во всем верит… Ха-ха-ха! Дурачок ваш президент… Развожу его только так.
Я возражаю:
– Это не мой, а твой, Эдгар, президент, – говорю по-свойски, и сам удивляюсь своей смелости. – И вообще: не сверкай на меня своими глазищами – не из пугливых.
– Ты – клеветник! – взвизгивает, как недорезанный поросенок, Стессель и в мою сторону летит слюнявый фонтан. – А с клеветниками знаешь, что полагается делать?
– Не знаю, – все с той же подначкой отвечаю я.
– Так сейчас узнаешь, – губернатор смешливо кивает в сторону крохотного квадратного оконца. – Они тебе сейчас покажут! Я руки о такую мразь пачкать не стану. Мой электорат за меня все сделает. И как сделает?! Любо-дорого!
Гляжу в оконце и вижу, как в нашу сторону течет взбаламученная толпа, состоящая из баб: что-то кричат и кулаками по верх голов размахивают. Впереди толпы – председатель женсовета, активистка «Единой России». Это она организовала группу поддержки.
Егор Овнин встает и презрительно сплевывает на пол.
– Меня – увольте! – говорит он и направляется к выходу. – В вашем идиотическом шоу участвовать не желаю, – Овнин громко хлопает дверью и скрывается.
Стессель цедит сквозь зубы:
– Рупор дерьмократии изволил удалиться. Тоже мне, птица. Мирюсь. Но до поры, до времени ведь. Лопнет терпение мое, и подрежу крылышки-то, ой, как подрежу.
Я снова подначиваю:
– Ты, Эдгар, на всё горазд. Кроме одного: за двенадцать лет так и не смог сделать жизнь народа достойнее.
– А это мы сейчас увидим и услышим, – хихикает Стессель. – Как говорится, глаз народа – глаз Божий. Народ уж близок, грядет твой час расплаты.
– Думаешь, боюсь, да? – спрашиваю, с прищуром разглядывая губернатора. – А вот и нет! Иду я сам толпе навстречу!
Выскакиваю из помещения. Вижу разъяренных старух. Уже издали кричу им:
– Остановитесь, дурочки!
Председатель женсовета, оглядываясь на ведомых, почему-то жалким голоском, похожим на голос председателя правительства области, пищит:
– Не слушайте! Он – провокатор! И большой баламут!
Я в ответ громко хохочу.
– Ха-ха-ха! Самый большой баламут в области – это ты. Баламут и демагог! Послушайте, что я скажу, – это я обращаюсь к толпе.
Толпа сбавляет бег, но напор ее не ослабевает. Самая разгоряченная бабонька кричит:
– Так, это ты виновник всей бучи?! Бабы, давайте разберем его на кусочки и по кусточкам раскидаем!?
Толпа, тяжело дыша, надвигается.
– Кого вы защищаете, кого? Вы, получающие скудную пенсию, на которую прилично жить невозможно, идете защищать человека-обманщика, человека жирующего? Вам обещана прибавка к пенсии в двести пятьдесят рублей, в то время как Стессель для себя сделал прибавку к своей зарплате в пятьдесят тысяч рублей сразу.
Услышав эту цифру, остановилась одна сморщенная старушонка.
– А не врешь?
– Сами можете спросить.
– Стоп, бабы! – машет сухонькой ручонкой старуха. – Надо разобраться.
Толпа останавливается, но продолжает полыхать жаром. Председатель женсовета, не замечая, что за ней уже никто не следует, продолжает столь же ретиво бежать и что-то лозунгово кричать.
Благоприятный момент и я им пользуюсь.
– Согласитесь, бабы: губернатор – не президент Америки, даже не президент России.
Старушонка чешет в затылке.
– Чего ты мелешь? Зачем приплетаешь Америку? Причем тут она?
– А притом! – кричу громко, чтобы услышали даже в задних рядах. Зарплата президента самой богатой и самой могущественной страны всего сто тысяч долларов…
– Ничего себе, – старушка качает головой, пытаясь в голове, видимо, перевести на наши деньги. – Много получается.
– Совсем немного, – возражаю я. – Сто тысяч долларов в год, а в месяц получается, что восемь тысяч триста тридцать три доллара. Пересчитав по курсу (двадцать шесть рублей за доллар), оклад Буша получается двести шестнадцать тысяч шестьсот пятьдесят восемь рублей. Это у Буша, а у Стесселя…
– Ну, у него, конечно, меньше.
– А вот и нет! – радостно выкрикиваю я. – С первого апреля две тысячи седьмого года его оклад будет составлять двести тридцать тысяч рублей в месяц.
Старушка с сомнением качает головой.
– Чтобы Стессель получал больше, чем Буш, – не верю…
– А вы проверьте! Пойдите и спросите его самого.
Кто-то из толпы говорит:
– Если это правда, то…
– Правда! Правда! Правда! – задыхаясь, что меня начинают слушать, кричу я. – Облдума только что закон приняла. Всем бюджетникам зарплата повысится, – и ехидно добавляю. – Учителю на пятьсот рублей, а губернатору – на пятьдесят тысяч.
– Мда-а-а, – кто-то тянет вслух.
– Такова социальная справедливость, – торжественно заключаю я.
Мне хочется ликовать. Ведь удалось-таки раскрыть глаза одурманенной толпе. Но мне нечем дышать… Пот градом льется по мне.
…Просыпаюсь. Гляжу в окно: темно, значит, до рассвета еще далеко. В самом деле, вспотел, хотя все форточки – настежь. И понятно: батареи нагреты так, как не случается в лютые морозы. На улице же плюсовая температура. И не отключишь батареи. Я, выходит, за свой счет отапливаю атмосферу. Настолько богат?.. Нет, конечно: власть меня и всех других обязывает отапливать улицу. И ведь ничего с этим не поделать.
P.S. Кстати, о сне. Слышал, что сон со среды на четверг, – непременно в руку. Иду по одной из центральных улиц Екатеринбурга, по улице Куйбышева. Половина двенадцатого. Справа – длинный и высокий бетонный забор, за которым что-то строится (между прочим, давно), справа – проезжая часть улицы, по которой летят машины. Один спешащий на службу чиновник, проезжая на иномарке и на огромной скорости, обливает меня с головы до пят грязной снежной жижей. Обливает и уезжает. Что мне остается? Возвращаться в этаком виде домой и долго отмываться.
…И все – счастливы!
