Татьяна Гармаш-Роффе
Ангел-телохранитель
Эскизы Люли взяли четверо из пятерых. Последний счел, что ее разработки решительно не в его стиле. Что ж, имеет право. Четырех Люле хватало за глаза.
Спустя некоторое время она определилась в своих вкусах и пристрастиях и стала работать только на одного, на Славу Мошковского. Ей нравились его утонченные фантазии, чувство формы и цвета, точное восприятие геометрии тело – одежда – пространство. И, самое главное, он был единственным, кто не подгонял манекенщиц под одежду, но всегда наоборот: одежду под их индивидуальность.
Именно в этом состояла его оригинальность, его вызывающая смелость, если не сказать – нахальство. На одном из показов он выпустил на подиум настоящую толстушку, и именно она удостоилась самых бурных аплодисментов. Слава тогда еще вышел к зрителям и заявил, что он устроил «праздник тела – самой совершенной одежды нашей души». Аплодисменты превратились в овации, а Слава после этого показа стал новой звездой русской моды и получил несколько соблазнительных предложений за границу.
Люлю он любил нежно – так, как могут любить женщин гомосексуалисты, когда почти женская дружба лишена всякой женской же мелочности… Люля отвечала полной взаимностью. Незадолго до Владькиной смерти Слава Мошковский начал ее уговаривать, чтобы она сама вышла на подиум. «В твоей угловатости и неловкости – море обаяния, – уверял ее Славка. – В твоей неуклюжести проглядывает душа, мое солнышко, весь твой нежный и колючий характер, а именно личность меня интересует больше всего! Я хочу, чтобы за одеждой было видно тело, а за телом – душа…»
Нет, никто не мог занять ее место возле Славы! Треть его коллекции была вдохновлена ее эскизами, и он никогда не забывал упомянуть ее как участника разработок. И занять место Люли можно только идеями еще более талантливыми, чем у нее. Так что убивать ее совершенно незачем: достаточно принести более оригинальные идеи…
Она попыталась объяснить это следователю. Она не знала, о чем он думает, глядя на нее водянистыми глазами без всякого выражения и ковыряя в зубах палкой для оливок.
– Ну, допустим, – прорезался он наконец. – Ну, а у мужа покойного – там что?
Она не знала. У нее остались какие-то бумаги, акции, но она в них ни разу не заглянула.
Следователь только хмыкнул, возмущенно тряхнув головой, и записал под ее диктовку название фирмы, где работал Владька: «Росомаха».
Он позвонил ей через неделю. И сообщил, что ее муж никогда не числился в фирме «Росомаха».
Люля уже перебралась в загородный дом, где новый телохранитель по имени Артем нес службу еженощно. Пока все шло без приключений, слава богу.
Просидев в прострации несколько часов после звонка следователя, Люля вдруг очнулась и позвала Артема ужинать. На столе стояла запотевшая бутылка водки «Абсолют» – Владька ее любил, и ее запасов в подвале хватило бы на год. На кухне вкусно пахло жареной картошкой с луком и рыбой.
Артем, однако, пить отказался, сославшись на службу, и Люля пила одна.
До того, как напиться окончательно – что, собственно, и являлось ее конечной целью, – она успела спросить Артема:
– Вы когда-нибудь вели двойную жизнь?
Он не понял вопроса. Пришлось пояснять:
– Например, вы работали в одном месте, а жене соврали, что в другом?
– Зачем? – удивился Артем.
– Вот и я думаю: зачем?
– Только если он секретный агент, – подумав, предположил Артем. – У них всегда «легенды». Даже для семьи…
Она помнила эти слова утром. И они распирали ее мозг.
Она позвонила Славке.
… Люля не очень любила квартиру Славы Мошковского: ангар, а не квартира. Он зачем-то сломал все стены и сделал огромное единое пространство, где помещалось все на свете: кухня, гостиная, столовая, спальня… «У меня, как у всех маленьких мужчин, – мегаломания, неодолимая тяга к большим и великим вещам, – смеялся Славка. – Мне нужно огромное пространство и великие идеи. И если бы я был гетеросексуалом, то непременно завел бы себе подружку на пару голов выше себя, а с каблуками – так на все три!»
От стенки, где располагалась кухонная мебель, до противоположной было добрых метров тридцать в длину. И она едва слышала Славку, который жарил на разных сковородках креветки и капустные котлеты (он был вегетарианцем), пока она потягивала сок манго с ромом из высокого стакана за низким столиком. Женщин Слава до кухни не допускал – он и здесь был единоличным творцом и художником, и Люля сидела как идиотка одна за столиком посреди этого ангара, перекрикиваясь со Славой, суетившимся у плиты под шумной вытяжкой.
– А этот его друг детства – они же вместе работали! Если память не изменяет, он тезка твоего мужа, Влад! Так надо у него и спросить, как называется фирма!
– Следователь пытался с ним связаться. Но он не так давно вышел из комы, и у него потеря памяти… Бесполезно спрашивать.
– Амнезия, что ли?
– Она самая.
Наконец Слава закончил свой ритуал по приготовлению ужина и пригласил ее занять место за столом. Впервые со смерти Владьки Люля почувствовала себя хоть как-то, хоть более-менее уютно… Славка свой, очень свой, близкий, и теперь она удивлялась, почему не хотела его видеть все это время после похорон. Наверное, просто потому, что ей казалось, что жизнь закончилась. Закончилась совсем и навсегда.
Оказалось, что нет; оказалось, что ей не хочется быть раздавленной машиной или сожженной заживо… Оказалось, что еще можно ощущать если не радость, если не счастье, то хотя бы душевный комфорт… Со Славкой, к примеру.
– М-да, – сказал Слава, наливая ей белое вино. – Ерунда какая-то… А ты это откуда взяла – «Росомаха»?
– Мы встречались несколько раз с Владькой у выхода. Он говорил, что это его фирма.
Слава вернулся к плите, снял шипящую сковородку с тигровыми креветками под чесночным соусом, облил их коньяком, поджег и притащил это исчадие ада с синим пламенем на стол. Пахло до одури вкусно.
Разложив креветки по тарелкам, Слава наконец уселся напротив нее.
– А визитки у него были?
– Конечно. Но мне ни разу не пришло в голову посмотреть, что там написано…
– Так посмотри! И еще: ты говорила, что он большой спец по компьютерам? А «Росомаха» эта чем занимается?
– Пушниной. Мехами, в смысле.
– Может, он у них по компьютерам был главный?
– Следователь сказал, что он там не числился.
– Хм… А акции? Ты говорила, акции остались?
– Нескольких фирм. «Росомаха» в том числе. Славк, как ты думаешь, Владик мог быть секретным агентом?
– Владик? – Слава не стал иронизировать и честно задумался. – А акции? Это, хочешь не хочешь, а бизнес. Секретные агенты не занимаются бизнесом… Или я сужу по всяким киношкам?
Он помолчал, соображая.
– Нет, Люлёк, вряд ли. Акции непременно оставляют следы. Где-то ведь записано, что они на него… Это же товар, а раз есть товар, значит, есть и сделка.
– А если это часть легенды? Типа, бизнесмен?
– Мы с тобой не с той стороны зашли, душа моя. Он часто отлучался? Ездил в командировки? Приходил слишком поздно с работы?
– Нет.
– Тогда он на агента не потянет. В этой профессии нет нормированного рабочего дня. Опять же, я, может, штампами мыслю, но, по логике вещей… Знаешь что, Люлёк? Тебе нужен приличный частный детектив! Вот и все, и пусть у него голова болит! Погоди, я сейчас разузнаю.
Люля не успела даже ответить, как Мошковский уже набрал номер и ласково загудел в телефон:
– Александра? Здравствуй, дорогая. Помнится мне, твой полюбовник детективом работает, а? Да? И как с ним связаться? У меня-то? Ничего, бог миловал. А вот у одной моей задушевной подружки наметились кое-какие проблемы… Ага, записываю!
– Вот, – Слава протянул Люле листок бумаги. – Давай-ка прямо сейчас и позвоним. Не то, знаю я тебя, – как одна без присмотра останешься, так завернешься в свои свитера и отгородишься ими от жизни, как броней! А жизнь продолжается, Люлёк! Заканчивай-ка свои креветки, котлеты капустные истомились в ожидании! А я сам позвоню пока. Ешь, ешь! Пока я с ним поболтаю, ты уже дожуешь, не волнуйся…
Но ей даже не пришлось брать трубку, Слава обо всем договорился сам. Встречу назначили на завтра.
Ужин был закончен, несколько Славкиных набросков обсуждено, обещание вернуться к работе Люлей дадено.
Телохранитель Артем получил ее из Славкиных рук, и они вернулись в загородный дом, находившийся по Ярославскому направлению в прелестном местечке над речкой, носившем прелестное название: «Охраняемая зона номер 2».
На въезде охранник, узнав Люлю, поднял шлагбаум, но вышел из будочки и направился к ее машине, точнее, к машине Артема.
– У вас проблемы с канализацией, Людмила Афанасьевна?
У нее не было проблем с канализацией. Она удивилась вопросу.
– Тут приезжали двое. Сказали, что поступил сигнал – в нашей зоне якобы канализация неисправна. А я им ответил, что общей канализации у нас нет, у каждого своя. Тогда они назвали ваш дом. Я их не пустил, Людмила Афанасьевна. Смурные какие-то ребята.
Люля посмотрела на Артема. Тот кивнул.
– Вы правильно сделали, – сказал Артем охраннику. – Спасибо. Сами понимаете, одинокая женщина, вдова… Вы и впредь будьте начеку, ладно?
Люля вытащила из портмоне сто долларов и вручила их охраннику. Тот не отказался, хоть и принял деньги с видимым смущением.
– Что, Артем, подбираются ко мне, как вы думаете? – спросила она почти весело, когда они вошли в дом.
– Подбираются, Людмила.
– А если бы они догадались раньше меня сторожу стольник дать, что тогда? Взял бы он у них?
– Возможно.
Люля засмеялась.
– Воз-мож-но… – повторила она. – А если вас подкупать будут, вы как, продадитесь?
– Обижаете. Зачем вы так, Людмила? Я человек с понятиями. С меня Афгана хватит.
– Простите, Артем.
Он молчал.
– Пожалуйста, простите, – снова попросила она. – Мы ведь за все время парой десятков слов только перекинулись, согласитесь, я вас совсем не знаю. А в наше продажное время…
– Не извиняйтесь. Я понимаю, вам трудно сейчас. Не обижаюсь, не беспокойтесь. Особенно если ужинать дадите, – улыбнулся Артем.
– Господи, – спохватилась Люля, ведь, пока она ужинала у Славки, Артем сидел в машине голодный!
Она направилась на кухню, приготовила омлет на сметане с грибами и ветчиной и долго звала Артема, пока не поняла, что его в доме нет.
Ей стало не на шутку плохо.
«Я человек с понятиями. С меня Афгана хватит», – крутилось у нее в голове. Слова, это всего лишь слова… Всего лишь слова… Он ее бросил? Оставил территорию для убийцы?
Она рванула к входной двери, проверила запоры, включила сигнализацию. А охранник на въезде в зону? Он взял у нее сто долларов, но, как знать, может, он уже взял пятьсот у убийц?
Минут через двадцать раздался звонок в дверь.
Артем.
Люля до рези в глазах вглядывалась в глазок: один? Или кого привел с собой?
Открыла все-таки. Привалилась без сил спиной к стене прихожей.
– Я решил посмотреть, в целости ли забор, – озабоченно произнес Артем на пороге. – Вы что, Людмила?!
Ее трясло от рыданий без слез. Ей было стыдно до обморока, и в то же время она понимала, что теперь шкурный страх за свою никчемную жизнь будет повсюду бежать впереди нее, подозревая и обижая всех тех, кто рядом с ней…
Кажется, она просила прощения. Что-то слишком сложно и длинно объясняла. Артем слушал-слушал, потом коротко перебил:
– Глупости какие. Поесть-то дадите?
И, уже наевшись, сообщил, что в одном месте, там, где бетонная стена прилегает к лесу, сделан подкоп. Точнее, подкоп находился в процессе: за стеной кто-то орудовал лопатой. Пока Артем выбрался с территории и добежал до места подкопа, там, разумеется, и след простыл от копателя.
Он охране уже сообщил, меры приняты немедленно. Владельцы дач в «Охраняемой зоне номер 2» платят за свою безопасность немалые деньги, так что ребята постарались: подкоп засыпается, а по «зоне» отправился наряд с намерением выявить любую несанкционированную личность…
– Не беспокойтесь так, Людмила, – говорил Артем, налегая на десерт, ванильное мороженое с орехами, которое он страшно любил. – Тут народ серьезный, я с ними потолковал. Я вам честно скажу: эти ваши железные двери вместе с сигнализацией – это все фигня, плюнь и разотри. А зато вот тот мужик, что охраняет въезд, – вот это и есть препятствие. Я с ним тоже поговорил – он человек, понимаете? Нормальный человек, с понятиями… Если будете подозревать всех, Люда, крыша поедет. Так что вы не нервничайте. Я с вами. И я – я тоже препятствие. Так-то, Людочка.
И он накрыл своей большой ладонью ее руки, сцепленные в отчаянии на столе.
Люля подняла на него глаза.
Он поспешно убрал руку.
Артем был холост, в силу чего располагал своим временем полностью. Да и то, его грубоватое и обычно угрюмое лицо с двумя шрамами (один поперек брови, черной и густой; второй по краю верхней губы) вряд ли вызывало бурный прилив женского энтузиазма. Его рабочими часами у Люли были ночные, днем он отсыпался. Проще было, коль скоро его никто и нигде не ждал, чтобы отсыпался он в доме у Люли. Она отвела ему комнату, ни разу не задумавшись о постоянном присутствии мужчины в доме. Только сейчас, в первый раз, когда он поспешно снял теплую, большую ладонь с ее сжатых кулачков, она вдруг подумала о том, что он мужчина, который фактически живет в ее доме.
После этой мысли ее ночь осложнилась. А что, если он – вдруг! – неправильно понял ее любезное предложение жить в ее доме? А что, если он…
Но он – ничего. Ничего не подумал, не предпринял, не сделал ложных выводов.
И Люля, беспокойно проворочавшись в постели полтора часа, благополучно заснула.
…Для того, чтобы проснуться в руках Артема.
Он полулежал рядом, поверх одеяла, поглаживая ее по плечу.
Встреча их взглядов была трудной: ее недоумение, в котором вот-вот родится негодование; его напряжение, вот-вот готовое перейти в чувство вины…
– Вы плакали во сне, – сказал он, поднимаясь. – Я хотел вас успокоить.
Люля провела рукой по подушке: она была влажной.
– Спасибо, Артем. Я оценила… Но…
– Я понял.
– Я хочу сказать…
– Я понял, – резко повторил Артем.
…«Измена – это понятие, постороннее чувствам. Оно проистекает из морали, то есть от ума, а не из чувств, которые свободны по своей природе. Люди накладывают понятие измены на чувства, как вериги. Как обязательство, как долг, – вопреки чувствам. Но разве можно обязать чувства? Кто имеет право лишить другого человека бесценного опыта для души и для тела? Только потому, что в нем говорит ревность и собственническое чувство? Я бы никогда не стал тем, что я есть сейчас, если бы я не прошел свой опыт, Люля. Если бы я его не пережил, то Золушка осталась бы для меня навсегда посудомойкой. И разве я могу тебе вменять в обязанность верность? Нет, Люля, таких прав я не могу себе присвоить. Ты свободна, помни это…»
Она тогда очень удивилась. Даже неприятно удивилась, ей совсем не понравилась свобода, которую он ей предоставлял. Она была достаточно ревнива, но видела, что Владька свободы от нее не искал: он ее успел поиметь в избытке до нее. Нет, Люля знала, что подвоха в его словах не было, в том смысле, что он не пытался ничего выгадать для себя. Он действительно готов был предоставить свободу ей, но ей это не нравилось. Она не хотела свободы от него. Она его не понимала.
А вот сейчас поняла. Артем нисколько не привлекал ее как мужчина, но, боже мой, как легко было бы сейчас замкнуть его сильные руки на себе! Руки, явно истосковавшиеся по нежности, по женщине…
Это было бы легко и почти естественно в данных обстоятельствах: ей остро требовалось тепло, поддержка – мужская поддержка, конечно, не дружеский бабский треп… Да и не было у нее подруг, если честно. Люля всю жизнь полагалась только на себя и к задушевным отношениям с детства не была приучена. «Ты дикая, – говорил Владька. – Ты никогда не знала ласкающей руки и не веришь ей. Мне нравится тебя приручать, дикарка моя…»
И Владька ее приручил. Она доверилась ласкающей руке, и теперь ей было плохо без нее. А в руках Артема ей почудилось то самое тепло, та бережная уверенность, в которой она так нуждалась сейчас… И у нее все было, чтобы позволить этим рукам замкнуться на себе: и желание ощутить их нежную опеку, и великодушное разрешение Владьки.
Все, кроме одного: женским чутьем она уловила, что Артем готов ее любить. А она могла ему только позволить сомкнуть руки у нее на спине. Так всучивают фальшивую пачку денег: сверху купюра, в середине газетная бумага. Одно ее слово, одна ночь – и она станет кидалой у обменного пункта.
Она бы себе не простила такой подлости.
– Мне нужно одеться. – Она натянула одеяло до подбородка.
– Извините.
Артем вышел из спальни, и Люля поспешно встала: на сегодня было назначено рандеву с частным детективом, которого звали Алексей Кисанов.
* * *
– На работу?!
Он так удивился, что зачем-то вскочил с кровати.
– За ваше лечение платит фирма. Они считают, что частичные провалы в памяти, касающиеся в основном вашей личной жизни, не помешают вам вернуться на службу.
Влад посмотрел на огромную корзину с фруктами, которую ему пару дней назад принесли три сослуживца. Их визит не произвел на Влада никакого впечатления: своих коллег он успешно забыл, они не оставили никакого, даже смутного следа в его памяти. Он поймал взгляды, которыми они обменивались между собой: надо думать, что он и его лепет представляли весьма жалкое зрелище. Визит утомил его и оставил неприятный осадок.
– А вы как считаете, Валерий Валерьевич?
– Я… Видите ли, у нас частная клиника. Вы провели у нас почти десять месяцев в коме и уже месяц после выхода из комы. Это большие расходы. И если нам больше не хотят платить… Вы понимаете?
– Да.
Он лег на кровать, подавив волну возбуждения. Даже глаза прикрыл, чтобы успокоиться. Он до сих пор ни разу не подумал о том, что будет с ним дальше, когда он выйдет из клиники. Мир сузился до больничных стен – по крайней мере, внутри их жизнь была узнаваема. А за ними – что за ними? Как нужно жить за ними?
– Дело в том… Валерий Валерьевич, я совершенно не помню, в чем состояла моя работа! Уговорите их… Скажите им, что я еще нуждаюсь в лечении!
Ему стыдно было признаться, что он боится.
– Вы будете ко мне приходить, амбулаторно. Не волнуйтесь, Владислав Сергеевич, вы останетесь под нашей неусыпной заботой и опекой! Как пояснили ваши коллеги, фирма маленькая, и работа у вас несложная. Если вы что-то забыли, вас обучат заново. Но в ней вся работа основана на доверии. Ваше имя, то есть ваша подпись, много значит для рабочего процесса. В ее отсутствие часть дел застопорилась. Ваши коллеги сказали, что вы им срочно нужны на рабочем месте.
– А я справлюсь? – растерянно проговорил он.
– Ваши коллеги уверяют, что да, – ответствовал врач, мысленно отметив, что Влад даже не спросил, в чем заключается работа.
Загадочная это штука – память…
При выписке врач подарил ему коробочку для лекарств – «недельку». В каждом из семи отделений по три капсулы: синяя, голубая и розовая. Синяя для улучшения памяти, голубая – для улучшения кровообращения, розовая – комплекс витаминов. И еще одна маленькая белая таблетка вечером: для успокоения расшатанных нервов. В придачу упаковки с аналогичными лекарствами и с наказом заправлять коробочку каждое воскресенье вперед на неделю.
Кроме того, два раза в неделю ему вменялось являться к Валерию Валерьевичу на сеансы психотерапии.
«И не вздумайте заниматься самолечением, Владислав Сергеевич! Принимайте строго прописанные средства, и только их! Ни в коем случае не пропускайте прием лекарств! Если что-то вспомните, непременно проконсультируйтесь со мной!» – настаивал Валерий Валерьевич, его лечащий врач.
Он рассеянно пообещал – все мысли были заняты тем, что он увидит, с чем столкнется в реальной жизни. В той жизни, что он основательно подзабыл….
Жизнь оказалась безрадостной.
Новая квартира – он совершенно не помнил ее покупку и переезд – была заставлена коробками и разобранной на доски мебелью. В первый день он не знал, куда сесть, куда лечь… По справочнику он выписал рабочего, который свинтил разнородные части, образовав мебель: шкафы и шкафчики, комоды и ящички, кровать и стол… Стало чуть легче дышать. Он не был уверен, что узнал мебель, – скорее просто принял ее как данность.
Следующим этапом была домработница: ее он заказал в каком-то бюро по найму.
Та пришла и принялась, как ей было поручено, разбирать коробки. Однако все оказалось не так-то просто: она без конца приставала к нему, что за вещь да куда ее класть. Женская одежда: жены, дочки… Влад велел оставить ее в коробках: ни малейшей идеи, что с ней делать. Жена похоронена во время его беспамятства в коме. Есть адрес и номер сектора на кладбище, но он туда не торопился идти. Что делать на могиле человека, к которому ты не испытываешь никаких чувств? Наверное, это потому, что амнезия?..
Что же до дочери, то с ней было проще. Она не пожелала приехать повидать отца в больнице, а он ее с трудом помнил. Зато почему-то прекрасно знал, что дочь его рассудила примерно следующим образом: если она пропустит занятия, то завалит экзамены; если завалит экзамены, то придется остаться на второй год; а оплатит ли еще один год отец? А вдруг он умрет? Надо пользоваться, пока жив и платит!
Все это было болезненно. Но следовало жить и обустраивать жизнь. И он диктовал: чашки сюда, рубашки сюда…
Он не знал, бывало ли с ним раньше такое, но сейчас он остро и беспокойно ощущал одиночество. Оно перло из этих коробок, успевших запылиться за время его отсутствия. Оно струилось от голых, необжитых стен. Оно таилось в углах недавно свинченных шкафов, в холодной широкой постели, в неуютной кухне, в пустой корзине для грязного белья в ванной… Пришлось научиться запускать стиральную и посудомоечную машины, пользоваться микроволновкой и духовкой… Запекая кусок свинины с чесноком – хватит на два, а то и три дня, – он задавал себе вопрос: делал ли он это раньше? И не знал на него ответа…
Временами мозг ослепительно ясно пронизывали вспышки видений: вот этот дубовый буфет он покупал вместе с женой – ей очень хотелось антикварную мебель; а дочка фыркнула: «На фиг вам этот хлам?»
Вот жена в красном в горошек фартуке с оборками поверх нарядного платья наклонилась над посудомойкой: складывает тарелки. А он колдует над маринадом для мяса… Дочь на пороге: «Я ухожу!» И раздраженное замечание жены: «Помогла бы на стол накрыть!..»
Но дочь не помогла, она ушла. А гости пришли. Ни одно лицо не прочерчивается из общего фона, все слилось в неразборчивый задний план… Чья-то бородка, чьи-то очки, чья-то лысина, чьи-то бриллианты перемигиваются с хрустальной люстрой…
Значит, он умел готовить… Да и то, откуда бы его руки знали, как надо сделать надрезы в куске мяса, влить туда маринад (винный уксус, аджика, кэрри, соль и чуть сахару на кончике ложки!) и воткнуть дольки чеснока, если бы он не умел раньше готовить?
Самым смешным было то, что назавтра это воспоминание больше не хотело вспоминаться. Оно снова захлебнулось в темной пучине небытия.
Остался только красный фартук с белыми горохами – как знамя его беспамятства.
…Работа оказалась и впрямь несложной. Как объяснили коллеги, его функция была чем-то вроде ОТК (отдел технического контроля): нужно было сверять в компьютере файлы. Новые откуда-то приходили, его задачей было тщательно проверить их идентичность с теми, что уже хранились в базе данных. Поставить свою подпись и переслать дальше.
Его удивила система защиты: каждый рабочий пост (всего было четыре компьютера, включая его собственный, и еще один стоял без дела в углу) запускался по отпечатку пальца. Нужно было приложить большой палец к специальной панельке, чтобы завести компьютер, – без отпечатка он просто не включался. Подпись же вводилась через специальную программу: он писал на особой электронной дощечке, подпись загружалась, компьютер сверял ее с оригиналом и давал «добро».
За первую неделю работы он так и не сумел понять, чем занималась фирма и чем занимался он в фирме.
– Мы делаем сверхсекретные компьютерные программы, – говорил ему Митя.
Митя не был главным – в этой своеобразной фирме не существовало директора. Правда, у Мити имелся свой кабинет, тогда как Влад сидел в крошечной проходной комнатушке. Еще двое сидели у компьютеров в следующей комнате.
– Мы работаем на государственные организации, отсюда и высокая секретность. И высокая степень проверки, контроля, – объяснял Митя.
Он припоминал Митю, хоть и смутно. Остальных двоих – нет, никак. И еще почему-то помнил кабинет с деревянными панелями по стенам. Большой стол и себя за ним…
– Верно, – говорил Митя. – Пока вы болели, наша фирма переехала. Тогда нас было пятеро: Владик Филипченко, ваш друг, он ведь тоже работал здесь. Мы его взяли по вашей рекомендации… Не помните? Не страшно, Владислав Сергеевич, – главное, что вы на месте, и процесс идет теперь без перебоев. Для нас очень важно, чтобы вы смогли вернуться на работу. Очень. Вы ведь тоже человек проверенный… Не помните? Это не страшно. Ваш врач уверяет, что память вернется однажды. А пока работа, которую вы выполняете, позволяет нашей фирме функционировать без сбоев…
Ну и ладно, ну и хорошо. Его больше заботили другие вещи. БЕССМЫСЛЕННОСТЬ всего – вот что его заботило. В этой жизни не было ни одного опознавательного знака. Даже одиночество было бессмысленным. Если у одиночества и есть смысл, то только в страдании. Или, может, в наслаждении им?
Он не страдал и не наслаждался. Он существовал бессмысленно, как овощ на грядке.
Жена Лена, дочь Полина, друг Владик… Сплошной хаос, мешанина обрывков воспоминаний, разрозненных кадров, лиц и сцен. Они путались, не выстраиваясь в связанный ряд и вскоре снова исчезали в мутных водах забвения… У него не было никаких ощущений при мыслях о жене и дочери, что его удивляло. Зато при мысли о Владьке в груди появлялось что-то теплое, родное…
Он слышал в больнице: Валерий Валерьевич говорил о замещении, о раздвоении личности. Якобы он потому и не может вспомнить своего друга, потому что ассоциирует себя с ним. И вызвано это его подсознательным чувством вины за смерть друга… В результате он не может его вспомнить как отдельную личность, потому что поселил ее внутри себя…
Этот бред он с трудом понимал, но где-то на периферии сознания и впрямь путалось: он кто? Который из двух Владов? Ему казалось, что его зовут Владилен, но врач объяснил, что Владиленом был друг, а сам он Владислав. Ему казалось, что в собственных чертах он узнает черты друга, но врач говорил, что он в результате пластической операции не похож ни на себя самого, ни на друга…
Лицо было новым, работа была новой, квартира была новой… Все переехало, сместилось, изменилось, не осталось никаких опознавательных знаков, и его мозг буксовал, пытаясь найти хоть какие-то узнаваемые приметы прошлой жизни.
В коробках оказались фотографии: он смотрел на себя, прошлого, на жену и дочь, и ему иногда казалось, что он все это помнит. А потом, что нет. Что это не узнавание, а просто новая информация, которая легко залегла в его беспамятный мозг, вписалась в чистый лист его памяти…
Он решил не насиловать память, просто махнул на нее рукой, не в силах больше следить за ее выкрутасами. Лучше спокойно запускать в мозг новую информацию и обрабатывать ее, только ее. Тем более что врач, Валерий Валерьевич, обещал, что память вернется однажды сама.
Поэтому он принял свое новое лицо как данность; свою новую квартиру – как данность, свою работу – как данность.
Потекли однообразные дни, в которые, кроме работы и квартиры, у него ничего не было. Ни-че-го! И от этого было паршиво. У человека должны быть друзья, должны быть близкие люди, разве не так? И даже если самые близкие погибли, не может же быть такого, чтобы у него никого, никого, ну никого больше не было?!
Митя дал ему понять, что они раньше если и не были друзьями, то приятельствовали. Он был моложе Влада лет на десять, дело свое знал хорошо и хоть не считался директором, но явно руководил остальными. Незаметно, без гонору, но руководил. С Владом Митя был вежлив, предупредителен, от него струилось доброжелательное понимание… И даже намеки на то, что готов всячески помочь, подсказать, посидеть вечерком в баре…
Но Влад не понимал, зачем ему сидеть с Митей. Говорить ему с ним было не о чем – как бы он ни приятельствовал с Митей раньше, сейчас он не чувствовал к этому человеку никакого особого расположения. Был, конечно, благодарен за помощь, но и все. И он сделал вид, что намеков не понимает.
Но сам все же надеялся, что где-то существует человек, которого он мог бы опознать как близкого не памятью, нет, на нее он не рассчитывал, а чувствами. Человека, с которым он мог бы посидеть за бутылкой водки (коньяку, шампанского) и который ему расскажет, что Влад раньше делал, где бывал, чем жил…
Да, именно! Чем он жил? Это был на сегодняшний день самый насущный вопрос. Потому что на сегодняшний день он совершенно не знал, чем ему жить.
Самое смешное, что в коробках и ящиках, сложенных при переезде (кем? Женой? Им самим? Нанятым человеком?), не нашлось ни одной записной книжки. Они исчезли напрочь, потерялись. Ни одного телефона, ни одного имени, ни одного адреса.
Но однажды он вдруг вспомнил: Вова.
Вова – как дальше? Память молчала. Вова – какие отношения с ним были? Кем был Вова? Память молчала, зараза!
Зато через пару дней всплыл адрес: Часовая улица, дом… И он поехал.
Поехал без звонка. Во-первых, телефона он не помнил. Во-вторых, что говорить по телефону? Здрасте, Вова, я… Я сам не знаю, кто я? У меня, видите ли, раздвоение личности. Я всех на фиг забыл, а вот ваш (твой?) адресок вдруг вспомнил?
Он поехал, короче.
Лучше бы он этого не делал. Облом полный: Вова умер от инфаркта две недели тому назад. И все, что Влад получил, – это заплаканную вдову и ее заявление: «Конечно, я помню Влада… Но это не вы! Вы – не Влад!»
И добро ему было объяснять про пластическую операцию, про кому и амнезию как следствие травмы…
Она была категорична: «Я вас не знаю!»
И что он мог ей сказать в ответ, если он сам себя не знал?
Память, однако, спустя пару дней сделала ему еще один сюрприз: номер телефона. Он не представлял, чей. Но все же решил набрать.
– Куда я попал? – по-идиотски спросил он, услышав в трубке приятный женский голос.
– А куда вы хотели попасть? – насмешливо отозвалась женщина.
– Я… Видите ли… Этот номер у меня…
– Владька? – вдруг ахнула женщина. Так ахнула, что он похолодел.
– Да, – ответил он, чувствуя, как волоски на руках встают дыбом: вот сейчас, сейчас произойдет чудо и… – Да, это я, – выдохнул он в телефон. – То есть на самом деле я точно не знаю… То есть я Влад, но я вас не помню…
Женщина не ответила. Он чувствовал, как напряженно она вслушивалась в его голос. Он ждал.
