Гастон Леру
Тайна Желтой комнаты. Духи Дамы в черном

Глава 9
Репортер и полицейский

Мы шли втроем в сторону павильона. Метрах в ста от него репортер остановил нас и, указывая на невысокие кусты, бросил:

– В павильон убийца шел отсюда.

Это были не единственные кусты в Дубовой роще, поэтому я поинтересовался, почему убийца выбрал именно их. Рультабийль указал на тропинку, шедшую мимо кустов к дверям павильона, и ответил:

– Как видите, дорожка посыпана гравием. Он должен был пройти по ней, так как на мягкой земле его следов нет. Не на крыльях же он летел! Он шел, шел по гравию, отпечатков на котором не остается. Собственно говоря, по этой тропинке проходили многие, потому что это самый короткий путь из павильона в замок. Что же касается кустов, то вечнозеленые лавр и бересклет послужили убийце надежным укрытием, пока он ждал момента, когда сможет направиться в павильон. Спрятавшись, он видел, как оттуда вышли господин и мадемуазель Стейнджерсон, потом папаша Жак. Гравийная дорожка идет почти до окна передней. Следы же человека – я их уже видел, а вы сейчас увидите – идут параллельно ограде, значит, ему нужно было лишь сделать широкий шаг, чтобы очутиться под окном передней, которое папаша Жак оставил открытым. Оставалось подтянуться на руках – и он в передней.

– В конце концов, это вполне возможно… – начал я.

– Что «в конце концов»? Что «в конце концов»? – закричал Рультабийль, охваченный внезапным приступом гнева, который я нечаянно вызвал. – Почему вы говорите: «В конце концов, это вполне возможно»?

Я принялся умолять его не горячиться, но он уже слишком разошелся, чтобы слушать меня, и заявил, что восхищается благоразумными сомнениями, ссылаясь на которые кое-кто (то есть я) обходит самые простые вопросы, никогда не решаясь сказать «это так» или же «это не так», в результате чего его разум приходит к такому же результату, какой получился бы, если бы природа позабыла снабдить его черепную коробку хотя бы небольшим количеством серого вещества. Поскольку я смутился, мой молодой друг взял меня под руку и уверил, что никоим образом не имел в виду меня, так как меня он ценит весьма высоко.

– Но посудите сами, – продолжал он, – не делать правильных выводов, когда человек способен их делать, порою просто преступно! Если бы я не сделал вывода относительно гравия на дорожке, мне пришлось бы прийти к мысли о воздушном шаре! Но, дорогой мой, воздухоплавание развито еще недостаточно для того, чтобы допустить мысль об убийце, падающем с неба! Так что не употребляйте слово «возможно», когда поиному и быть не может. Итак, мы знаем, каким образом преступник проник в павильон и когда он это сделал. Он попал туда после пяти, когда хозяева гуляли. То обстоятельство, что в половине второго, когда профессор с дочерью вернулись, в лаборатории находилась горничная, пришедшая убраться в Желтой комнате, позволяет нам утверждать, что в это время убийцы в комнате, под кроватью, не было, если только горничная не его соучастница. Что вы на это скажете, господин Дарзак?

Дарзак покачал головой и заявил, что он уверен в преданности горничной м-ль Стейнджерсон, особы весьма честной.

– К тому же в пять часов господин Стейнджерсон вошел в комнату за шляпкой дочери, – добавил он.

– Да, и это тоже, – согласился Рультабийль.

– Убийца влез в окно тогда, когда вы говорите, – с этим я согласен, – вставил я, – но зачем он закрыл окно, коль скоро это обязательно должно было привлечь внимание того, кто его открывал?

– Вполне возможно, что окно не было закрыто сразу же, – ответил юный репортер. – Однако если преступник закрыл его, он сделал это из-за того, что в двадцати пяти метрах от павильона посыпанная гравием тропинка изгибается и в этом месте растут три дуба.

– Что вы хотите этим сказать? – спросил Робер Дарзак, шедший рядом с нами и слушавший Рультабийля с напряженным вниманием.

– Я объясню это позже, сударь, когда сочту, что настало время, но полагаю, что до сих пор я не произносил более важных слов, связанных с делом, чем эти, – если, конечно, мое предположение верно.

– В чем же оно заключается?

– Вы это узнаете, если оно окажется справедливым. Говорить о нем пока рано: это лишь предположение.

– Но вы хотя бы подозреваете кого-либо в покушении?

– Нет, я не знаю, кто преступник, но будьте уверены, господин Дарзак, узнаю!

Должен признать, что Робер Дарзак казался весьма взволнованным, и подозреваю, что обещание Рультабийля не очень-то ему понравилось. «Но почему же, – подумал я, – он помогает репортеру, если и в самом деле опасается разоблачения убийцы?» Похоже, у моего друга создалось такое же впечатление, так как он вдруг в упор спросил:

– Вы не расстроитесь, господин Дарзак, если я найду преступника?

– Да я готов убить его собственными руками! – воскликнул жених м-ль Стейнджерсон столь порывисто, что я удивился.

– Я вам верю, – серьезно произнес Рультабийль, – но вы не ответили на мой вопрос.

Проходя мимо кустов, о которых недавно говорил репортер, я залез в них и показал ему на явные следы прятавшегося там человека. Рультабийль опять оказался прав.

– Ну конечно! – воскликнул он. – Разумеется! Мы имеем дело с существом из плоти и крови, возможности у которого ничем не лучше наших, поэтому все в конце концов станет на свои места.

Сказав это, он попросил у меня вырезанный из бумаги отпечаток ноги и приложил его к видневшемуся за кустами отчетливому следу. Через несколько секунд он выпрямился и буркнул:

– Черт возьми!

Я думал, что теперь он пойдет по следу, который шел от окна передней, однако он, взяв сильно влево, заявил, что нет смысла месить эту грязь и что он-де знает, каким путем убегал преступник.

– Он дошел до конца стены, метрах в пятидесяти отсюда, и затем перепрыгнул через ограду и ров как раз напротив тропинки, ведущей к пруду. Это самый короткий путь, которым можно выйти из имения и попасть к пруду.

– Откуда вы знаете, что он пошел к пруду?

– Потому что Фредерик Ларсан крутится возле него все утро. Он явно нашел там что-то весьма любопытное.

Через несколько минут мы были у пруда.

Болотистые берега его покрывал камыш, на поверхности плавало несколько мертвых листьев кувшинки. Большой Фред видел, как мы подошли, но никакого интереса к нам не проявил, продолжая шевелить что-то концом трости.

– Смотрите-ка, – сказал Рультабийль, – вот опять следы бегства преступника: здесь они огибают пруд, поворачивают и пропадают у тропинки, ведущей к дороге на Эпине. Он двигался по направлению к Парижу.

– Почему вы так думаете? – спросил я. – Ведь на тропинке его следов нет.

– Почему? Да из-за этих следов, которые я и предполагал здесь найти! – вскричал он, указывая на четкие отпечатки изящных штиблет. – Смотрите! – И он тут же окликнул Фредерика Ларсана: – Скажите, господин Фред, эти изящные следы обнаружены после покушения?

– Да, молодой человек, ими занимались очень тщательно, – ответил Фред, не поднимая головы. – Видите, одни следы идут сюда, другие – отсюда.

– Да у него был велосипед! – воскликнул репортер.

Осмотрев отпечатки велосипедных шин, следовавшие за следами изящной обуви, я счел возможным вмешаться:

– Велосипед объясняет исчезновение отпечатков грубых башмаков убийцы – он сел на велосипед. Его сообщник, человек в изящных штиблетах, ждал его с велосипедом на берегу пруда. Видимо, можно предположить, что убийца действовал в сговоре с этим человеком?

– Нет, вовсе нет! – возразил Рультабийль со странной улыбкой. – Едва начав расследование, я ждал появления этих следов. Они нашлись, и теперь я их не оставлю. Это следы убийцы!

– А что же с другими следами – отпечатками грубых башмаков?

– Это еще одни следы убийцы.

– Так, значит, их двое?

– Нет, преступник один, и сообщников у него нет.

– Недурно, весьма недурно! – вскричал со своего места Фредерик Ларсан.

– Взгляните, – продолжал молодой репортер, показывая нам отпечатки широких каблуков, – здесь он сел и снял башмаки, которые надевал, чтобы обмануть полицию, затем встал и спокойно, шагом, дошел до дороги, ведя велосипед рядом. Тропинка здесь плохая, и он не осмелился ехать по ней на велосипеде. Доказательство этому – слабые и неотчетливые следы шин на тропинке, несмотря даже на то, что земля влажная. Если бы он ехал, колеса оставили бы глубокие борозды. Нет, нет, здесь был лишь один человек: убийца, шедший пешком!

– Браво! Браво! – опять похвалил репортера Большой Фред, потом вдруг подошел к Роберу Дарзаку и сказал: – Будь у нас здесь велосипед, мы смогли бы продемонстрировать правильность рассуждений этого молодого человека. Господин Дарзак, вы не знаете, нет ли в замке велосипеда?

– Нет, – ответил Дарзак, – четыре дня назад, в мой последний перед несчастьем приезд, я увез свой велосипед в Париж.

– Жаль! – чрезвычайно холодно заключил Фред и обратился к Рультабийлю: – Если так пойдет и дальше, увидите, мы придем к одинаковым заключениям. Сложилось ли у вас мнение о том, как убийца вышел из Желтой комнаты?

– Да, – ответил Рультабийль, – у меня есть догадка.

– У меня тоже, – продолжал Фред, – и, должно быть, та же, что у вас. В этом деле рассуждать по-разному невозможно. Когда приедет мой начальник, я все объясню следователю.

– Ах, значит, должен приехать начальник уголовной полиции?

– Да, сегодня после полудня. В лаборатории следователь устраивает очную ставку, на которую приглашены все, кто сыграл или мог сыграть роль в этой драме. Это обещает быть интересным. Жаль, что вы не сможете присутствовать.

– Я буду присутствовать, – возразил Рультабийль.

– Нет, в самом деле, для ваших лет вы человек просто необыкновенный! – ответил Ларсан тоном, не лишенным некоторой иронии. – Будь вы немного более методичны, из вас вышел бы замечательный полицейский, особенно если бы вы меньше доверяли своему инстинкту да разуму. Такое я уже наблюдал неоднократно, господин Рультабийль: вы слишком много рассуждаете, а вам надо бы руководствоваться тем, что вы видите. Что вы, к примеру, скажете об окровавленном носовом платке и кровавом отпечатке руки на стене? Вы его видели, я же видел только платок. Итак?

– Полно вам! – ответил Рультабийль, несколько сбитый с толку. – Мадемуазель Стейнджерсон ранила убийцу в руку выстрелом из револьвера.

– Вот! Вывод прямолинейный, инстинктивный. Берегитесь, вы рассуждаете слишком «в лоб», господин Рультабийль. Логика может сыграть с вами злую шутку, если вы будете столь прямолинейны. Существует множество случаев, когда к логике следует относиться с осторожностью, обращаться с нею бережно. Говоря о револьвере и о мадемуазель Стейнджерсон, вы правы. Жертва покушения стреляла, это так. Но вы ошибаетесь, говоря, что она ранила преступника в руку.

– Но я в этом уверен! – вскричал Рультабийль.

– Ошибочное умозаключение! – невозмутимо продолжал Фред. – Совершенно ошибочное! Осмотрев платок, а также обнаружив рядом с отпечатками ног капельки крови, я понял, что убийца ранен не был. У преступника, господин Рультабийль, кровь шла носом.

Большой Фред произнес это очень серьезно. У меня невольно вырвалось удивленное восклицание. Репортер с Фредом посмотрели друг другу в глаза, и Фред заключил:

– Человек, у которого шла кровь, вытирал ее рукой и платком, а руку вытер о стену. Это очень важно: преступник не обязательно должен был быть ранен в руку.

Рультабийль глубоко задумался, после чего сказал:

– По-моему, господин Ларсан, есть кое-что похуже, нежели прямолинейная логика. Такой образ мышления свойствен иным полицейским, которые из самых лучших намерений приноравливают эту самую логику к своей версии. Не отрицайте, господин Фред, у вас уже есть подозрение относительно личности преступника, а то обстоятельство, что он ранен в руку, никак в вашу версию не укладывается. Поэтому вы стали искать и нашли другое объяснение. Это опасно, господин Фред, и весьма: сперва выбрать преступника, а уж потом добывать необходимые доказательства. Так можно далеко зайти… Берегитесь, господин Фред, вас ждет судебная ошибка!

Рультабийль, ухмыльнувшись, засунул руки в карманы и чуть насмешливо уставился своими хитрыми глазками на Большого Фреда. Ларсан молча разглядывал этого мальчишку, который вздумал с ним тягаться, затем пожал плечами и, не говоря ни слова, широко зашагал прочь, постукивая по земле длинной тростью. Рультабийль посмотрел ему вслед, потом повернулся к нам: на лице его было написано ликование.

– А ведь я его одолею! – радостно воскликнул он. – Одолею самого Большого Фреда. Я всех их разобью наголову. До Рультабийля им далеко. Большой Фред, прославленный, знаменитый Фред, несравненный Фред рассуждает как недотепа! Как недотепа!

Репортер подпрыгнул, но тут же прекратил свои балетные па. Я проследил за его взглядом: Робер Дарзак с исказившимся лицом смотрел на тропинку, на которой его шаги отпечатались рядом со следами изящных штиблет. Разницы между ними не было!

Нам показалось, что Дарзака хватит удар: глаза его расширились от ужаса, он избегал нашего взгляда и правой рукой машинально теребил бородку, окаймлявшую его честное, мягкое лицо, на котором было написано отчаяние. В конце концов он взял себя в руки, изменившимся голосом объявил, что ему нужно вернуться в замок, и ушел.

– Вот дьявол! – пробормотал Рультабийль.

Вид у него тоже был удрученный. Он достал из бумажника листок и, как в предыдущий раз, вырезал из него отпечаток изящной штиблеты преступника, находившийся перед ним на земле. Затем он наложил его на след Дарзака. Они совпали полностью. Рультабийль поднялся и снова пробормотал:

– Вот дьявол!

Я не осмелился произнести ни слова, понимая, насколько серьезные мысли роятся в эти минуты в голове у Рультабийля.

– И все-таки я уверен, что Робер Дарзак – человек честный, – сказал он и увлек меня по направлению к трактиру «Донжон», видневшемуся примерно в километре, подле небольшой купы деревьев.

Глава 10
«Придется есть мясо!»

Трактир «Донжон» выглядел довольно невзрачно, однако мне нравятся эти лачуги с их балками, прокопченными временем и дымом очага, эти трактиры эпохи дилижансов, эти покосившиеся домишки – воспоминания о давно прошедших годах. Они и по сей день цепляются за прошлое, за историю и навевают мысли о старых сказках дороги – сказках тех времен, когда с проезжими случались приключения.

Я сразу же понял, что за спиной у трактира «Донжон» добрых два века, а то и больше. Каменная облицовка и штукатурка местами осыпались, но стропила все еще отважно поддерживали ветхую крышу, которая слегка съехала вниз, словно фуражка с головы пьянчуги. Над входом на осеннем ветру дрожала железная вывеска. Местный художник изобразил на ней нечто вроде башни с остроконечной крышей и фонарем, напоминавшей донжон замка Гландье. Под вывеской на пороге трактира стоял довольно мрачного вида человек; он был, по-видимому, погружен в не очень-то веселые думы, если судить по глубоким морщинам на лбу и сурово сдвинутым густым бровям.

Когда мы подошли, он едва удостоил нас вниманием и не слишком любезно поинтересовался, не нужно ли нам чего. Это был, без сомнения, хозяин очаровательного жилища. Мы выразили желание позавтракать, однако он сообщил, что у него провизии никакой нет и услужить нам он затрудняется. В глазах у него при этом горела злоба, объяснить которую я был не в состоянии.

– Можете нас накормить, мы не из полиции, – сказал Рультабийль.

– Полиции я не боюсь, – ответил мужчина, – я вообще никого не боюсь.

Я стал было подавать своему другу знаки, что лучше нам не настаивать, но тот, явно желая во что бы то ни стало проникнуть в трактир, проскользнул мимо хозяина и вошел внутрь.

– Идите сюда, – позвал он, – здесь очень славно.

И действительно, в очаге весело трещали поленья. Мы подошли поближе и протянули руки к огню: этим утром уже чувствовалось приближение зимы. Внутри было довольно просторно; там помещались два больших стола, несколько скамеек и прилавок, заставленный бутылками с сиропом и спиртным. Три окна комнаты выходили на дорогу. На висевшей на стене олеографии юная парижанка лихо поднимала стакан, восхваляя достоинства нового вермута. На каминной полке трактирщик расставил множество керамических и фаянсовых кувшинов и кружек.

– На таком очаге хорошо жарить цыпленка, – заметил Рультабийль.

– Нет у нас цыпленка, – ответил хозяин. – Даже дрянного кролика и того нет.

– Я вижу, – продолжал мой друг с насмешливостью, которая меня удивила, – что нам теперь придется есть мясо!

Признаюсь, я ничего не понял. Почему Рультабийль сказал, что нам теперь придется есть мясо? И почему трактирщик, едва услышав эту фразу, проглотил сорвавшееся у него с языка проклятие и выразил готовность быть к нашим услугам – точно так же, как Робер Дарзак, когда услышал вещие слова о домике священника и саде? Решительно, мой друг обладал даром объясняться с людьми совершенно непонятным для меня образом. Я сказал ему об этом, он улыбнулся. Я предпочел бы, чтобы Рультабийль соблаговолил объясниться, но он приложил палец к губам, очевидно, давая мне понять, что не только не хочет говорить об этом сам, но и мне не советует. Тем временем трактирщик, открыв маленькую дверь, крикнул, чтобы ему принесли полдюжины яиц и кусок филе. Поручение это было выполнено миловидной молоденькой женщиной с изумительными белокурыми волосами, с любопытством поглядывавшей на нас своими чудными большими глазами. Трактирщик грубо сказал ей:

– Убирайся! И не вздумай показываться на глаза, если придет тот, в зеленом!

Она скрылась. Рультабийль завладел миской с яйцами и тарелкой с мясом, поставил их осторожно рядом с собой, затем снял с крюка сковороду и рашпер и принялся готовить омлет и бифштекс. Заказав две внушительные бутылки сидра, он вовсе перестал интересоваться хозяином – так же, впрочем, как и тот им. Хозяин лишь время от времени посматривал то на Рультабийля, то на меня с плохо скрытым беспокойством. Накрыв стол у окна, он предоставил стряпать нам самим. Внезапно я услышал, как он пробормотал:

– А, все ж таки пожаловал!

Человек в зеленом бархатном костюме и с такого же цвета фуражкой на голове спокойно шел по дороге, куря трубку. Через плечо у него было ружье; двигался человек с почти что аристократической непринужденностью. Лет сорока пяти, с седеющими волосами и усами, в пенсне, мужчина был замечательно красив. Проходя мимо трактира, он чуть помедлил, как бы раздумывая, зайти или нет, бросил взгляд в нашу сторону, выпустил несколько клубов дыма и с той же беспечностью двинулся дальше.

Мы с Рультабийлем посмотрели на трактирщика. Глаза, мечущие молнии, стиснутые кулаки, дрожащие губы – все указывало на обуревавшие его чувства.

– Правильно сделал, что не зашел, – прошипел он.

– Кто это? – поинтересовался Рультабийль, переворачивая омлет.

– Человек в зеленом! – проворчал трактирщик. – Вы его не знаете? Тем лучше для вас. Такому знакомству радоваться не приходится. Это лесник господина Стейнджерсона.

– Похоже, вы его не слишком-то жалуете? – спросил Рультабийль, продолжая заниматься омлетом.

– Его, сударь, в деревне никто не жалует. Он гордец; когда-то был богат, а теперь зол на всех, кто видит, что ради пропитания он пошел в услужение. Ведь лесник – такой же лакей, как и прочие, верно? Клянусь, говорят, что хозяин Гландье – он, что все земли и леса принадлежат ему. Он не позволит бедняку съесть кусок хлеба на траве, «на его траве»!

– А к вам он заходит?

– Даже слишком часто. Но я дал ему понять, что его физиономия мне не нравится. Правда, уже месяц, как он не появляется, будто трактира «Донжон» для него никогда и не существовало! У него, видите ли, нет времени! А откуда ему взяться, если малый ухлестывает за хозяйкой «Трех лилий» в Сен-Мишеле? А теперь вот разругался со своей полюбовницей, так ищет, где провести время. Бабник, юбочник, негодяй! Все порядочные люди терпеть его не могут. Привратникам в замке он просто уже опротивел, этот тип в зеленом!

– Так вы считаете привратников людьми порядочными, господин трактирщик?

– Зовите меня просто по имени: папаша Матье. Так вот, не будь я папашей Матье, если не считаю их порядочными.

– И все же их арестовали.

– Ну и что? Вмешиваться в чужие дела я не желаю.

– А что вы думаете о покушении?

– О покушении на бедную барышню? Она хорошая девушка, в деревне ее любят. Стало быть, что я думаю?

– Да, что вы об этом думаете?

– Ничего. И много чего. Но это никого не касается.

– Даже меня? – продолжал настаивать Рультабийль.

Трактирщик отвел глаза и проворчал:

– Даже вас.

Омлет был готов. Мы уселись за стол и принялись молча есть, когда входная дверь отворилась и на пороге появилась старуха: тело прикрыто лохмотьями, в руках палка, седые волосы на трясущейся голове паклей свисают на грязный лоб.

– А, матушка Молельщица! Давненько вы к нам не заходили! – приветствовал ее трактирщик.

– Сильно хворала, едва не померла, – ответила старуха. – Нет ли у вас чего из остатков для Божьей Коровки?

Она вошла в трактир, за нею кошка – просто громадная: я и не подозревал, что на свете бывают кошки таких размеров. Она посмотрела на нас и мяукнула столь душераздирающе, что я содрогнулся. Никогда еще мне не приходилось слышать такого заунывного крика.

И, словно привлеченный этим криком, в трактир вошел человек. Это был субъект в зеленом. Он поздоровался с нами, приложив пальцы к фуражке, и уселся за соседний стол.

– Дайте мне стаканчик сидра, папаша Матье.

Когда человек в зеленом вошел, папаша Матье резко двинулся ему навстречу, но потом взял себя в руки и ответил:

– Сидра больше нет, я отдал две последние бутылки этим господам.

– Тогда стакан белого вина, – невозмутимо произнес человек в зеленом.

– Белого вина тоже нет, ничего нет! – ответил папаша Матье и глухо повторил: – Ничего нет.

– Как поживает госпожа Матье?

При этих словах трактирщик сжал кулаки и повернулся к человеку в зеленом с таким выражением лица, словно намеревался его ударить, однако все-таки сказал:

– Хорошо, спасибо.

Значит, молодая женщина с чудными большими глазами была женою этого противного и грубого мужлана, чьи физические недостатки не шли ни в какое сравнение с его главным нравственным недостатком – ревнивостью.

Хлопнув дверью, трактирщик ушел. Матушка Молельщица все это время стояла, опираясь на палку, кошка вертелась у нее под ногами. Человек в зеленом обратился к ней:

– Вы не показывались целую неделю, матушка Молельщица. Наверное, болели?

– Да, господин лесник. Я вставала раза три, чтобы помолиться святой Женевьеве, нашей доброй покровительнице, а все остальное время лежала в лежку. Рядом со мною никого не было, одна Божья Коровка.

– И она все время была с вами?

– Денно и нощно.

– Вы в этом уверены?

– С места мне не сойти!

– Тогда почему же, матушка Молельщица, в ночь преступления слышались крики Божьей Коровки?

Матушка Молельщица повернулась к леснику и стукнула палкой в пол:

– Знать ничего не знаю. Но хотите – скажу? Кричать, как она, не умеет никакой другой зверь в мире. Так вот, в ночь преступления я тоже слышала снаружи крики Божьей Коровки, однако же та сидела у меня на коленях, господин лесник, и ни разу не мяукнула, клянусь вам. Слыша эти крики, я всякий раз крестилась, словно это кричал сам дьявол!

Когда лесник задавал свой последний вопрос, я взглянул на него и совершенно явственно заметил на его губах мерзкую насмешливую ухмылку.

В эту минуту до нас донеслись резкие голоса и, как нам даже показалось, звуки ударов, словно за стеной вспыхнула драка или кого-то избивали. Человек в зеленом вскочил и бросился к двери у очага, однако та отворилась, и появившийся на ее пороге трактирщик сказал леснику:

– Не пугайтесь, господин лесник, у моей жены болят зубы. – Он усмехнулся и обратился к старухе: – Держите, матушка, это легкое для вашей кошки.

Трактирщик протянул старухе сверток, та жадно его схватила и ушла, сопровождаемая своей кошкой. Человек в зеленом спросил:

– Так вы мне ничего не подадите?

Папаша Матье отозвался, не скрывая больше своей ненависти:

– Для вас у меня ничего нет, ничего! Убирайтесь отсюда!

Человек в зеленом спокойно набил трубку, закурил, попрощался с нами и вышел. Едва он перешагнул порог, как папаша Матье с треском захлопнул за ним дверь. Глаза его налились кровью, на губах выступила пена; он подошел к нам и, потрясая кулаком в сторону двери, закрывшейся за ненавистным ему человеком, прохрипел:

– Я не знаю, кто вы – вы, сказавшие, что теперь придется есть мясо, но если вам это интересно, убийца – вот он!

С этими словами папаша Матье вышел. Рультабийль повернулся к очагу и сказал:

– Давайте жарить бифштекс. Как вы находите сидр? На мой вкус, немного резковат.

В этот день папашу Матье мы больше не видели. Когда мы, оставив на столе пять франков за роскошное пиршество, выходили из трактира, там царила мертвая тишина.

Рультабийль заставил меня совершить прогулку почти в милю, пока мы обходили имение профессора Стейнджерсона. Минут на десять он задержался у покрытой черной пылью тропинки, проходившей неподалеку от хижины угольщиков; она располагалась в той части леса святой Женевьевы, что примыкает к дороге из Эпине в Корбейль. Мой друг сообщил мне, что, судя по состоянию грубых башмаков, убийца наверняка здесь проходил, прежде чем проникнуть в имение и спрятаться в кустах.

– Стало быть, вы не думаете, что лесник в этом замешан? – прервал я.

– Посмотрим, – ответил он. – Сейчас меня не занимает то, что сказал о нем трактирщик. В нем говорила злоба. Я повел вас завтракать в «Донжон» вовсе не из-за человека в зеленом.

С этими словами Рультабийль осторожно скользнул к стоящему у ограды домику привратников, арестованных этим утром. Я последовал за ним. С ловкостью, которая меня восхитила, он залез в открытое слуховое окно. Выйдя из домика минут через десять, он произнес только одну фразу, имевшую у него в устах столько значений:

– Черт побери!

Когда мы двинулись по направлению к замку, у ворот послышался шум. К только что остановившемуся экипажу из замка спешили люди. Рультабийль указал на человека, который вылезал из экипажа:

– Это начальник уголовной полиции. Посмотрим, что приготовил Фредерик Ларсан и вправду ли он умней других.

За экипажем начальника полиции подъехали еще три, набитые репортерами, которые тоже попытались проникнуть в парк. Однако у ворот стояли два жандарма и никого не пускали. Начальник полиции успокоил репортеров, пообещав нынче же вечером сообщить для прессы столько подробностей, сколько будет возможно без ущерба для следствия.