Геннадий Авласенко
Уродка
Вместо пролога
Когда мы подошли к окраине посёлка, мама крепко взяла меня за руку и, наклонившись к самому уху, прошептала:
– Не вздумай хоть что-либо им отвечать! Даже если они станут оскорблять нас. Тем более, спорить не вздумай! Просто молчи и всё!
– Я буду молчать, ма! – пообещала я.
– Значит, договорились! – проговорила мама (с некоторым сомнением, правда), но всё же отпустила мою руку и лишь тихонько вздохнула.
Я и сама знала, что в посёлке лучше молчать. Люди не любят уродов, они терпеть их не могут…
А мы с мамой – уроды!
Так нас называют жители окрестных посёлков. Если же говорить научным языком, то мы – мутанты. Так нас тоже называют иногда. В основном, представители власти: жандармы и сборщики налогов, которые ежемесячно наведываются в резервацию за очередной данью.
Откуда мы взялись и почему выглядим именно так – вопрос сложный. С мамой на эту тему разговаривать бесполезно, дальше хозяйственных забот о завтрашнем дне и ежедневной тревоги о моём будущем её мысли никогда не идут. А вот падре, наш духовный наставник, как-то объяснил мне, что всё это началось очень давно, ещё в самом начале Новой Эры. Когда после долгой ядерной зимы и глобальной эпидемии, уничтоживших в общей сложности девяносто девять процентов человечества, началось постепенное его возрождение… вот тогда то и появились среди обычных людей первые мутанты…
Мы, то есть…
Отношение обычных людей к мутантам – если верить словам падре – не всегда было таким, как сейчас. В первые десятилетия (а, возможно, и столетия) Новой Эры, люди и мутанты частенько проживали в одних и тех же селениях и даже (в это сейчас и поверить трудно!) всячески помогали друг другу выжить, может быть потому, что общая беда, она как-то сплачивает. Но, по мере того, как губительные последствия катастрофы постепенно отходили в прошлое, отношение людей к мутантам кардинальным образом изменилось. Это значит, что терпеть рядом с собой уродов, вроде нас с мамой, людям стало просто невмоготу…
После великого множества кровавых эксцессов и погромов, после долгого периода массовых гонений, когда мутанты были, вообще, поставлены вне всякого закона и беспощадно уничтожались, уцелевшие жалкие их остатки были загнаны в специальные резервации, в коих и продолжают пребывать по сегодняшний день. Вернее, продолжают прозябать и постепенно вымирать там. А выходить из резервации (ненадолго, разумеется) имеют право лишь по специальному разрешению коменданта или его заместителя.
Такое разрешение у нас с мамой имелось, но полной безопасности оно, конечно же, не гарантировало.
Но пока всё шло благополучно. Люди не цеплялись к нам, даже оскорблений почти не выкрикивали (кроме детей, но что с них взять, с несмышлёнышей!). Так, провожали неодобрительными взглядами, сплёвывая презрительно в пыль. А некоторые и вообще потянулись вслед за нами в сторону рынка. Оно и понятно…
На рынке было довольно многолюдно, но других мутантов я, как не вглядывалась, так нигде и не разглядела. Это хорошо, значит, есть неплохой шанс быстренько распродать весь товар и так же быстренько убраться отсюда. Ибо, как бы не успокаивала меня мама, в посёлке я всегда чувствовала себя весьма неуютно…
Подойдя к отдельно стоящему торговому месту с грязной корявой надписью сверху «Для уродов» и заплатив положенный торговый сбор, мама принялась раскладывать на тёмной, растрескавшейся от непогоды и времени поверхности стола наши изделия: игрушки, деревянную посуду, изящные плетёные коробочки для разных мелких предметов. В общем, всё то, что мы с мамой успели сделать за последние полторы недели…
Обычно люди всё это охотно покупали, тем более, что мы с мамой (в отличие от многих других продавцов-мутантов) цены предлагали весьма умеренные и даже снижали иногда первоначальную цену, особенно если видели, что покупатель настоящий и действительно намеревается купить что-либо солидное. Но сегодня торг почему-то шёл вяло. Немногие подходили к нашему столу, да и то, чаще всего для того лишь, чтобы презрительно сплюнуть в пыль и вновь отойти, так ничего и не приобретя. К обеду мы смогли продать лишь несколько деревянных ложек разных размеров, одну музыкальную шкатулку и одну простую, а также две небольших плетёные коробочки для разных мелочей…
А потом к нам подошла целая компания подвыпивших молодых людей. И, конечно же, не с целью покупки шкатулок или коробочек…
– Смотрите, пацаны, две уродки! – с ухмылочкой, не предвещавшей ничего хорошего, проговорил один из парней, самый высокий из всех и, по всему видно, вожак всей их компании. – А молодую я бы поимел! А вы как?
Его компания лишь дружно и одобрительно загоготала в ответ.
Как я уже говорила, подавляющее большинство людей не испытывает по отношению к мутантам ничего, кроме инстинктивного какого-то отвращения, что ли… Они нас даже не ненавидят, им просто муторно на нас смотреть, а уж, тем более, общаться с нами. Но вот среди молодых парней в последнее время появилась такая извращённая мода: вступать в половые сношения с уродками. Причём, не одному, а сразу всей компанией. Вернее, не сразу, а по очереди. Это у них, вообще, за шик моды почитается…
Впрочем, насилие над уродками, тем более, групповые их изнасилования, случаются довольно редко (ещё реже насильников пытается разыскать для профилактической беседы жандармерия, но это так, к слову…). Чаще всего половые контакты происходят по взаимному согласию и за чётко установленную плату. Причём уродки обычно берут деньги вперёд, хоть и это не всегда гарантирует их сохранности. Не от поселковых парней, чаще – от своих же охранников резервации. Они то хоть часть выручки, да ухитряются конфисковать в свою пользу…
А пьяная компания тем временем подошла к нам вплотную и некоторое время забавлялась тем, что по одному сбрасывала разложенные изделия со стола на землю. Впрочем, ногами их пока не топтали… и на том спасибо!
– Молчи! – тихо, одними губами прошептала мне мама. – Не вздумай им хоть в чём-то перечить!
А я и не собиралась. Не потому, что мама так приказала, просто от страха.
Мне вдруг стало так страшно, что даже в глазах потемнело, а ноги сделались какими-то ватными, что ли… Судорожно я ухватила маму за руку, и она тоже крепко сжала мою ладонь своими тёплыми пальцами.
– Желаете что-нибудь приобрести? – спросила мама парней чужим, охрипшим каким-то голосом. – Отдадим недорого…
– На фиг нам твои долбанные тарелки, старая ты уродина! – рявкнул на маму вожак. – Ты что, не поняла, что нам нужно?!
И, выхватив из кармана несколько монет, он, не считая, швырнул их маме прямо под ноги.
– Этого, я думаю, хватит!
После этого он, крепко ухватив меня за руку, рванул к себе.
– А ну, иди ко мне, моя красотка!
– Нет! – заорала я, не выпуская маминой руки. – Не хочу!
– Отпустите её! – ещё громче, чем я, закричала мама и даже попыталась заслонить меня собой. – Она же совсем ребёнок!
– То, что надо! – глумливо загоготал вожак.
А потом он коротко и страшно ударил маму по лицу, и она молча опрокинулась на спину и осталась лежать так, совершенно неподвижно, и лицо у мамы было всё в крови. А меня куда-то потащили, попутно срывая одежду, а я кричала и вырывалась, вернее, пыталась вырваться. Но на помощь я никого не звала, потому что это было запрещено: уродам просить помощи у людей. Да и бесполезно, ибо все они: или с любопытством смотрели нам вслед, или (в основном, пожилые и женщины) лишь брезгливо сплевывали в сторону гогочущих парней и тут же отворачивались. А пьяные парни, затащив меня в какой-то сарай и бросив на прелую солому, сразу же принялись решать, кому первому со мной развлекаться. И, что самое удивительное, никто не хотел быть первым, настолько большое, видимо, я внушала им отвращение. Кончилось всё тем, что парни, выругавшись и пнув меня хорошенько напоследок, ушли, а я, всхлипывая, принялась искать хоть что-либо из своей одежды, но так ничего и не смогла обнаружить.
Это было ужасно, а потом я вдруг вспомнила, как мама лежала неподвижно на земле с окровавленным лицом, и поняла, что стала сиротой, и никого-никого у меня не осталось больше на всём белом свете. И эта мысль была ещё ужасней, она была настолько ужасной, что я сразу же обо всём остальном просто позабыла. И о том, что я совершенно голая и потому не могу выйти из этого сарая, и о том, что я настолько уродливая, что даже эти пьяные парни мною побрезговали. И я, упав навзничь на солому, принялась рыдать, и рыдала долго, очень долго, и всё никак не могла и не могла успокоиться.
И вдруг почувствовала, как кто-то осторожно гладит меня по бритой голове тёплой мягкой ладонью, и, обернувшись, увидела рядом с собой маму. И крови на лице у неё уже не было, и она сразу же улыбнулась мне чуть вспухшими губами.
– Мама! – закричала я, крепко её обнимая. – Мамочка!
– Всё хорошо, Вика! – сказала мама, тоже обнимая меня. – Главное, что они тебя не тронули! Ведь они не тронули тебя, да?
Я хотела сказать, что один из парней очень больно двинул меня ногой в живот, но потом поняла, что под словами «не тронули» мама подразумевает совсем не этот болезненный пинок…
– Нет, – сказала я тихо, чуть слышно. – Они меня не изнасиловали!
– Тогда одевайся!
Оказалось, что мама как-то ухитрилась подобрать всю мою одежду. И она, одежда то есть, оказалась почти целой.
– Одевайся поскорее! – повторила мама, тревожно озираясь по сторонам. – Нам надо срочно уходить отсюда!
Это я и сама хорошо понимала. И потому быстренько оделась.
Конечно, наилучшим вариантом было сразу же смотаться, но маме вдруг стало жаль непроданных изделий. И мы вернулись к своему столу, и подобрали с земли всё разбросанное. Деньги, что швырнул нам тот парень, мы тоже подобрали, и мама торопливо сунула их в карман.
И тут я увидела жандармов. Их было двое, и они неторопливо шли в нашу сторону по широкой базарной площади.
Когда они подошли совсем близко, мама почтительно им поклонилась. И я тоже поклонилась, хоть, возможно, и не так почтительно.
– Пропуск показывай! – сказал один из жандармов скучающим голосом. При этом он даже не взглянул на нас, смотрел куда-то поверх наших голов. А второй и вообще прошёл мимо и двинулся себе дальше.
И на пропуск жандарм едва взглянул. Так, мельком, зато внимательно посмотрел на нашу коробку с изделиями.
Я уж подумала, было, что он заставит нас открыть коробку, но тут жандарм перевёл взгляд на меня.
– Известно тебе, что занятие проституцией за пределами резервации уродкам строго запрещено?! – спросил он, вроде и безразлично, но с какой-то скрытой угрозой в голосе. – Тем более, на территории посёлка!
Я так и похолодела. Конечно же, я знала об этом запрете. И все уродки знали. Но занимались, ежедневно рискуя и хоть как-то зарабатывая этим себе на жизнь.
– А знаешь, что тебе за это грозит? – уже с явной угрозой в голосе поинтересовался жандарм.
Я знала и это. И мама знала. И обе мы отлично понимали, что оправдаться нам никак не удастся, потому, что тот, кто всё доложил жандарму, конечно же, не стал описывать, как маму ударили по лицу, и как я вырывалась и кричала…
Но жандарм почему-то медлил, и мама, наконец-таки, поняла истинную причину этой его медлительности. И, выхватив из кармана деньги, подобранные на земле, тотчас же ловко сунула их в руку представителя власти. А тот, не менее ловко сунул их в свой нагрудный карман.
– Ладно, проваливайте! – буркнул он почти добродушно. – Хотя, нет, постойте! Ну-ка, покажите, что тут у вас?
Поставив корзину на землю, мама тотчас же её раскрыла. А жандарм, нагнувшись, принялся неторопливо осматривать изделия.
Люди покупают изделия мутантов, потому что сами не в силах создать ничего подобного. Их руки не такие гибкие и ловкие, как наши, да и количество пальцев на руках у людей куда меньше. Вязать хоть что-либо спицами они, вообще, не могут… с плетением из лозы у них тоже немалые проблемы…
– Ну что ж, – пропыхтел жандарм, вновь выпрямляясь. – Чтобы вам не тащить всё это обратно в своё болото, покупаю всё! Вместе с корзиной.
И он взял нашу корзину. А в ответ сунул нам наши же деньги. Те самые, что мама отдала ему чуть раньше.
Это было чудовищно несправедливо, но мама крепко сжав мою руку, как бы приказала этим: «молчи!». И я смолчала, и даже поблагодарила жандарма униженным поклоном.
– А теперь убирайтесь!
– Всё равно, это был удачный день! – сказала мама, когда мы уже подходили к ржавым, густо обнесённым колючей проволокой воротам резервации. – Исключительно удачный день, правда, ведь?
Я ничего на это не ответила, да мама и не ожидала от меня никакого ответа. Она лишь молча вздохнула и также молча возвратила угрюмому охраннику наш разовый пропуск вместе с обязательной монеткой… а потом мы пошли дальше. И не разговаривали до самого нашего дома.
Но когда я и дома продолжала упорно молчать, мама всерьёз забеспокоилась.
– Ну, чего ты?! – спросила она, садясь рядом со мной на топчан и обнимая меня за плечи. – Расстроилась из-за тех пьяных придурков? Плюнь и забудь!
– Как же я могу забыть, ма?! – сказала я, вставая и подходя к тусклому, треснувшему по краю зеркалу, висевшему на стене. – Ведь они даже отказались насиловать меня, настолько я им была неприятна!
– Ты расстроилась из-за того, что тебя не изнасиловали? – удивилась (правда, несколько ненатурально) мама. – Ты из-за этого так переживаешь?
– Не надо утрировать, ма! – крикнула я, чувствуя, как подкатывается к горлу какой-то тугой солёный комок. – Ты прекрасно знаешь, о чём я!
– Знаю, – тихо проговорила мама и вздохнула. – Не наша вина в том, что мы… что мы не такие, как все… что мы…
– Что мы уроды, ты хочешь сказать?! – закончила я за неё, внимательно и безжалостно рассматривая в тусклом зеркале собственное своё отражение.
Отражение мутантки, уродки, чудовища!
Эта жуткая шерсть на голове! И сколько её не сбривай, всё равно хорошо заметно, что она тут была, есть и всегда будет!
И эти руки с пятью пальцами на каждой, когда у нормальных людей их всего только три! И эта мягкая кожа без роговых чешуек! И большие глаза с круглыми, а не щелевидными зрачками! И ушные раковины, что так безобразно торчат в стороны!
И эта постоянная и такая ненормально высокая температура тела, из-за которой люди особенно нас презирают!
– Уродка! – прошептала я, прижавшись горячим лбом к прохладной глади стекла и крепко зажмурив глаза, чтобы только не видеть в нём мерзкого своего отражения. – Уродина!
Часть первая. Уродка в резервации
Глава 1
Впервые я встретилась с ним возле лавры. И сразу поняла, что он чужой, то есть, не из нашей резервации. И даже не из одной из соседних… хоть я там мало кого знала в лицо…
Но то, что он пришёл к нам издалека, я поняла сразу. Точнее, сразу же после того, как он со мной заговорил.
У него был акцент. Слабый, почти незаметный, но, тем не менее, некое, не совсем правильное произношение отдельных слов присутствовало. И я…
Впрочем, начну всё по порядку.
Иногда по вечерам я посещаю лавру. Не для исповеди (на то существуют утренние часы), а, скорее, для самообразования. Ведь именно по вечерам падре проводит в лавре нравоучительные беседы с молодёжью и беседы эти здорово мне нравятся. Даже не так сами беседы (ибо оратор из нашего падре неважнецкий, он довольно-таки косноязычен, да ещё и изрядный зануда в придачу), как возможность узнать из этих бесед что-нибудь для себя новое и интересное.
Именно из этих бесед в лавре я и услышала впервые о Новой (то есть нашей) Эре, и о тех неисчислимых бедствиях, которые ей предшествовали. Правда, обо всех этих бедствиях падре говорил мало и расплывчато (скорее всего, и сам не слишком хорошо в них разбирался), ещё меньше времени он уделял теме далёкого и почти мифического прошлого, предшествующего всем этим событиям (глобальной ядерной катастрофе, всемирной эпидемии и т. п.). Но, из всего сказанного, вытекал тот непреложный факт, что и до катастрофы на Земле жили люди (нас, мутантов, правда, тогда ещё не было), и жили они совсем иначе, нежели живут сейчас…
К примеру, у людей имелись тогда удивительные повозки, которые могли двигаться сами, без помощи лошадей или других тягловых животных. А некоторые из этих повозок могли передвигаться по воде и даже (хоть в это я не особенно верю) летать по воздуху. И дома людские не ограничивались тогда одним или двумя этажами, а были гораздо выше (насколько они были тогда выше, этого наш падре, видимо, и сам не знал, во всяком случае, представлял весьма смутно). А ещё люди тогда владели очень мощным и смертельно опасным оружием. Настолько опасным, что оно, в конце концов, едва не уничтожило полностью всю человеческую цивилизацию.
И это же оружие породило нас, мутантов.
Уродов, иными словами.
Это и многое другое узнала я именно из нравоучительных бесед падре с молодёжью, вот почему я люблю эти беседы и охотно (по мере возможности) их посещаю. А возможности эти выпадают мне в последнее время не так и часто, ибо надо помогать маме в мастерской, да и, вообще, моя мама не видит никакого смысла в этих моих посещениях и всячески старается им препятствовать…
Странно, но и сам падре тоже, кажется, придерживается этого же мнения. Он проводит занятия исключительно для парней, чтобы постепенно выделять из их среды наиболее способных и рекомендовать потом этих способных на низшие руководящие должности: старосты блока, внутреннего охранника или даже (чем чёрт не шутит) писаря в канцелярии. Но эти должности сплошь мужские, женщина в резервации не имеет права занимать любую, даже самую ничтожную руководящую должность.
Как-то так сложилось, что первопричиной всех своих бед и несчастий уроды всегда считают настоящих людей (и не без основания, кстати), но в данном конкретном случае люди совершенно ни при чём. Сами мутанты-мужчины завели такой порядок, и женщинам ничего не оставалось, как покорно ими подчиниться. Впрочем, краем уха я слышала, что и у настоящих людей также везде и во всём доминируют именно мужчины, и, скорее всего, так оно и есть в действительности.
Некоторые наши девушки тоже посещают вечерние занятия падре, но делают это с вполне конкретной и определённой целью. Ибо где ещё можно обратить на себе внимание представителей противоположного пола, как не на этих вечерних молодёжных посиделках, где на каждую девушку приходится аж несколько парней. Тут поневоле на любую из них будешь обращать повышенное внимание…
Моя мама вначале тоже охотно отпускала меня на нравоучительные беседы падре с молодёжью. И даже едва ли не силой из дома выпроваживала, когда я по тем или иным причинам отказывалась тащиться очередным дождливым вечером в лавру по раскисшей от грязи тёмной улице. Потом у нас с мамой всё наладилось: я стала охотно и часто посещать беседы падре, а мама втихомолку этому радовалась. И так продолжалось до тех самых пор, пока мама, наконец-таки, не разобралась, что привлекают меня в лавру совсем даже не молодые ребята, а именно эти самые беседы. Вот тут то её отношение к этим моим посещениям кардинально переменилось.
– Сколько времени ходишь, а ни один парень на тебя ещё внимания не обратил! – выговаривала мама, провожая меня на очередное заседание в лавре или встречая на пороге по возвращению с оного. – Ты что, настолько уродливее остальных?
Я в ответ лишь пожимала плечами. Да и что я могла ей ответить.
Красота и уродство – понятие относительное. И я всегда знала, что мы все – безобразные уроды, в сравнении с нормальными людьми. Но вот что касается взаимоотношений среди самих уродов…
Наверное, я и в самом деле была одной из самых некрасивых девушек нашей резервации. И парни на вечерних посиделках в лавре и в самом деле обращали на меня лишь самый минимум своего благосклонного внимания. А если и обращали, то именно те, которые мне самой не нравились совершенно.
Впрочем, всё это огорчало меня куда меньше, чем маму. Она с некоторых пор мечтала о внуке или внучке, я же о будущих своих детях пока даже не задумывалась.
– Дождёшься, когда тебя в приказном порядке выдадут за какого-нибудь неудачника! – продолжала развивать всю ту же болезненную для нас обеих тему мама. – Напляшешься тогда, как я в своё время наплясалась!
Представив себе маму, пляшущей, я невольно прыснула в ладошку. За что мама довольно чувствительно перетянула меня ивовым прутиком чуть пониже спины. Впрочем, я на неё за это нисколечко не обиделась.
– Попадётся кто-либо, наподобие твоего отца! – добавила в сердцах мама и, отбросив в сторону прутик, вышла из комнаты. А я, подобрав прутик, принялась заканчивать за неё очередную сувенирную корзиночку…
Отца своего я помню смутно. Вернее, почти совсем не помню. Когда он умер, мне было всего лишь пять лет. Впрочем, даже пяти ещё не было…
Со слов мамы, отец был совершеннейшим неудачником и являлся основной причиной всех маминых бед и несчастий. Он, не то, что не смог выбиться в помощники старосты блока и даже в десятники (самая низшая руководящая должность в резервации), но и ремесленник из моего отца оказался совершенно никудышный.
Пришлось маме всю заботу о благополучии нашей семьи взвалить на свои (тут я дословно цитирую мамино выражение) хрупкие плечи. Ведь даже продавать произведённые товары на рынке она, наученная горьким опытом, не могла доверить отцу и всегда сопровождала его в походах за пределы резервации (вернее, это он её всегда сопровождал). Единственной пользой от отца в этих походах было то, что он был очень сильным физически и всегда мог защитить и товар, и саму маму от любых посягательств со стороны прочих уродов. Впрочем, эта физическая сила его однажды и подвела…
Я не очень хорошо осведомлена о том, с чего всё тогда началось. Мама на эту тему разговаривает неохотно (всякий раз начинает плакать), но, исходя их тех неполных и отрывочных сведений, которые я получила (и не только от мамы), выходило, что отец имел неосторожность (глупость! – всегда поправляла меня мама) вступиться за каких-то совершенно незнакомых ему мутантов (не из нашей даже резервации).
Этих мутантов (молодую пару… кажется, даже, молодожёнов) принялись избивать какие-то подвыпившие юнцы (то есть, это они мужа сбили с ног и принялись пинать, а с женой его хотели сотворить… ну, вы сами понимаете, что…). И, разумеется, никто из их соплеменников, находящихся в то время на базаре, не рискнул вступиться за несчастных. Никто, кроме моего отца…
По словам очевидцев, этих юнцов мой отец даже пальцем не тронул. Он просто попытался оттеснить их от избиваемой жертвы, чем и вызвал живейшее неудовольствие всех взрослых мужчин, находящихся поблизости.
А вот с этими мужчинами отец дрался уже всерьёз. И даже нанёс некоторым из них «увечья различной степени тяжести» (цитата из судебного протокола). Но что он мог поделать один против целой толпы, словно опьяневшей при виде крови и осознания полнейшей своей безнаказанности…
Я хорошо помню тот день, ибо это был самый страшный день в моей жизни. И помню отца, вернее, его незнакомо длинное тело, неподвижно возлежащее на грубых деревянных носилках. Но больше всего мне запомнилось лицо, синее, распухшее, так непохожее на лицо отца, что мне всё время хотелось крикнуть собравшимся, что тут какая-то ошибка, что это вовсе не мой отец, что тут, на носилках, лежит кто-то другой, и пусть его поскорее заберут отсюда! И тогда, может быть, мама перестанет так страшно и пугающе кричать и захлёбываться слезами…
А потом я тоже закричала и захлебнулась слезами, и, кажется, даже потеряла сознание, потому что все последующие события помню смутно и отрывочно, как во сне. Помню, как падре (тогда у нас был другой падре, высохший и сгорбленный старик, который, кстати, вскорости и сам скончался) бормотал свои напевные молитвы, плавно поводя во все стороны тёмным от ветхости крестом. Ещё помню алое пламя крематория… и как мне сунули в руку горсть чёрного липкого пепла и я, неумело взмахнув рукой, развеяла его по ветру. Я проделала это спокойно и даже с каким-то тайным удовольствием, ибо чёрный пепел уже не был папой и ничем его не напоминал. А потом мама, не переставая рыдать, подхватила меня на руки и понесла домой, и я тоже тихонько плакала ей в ухо, но теперь я плакала уже единственно по причине огромной жалости к маме…
– Почему никто из мутантов не пришёл папе на помощь? – как-то спросила я маму, и, спросив, сразу же поняла, что задала очень глупый вопрос. Впрочем, мама на него всё же ответила.
– Потому что второго такого идиота, как твой отец, поблизости не оказалось! – сказала она, отвернувшись и вытирая ладонью уголки глаз. – Потому что остальные отцы думали не только о себе, но и о своих детях и о том, что нельзя оставлять их сиротами! А твой отец об этом подумал?!
Я ничего не ответила, да и что было отвечать. Мама, конечно же, была права, тем более, что жертвенный поступок моего отца привёл к тому лишь, что молодую пару тоже забили до смерти (чего, скорее всего, не случилось бы, не вступись за них отец). А ещё за этот проступок (преступление даже) моего отца примерно наказали всю резервацию, на две недели запретив жителям любой выход за её пределы. Я была маленькая, но хорошо запомнила, как мама тогда приходила с улицы вся в синяках и царапинах. И платье её было изорвано в клочья, а потом мама тихо, тайком от меня, плакала по ночам. И я тоже плакала тогда по ночам тайком от мамы и тоже лишь от огромной жалости к ней…
И так же хорошо я запомнила камни, с завидной регулярностью летевшие тогда в наши окна, а была ещё и не совсем удачная попытка поджечь наш дом, хотя этого я почему-то не помню совершенно…
Мама, безусловно, была права, и всё же правота её была какой-то неправильной. Но в чём именно заключалась неправильность маминой правоты, в этом вопросе я так и не смогла окончательно разобраться. И тогда не смогла, и теперь тоже не могу. А окончательно я запуталась после того, как падре заговорил со мной однажды…
В тот раз, помнится, я почему-то заявилась в лавру раньше всех, и падре был там совершенно один. Он как раз возжигал свечи возле алтаря, не все, разумеется, лишь каждую пятую, потому что свечей было мало и стоили они довольно дорого.
Те свечи, которые падре возжигал для своих нравоучительных бесед, давали недостаточно света, но молодёжи именно это в них больше всего и нравилось. В колеблющемся красноватом полумраке так уютно дремалось тем, кто устал за день, и тем ещё, кого постепенно начинал убаюкивать монотонно бубнящий тенорок нашего духовного наставника. Кроме того, именно этот уютный и почти домашний полумрак позволял тому или иному юноше подсесть незаметно к понравившейся ему девушке и начать оказывать ей те или иные знаки внимания (вроде несмелого похлопывания ладонью по коленке или нежного обнимания за талию)…
Впрочем, меня всё это не касалось никоим образом…
Итак, когда я заявилась в тот раз в лавру, там ещё никого не было. И, усевшись на своё постоянное место, я принялась молча наблюдать, как падре, одну за другой, зажигает свечи. А он, покончив с этим делом, вдруг обернулся и внимательно посмотрел на меня.
– Как ты, Виктория? – неожиданно мягко спросил меня падре.
Вообще-то, меня и зовут Виктория, но так меня почти никто не называет. Мама чаще всего зовёт меня «дочей» и «малышом», подруги – Викой. А молодые парни в последнее время почему-то поголовно называют меня Витькой (дразнятся, что ли?).
И только наш падре, обращаясь ко мне, всегда называл меня Викторией…
– У тебя всё хорошо? – поинтересовался падре, после того, как я ничего не ответила на его первый вопрос. Впрочем, первый вопрос был чисто риторическим и ответа, скорее всего, даже не требовал. А вот на второй вопрос нужно было хоть что-нибудь, да ответить…
– Всё хорошо, падре! – сказала я, вставая. – На днях ходили с мамой на рынок, кое-что удалось продать…
О том, что на рынке в тот раз маму больно ударили по лицу, а с меня сорвали одежду и пытались изнасиловать, я, естественно, умолчала. Впрочем, падре, скорее всего, был обо всём этом уже информирован, на то он и падре…
– Садись, девочка, – сказал он и, подойдя ко мне, уселся рядом. – Я слышал, мама не очень довольна тем, что ты так часто посещаешь наши вечерние занятия?
И этот вопрос, кажется, совершенно не требовал ответа, и потому я, ничего не отвечая, лишь молча опустилась на прежнее место. А падре вдруг поднял руку и совершенно неожиданно погладил меня широкой ладонью по наголо обритой голове.
– Если б ты была парнем…
Произнеся эту загадочную и совершенно непонятную для меня фразу, падре встал и медленно направился к алтарю.
– И что было бы, если б я была парнем? – неожиданно даже для самой себя крикнула я ему прямо в спину. – Что бы тогда было?
Остановившись на полпути, падре вновь повернулся в мою сторону.
– Ты очень похожа на своего отца, – проговорил он негромко и со странной какой-то интонацией в голосе. – И внешне, и по характеру…
И тут меня, что называется, проняло.
– Я не хочу быть похожей на отца! – изо всей силы выкрикнула я, вновь вскакивая с места. – Я не хочу, вообще, о нём даже говорить! Потому что он предал меня тогда, оставив сиротой!
– Замолчи! – ещё громче моего крикнул падре. – Не смей так об отце! Он никого не предавал, слышишь, никого не предавал! Тебя – тем более! Это мы предали его тогда, мы все…
Он, кажется, хотел ещё что-то добавить к уже сказанному, но в это время в комнату, галдя и балагуря, ввалилось сразу несколько парней и девушек, и наш разговор, естественно, на том оборвался. И больше уже в тот день не возобновился, к великому моему сожалению…
Не возобновился он и на следующем занятии, ибо, когда я зашла в лавру, там уже было довольно людно. А когда я всё же смогла вновь явиться в лавру самой первой – задержался сам падре, и вновь у меня ничего не получилось…
Желая, во что бы то ни стало закончить непростой сей разговор, я и сегодня вышла из дому значительно раньше обычного. И в результате заявилась так рано, что дверь лавры была на запоре, а значит, падре ещё не вернулся из ежедневного своего обхода больных и страждущих…
Немного огорчившись этим его отсутствием, я опустилась на узкую скамью у стены и принялась терпеливо ждать. Ждать пришлось довольно долго… и вот тут то я впервые его и увидела, этого чужака.
Вернее, услышала…
– Салют! – сказал он, подходя и садясь рядом. – Давно ждёшь?
– Давно, – не слишком приветливо буркнула я, не желая вдаваться в подробности.
В сторону своего случайного собеседника я даже не взглянула, хоть сразу поняла, что он не здешний. По акценту поняла…
А ещё поняла, что он очень молод, возможно, лишь чуточку старше меня самой. Это тоже я легко могу определить по тону и тембру голоса. Другие не могут, а я могу…
