Геннадий Иосифович Туманов
Рядом была война
Письма с фронта
Письма с фронта – это письма войны. В них радость, когда написано: жив, здоров. Такие письма – счастье, отрада, надежда. Они придают бодрость, настроение, желание жить, работать. Есть письма, которые душевно опустошают, выбивают из колеи, лишают покоя. Тысячами, сотнями тысяч, летят бумажные треугольники в самолётах, едут в поездах, плывут на пароходах, едут в автомашинах, на телегах, идут пешком, под огнём врага пробираются ползком в сумках. В этих треугольниках со штампом "красноармейское" – быт войны, тяготы тяжёлого труда солдата, семейные заботы, тревоги, наказы и, главное, чувство любви к своей семье, к своей земле. Эти солдатские письма пронизывает такая духовная сила, о которой в мирное время человек и не подозревал.
Нередко в нашем доме мне приходилось читать солдаткам эти письма с фронта. Часто женщины собираются вместе, чтобы коллективно прочитать письмо, порадоваться друг за дружку. Хозяйка письма усаживает соседок, сама садится за стол, подперев кулаком щёку.
Я раскрываю треугольник письма и в полной тишине начинаю читать. Слушают жадно, затаив дыхание, утирают платками повлажневшие глаза, и мне кажется, что в эту минуту от каждой солдатки, словно радиоволны, невидимыми чёрточками несутся их мысли, чувства к своим родным, близким, туда, где за много километров бьются насмерть с врагом их мужья, сыновья, братья. Кончаю читать, с минуту в квартире тишина, потом становится шумно, и все торопятся высказаться:
– Слава тебе господи, жив, здоров, не поранен.
– И воюет славно в этой антиллерии, из пушек, значит, в немцев стреляет.
– Ишь ты, вроде Егор-то у тебя, Настасья, тихой был, неприметный, а смотри-ко как развоевался!
– Поневоле развоюешься с этой немчурой!
– А туго, бабы, там нашим мужикам, ой как туго! Намедни заходила я к золовке, читала она мне письмо от своего мужика, так обе ревмя ревели, что эта немчура с нашими городами, деревнями и народом делает! Грабят, измываются, убивают невинных, жгут. Дай, господи, силы солдатам нашим, чтобы прогнали злодеев.
– Тут, Парасковья, мало силы, тут техника нужна. Вон у них, злодеев, сколь эропланов да танков! Вот он и прёт как саранча.
– Конец видно белому свету пришёл! А всё, бабы, ведь по писанию как есть идёт, там сказано: за грехи наши людские такая будет война, что все будем гореть в огне неугасимом!
– Да что ты, Марья, ерунду мелешь! – поднимается из-за стола тётя Настя. – Оно конечно, такой войны ещё не было, но я скажу, что погодите, узнает ещё Гитлер и силу нашу! Уехали на войну мужики наши, тяжело нам без них, но ничего – управимся. Погодите бабы, захлебнётся Гитлер своей же кровью!
– Слышь, Настасья, а от Павлушки, сына твоего, было известие?
– Недавно получила, пишет: направили в школу на командира.
– Счастливая ты. А мой Степан всего одно письмо прислал с дороги и как в воду канул, не знаю, на что и подумать.
– Напишет, не тужи. Погодите, бабоньки, прогонят немцев с нашей земли, и все вернутся. А сейчас не расходитесь, я по такой оказии поднесу вам по рюмочке, у меня с проводов сына осталось, а пить некому.
Понимая, что я теперь лишний, ухожу из комнаты, скоро из квартиры тёти Насти доносятся песни захмелевших женщин.
Иногда солдатки просят меня написать письмо на фронт. Чаще всего с этой просьбой обращается тётя Дуся Гладышева, из восьмой квартиры нашего дома. Женщина средних лет, она просит зайти к ней, достаёт листы бумаги, я сажусь за стол, макаю в чернильницу ручку и жду, тётя Дуся начинает диктовать.
– Пиши, Колюня. Письмо писано в чистый понедельник октября двадцатого. Во-первых, строках моего письма, многоуважаемый, любезный мой, дорогой муженёк Семён Афанасьевич, мой незабвенный супруг, шлёт тебе нижайший поклон твоя незабвенная супружница Евдокия Евлампиевна, а также низко кланяются тебе мои малые дочки Валя и Галя и желаем тебе, дорогой наш муж и отец, всего хорошего в твоей солдатской жизни. Ещё кланяется тебе твоя сестра Катерина, которую видела намедни, она передаёт тебе привет…
Это словесное изобилие редактирую по- своему, сокращая вдвое:
– Здравствуй, мой дорогой и любимый Семён! Вместе с дочками Валей и Галей. Крепко тебя обнимаю и целую и желаю тебе всего хорошего в твоей нелёгкой солдатской жизни. Ещё передаёт тебе большой привет с наилучшими пожеланиями твоя сестра Катерина…
– Написал?
– Да.
– Пиши далее. Сообщаю тебе, что, письмо твоё вчерась получили и рады, что у тебя всё хорошо. Мы тоже живы и здоровы, девочки учатся хорошо. В нашем доме позабирали на войну почти всех мужиков, а Александре Барановой и Витюговой Дарье пришли похоронки. Хлеба дают по карточкам, рабочим по шестьсот граммов, иждивенцам по четыреста, ещё дают карточки на продукты: масло, макароны, крупу, сахар. На базаре всё дорого, я хочу продать кое-что из моей одежды. Говорят, ещё, что скоро за Волгой окопы рыть будем. Работаю всё в прядильной. Об нас не беспокойся, а ты поостерегайся там, каждый божий день вспоминаем тебя…
Около десяти часов утра в наш дом входит почтальонка, пожилая тётя Клава, разносит по квартирам письма. Писем-треугольников никто не опасается – это желанные письма пусть из госпиталя, пусть ранен, но, главное, жив. Боятся, как огня, официальных конвертов, с вложенными в них синим бумажками-похоронками. Такие письма тётя Клава старается отдать поскорее и уйти с глаз долой, чтоб не видеть слёзы. Мне жаль почтальонку: неблагодарная работа приносить людям горе, она не похожа на Харитошу – аккуратного почтальона из кино, распевавшего песенку: "Я везу любовь и радость и надежды, и мечты". У неё печальные глаза, поседевшие волосы. Месяца два назад, она сама получила этот официальный конверт с синей похоронкой. Хочется, чем-либо её успокоить. Но чем?
И разносит она каждый день радость одним людям и невыразимое горе другим.
По тонкому льду
Мать вот уже несколько недель за Волгой в окопах. Возвращаясь из школы, смотрю на реку. В полукилометре от реки, вдоль берега тянется земляной вал, на нём видны крохотные фигурки людей. И не только я один вглядываюсь в заволжскую даль. Почти у всех одноклассников там работают отцы, матери, братья, сёстры. Замечаю, как особенно тоскливо смотрит на Волгу Женя Кузнецова. Лёд ещё тонок и о переходе через реку не может быть и речи. В одну из ночей ударяет крепкий мороз, и, когда утром идём с Сергеем в школу, мороз вовсю щиплет нос, уши, щёки. На реке у берега замечаем двух мужчин с длинными шестами в руках. К нам подходят Женя, Саша Макаров, Люба. У Жени в руках, кроме книг, узелок с хлебом и варёной картошкой.
– Чего они там? – спрашивает Люба, кивая на мужиков.
– Через реку, видно, хотят идти, – высказывает предположение Женя и неожиданно подаёт свои учебники Любе, – на, подержи, пойду, взгляну, крепкий ли лёд.
Она сходит с пригорка, идёт к мужчинам, подходит к ним, о чём-то спрашивает, показывая рукой за Волгу. Постояв ещё немного, идёт по льду от берега.
– Женя! – кричит Саша, – куда ты? Стой!
Женя, не оборачиваясь, продолжает идти.
– А что, ребята, – говорит Серёга, – ночью мороз был под сорок градусов, лёд думаю крепкий. Рискнём?
– Да ты что! – восклицает Люба. – Думаете, Женька решится идти?
– Но ведь идёт! Смотри! Эх, была не была! Люба, держи мои книги, иду за ней.
Увидев, что мужчины двинулись за Женей, мы с Сашей молча отдали учебники Любе и сбежали на лёд.
– Чего вы меня нагрузили! – кричит Люба. – Я тоже пойду, там у меня сестра, Нинка, – обращается Люба к подошедшей Шаминой. – На, держи книги!
Женька, Женька Кузнецова! Вот уж никогда не думал, что в этой курносой веснушчатой девчонке такая смелость! Кажется, никогда не забуду этот ясный ноябрьский день. Низко над рекой в прозрачной светлой тишине голубоватым светом искрилось на снегу солнце, набежавший ветерок гнал по льду снежную пыль, обнажая густоту и бездонную глубину тёмного от воды льда. Вытянувшись в цепочку, мы медленно и осторожно шли недалеко друг от друга, обходя пугающие своей чернотой круги льда, выбирая более светлое ледяное стекло. Впереди, с маленьким узелком в руке, в старом пальтишке, синем платке, шла Женька, которая никогда ничем не выделялась у нас в классе. Её худенькая фигурка точно гипнотизировала нас, заставляя двигаться вперёд. Сзади, недалеко друг от друга, шли мужчины, за ним Серёга, Саша, я. Шествие замыкала Люба. Не знаю, кто из нас в это время о чём думал, но у меня в голове была только одна мысль: всё будет хорошо, мы дойдём до берега.
Волга, Волга! Ты держала нас на своей поверхности, словно знала, что мы идём к своим родным, знала и жалела нас, крепилась, хотя лёд был тонок и почти незаметно, но колыхался под ногами. Признаюсь, было страшно, но думалось: раз мы вместе – значит, ничего не случится. И мы шли, мужчины ободряющими возгласами подбадривали нас, вселяли уверенность, что всё будет хорошо. Когда сошлись все вместе на противоположном берегу, все оглянулись на Волгу и, кажется, мысленно поблагодарили за то, что она милостиво обошлась с нами. Ф Женька сидела на заснеженной коряге, склонив голову, обхватив её руками, плакала на взрыд. Мы обступили её и с минуту молчали, всё ещё не веря в своё безрассудство. Молчание нарушил мужчина в ватнике, шедший за Женей.
– Эх, девчонка, долго видно тебе жить на белом свете! Кто ты такая шальная! Если бы не ты, мы, пожалуй, не осмелились бы. Бедовая ты, видно, девушка. Не плачь, всё уже позади.
Женя не отвечала, лишь всхлипывала. Мы стали её успокаивать.
– Маму хочу видеть, она, наверное, голодная, вот несу ей поесть, наконец проговорила она, указывая на узелок.
– Ладно, вытри слёзы, радоваться теперь должна. Вы ребята тоже по мамам соскучились? Как обратно пойдёте?
– Теперь не страшно будет, – говорю я, – дорогу знаем.
– Смотрите, день короток. Прощайте хлопцы, спасибо за компанию.
И вот, наконец, мы у глубокого широкого рва, в котором с утра до вечера, трудятся усталые, измученные тяжёлой работой люди. Ров тянется вдоль волжского берега, спускается в лощины. Самую тяжёлую работу, где грунт был твёрдым и его приходится выламывать, выковыривать ломами, обрубать кусками, топором, выполняли преимущественно мужчины. Рабочих нашей фабрики, а среди них своих родных мы нашли в километрах в двух вверх по Волге, почти напротив города. Здесь, за поворотом реки, на заснеженном песчаном плёсе, виднелась маленькая пригородная пристань, около неё небольшой ледокол. Несмотря на застывшую реку, связь горда с мобилизованными на трудфронт была.
Вместе с Сергеем мы нашли наших родных, работавших вместе, мать, увидев меня, воткнула лопату в землю, протянула ко мне руки. Обняв её, я вытер варежкой заиндевевшие ресницы и выступившие на глаза слёзы. Вытащив из потайного кармана пиджака, и отдал ей кусок хлеба граммов в двести, который взял в школу, чтобы съесть на перемене. Жуя хлеб, мать пожаловалась: – Умаялась, сынок, сил никаких нет, тяжело больно, да и сердце барахлит. Завтра последний день копаем, на наше место других пришлют.
– Мам, отдыхай, я за тебя работать буду.
Взяв лопату, начал откидывать землю. Недалеко от нас с Серёгой, помогая матери, копала Женя.
Домой в этот день никто из нас не пошёл. С наступлением сумерек, вместе с родными пошли в деревню, стоявшую на горе. Ночевали в тепло натопленной избе. Я лежал с матерью на разостланных на полуовчинных шубейках и, глядя в тёмный потолок избы, вспоминал прошедший день. Перед глазами снова вставало яркое утреннее, точно обмороженное, солнце. В морозной тишине, среди волжского простора маячила худенькая фигура Жени. Видел бездонность волжского дна, просвечивающегося сквозь лёд. Видел, как люди работали, с каким- то ожесточением. Наверное, главной мыслью каждого была приближающаяся опасность продвижения немецких войск к Волге.
"Но пасаран" – вспомнил я вдруг слова на испанском языке. Несколько лет назад, когда над небом Испании кружили фашистские стервятники, мы в школе, в знак солидарности испанскими республиканцами, сражавшимся за свою свободу, сгибали правую руку в локте и громко произносили эти слова: – "Но пасаран!"
И тут же по-русски переводили: – "Фашисты не пройдут!"