Галина Чередий
Порченый подарок

На первый удар по бокам серая отреагировала только удивленным поворотом головы и косым взглядом «ты, верно, шутишь?». Но я не собиралась сдаваться и с маниакальной настойчивостью стала понукать наглое создание, так что вскоре мы двигались прочь с открытой для любого взора площади. Правда, неспешным шагом, еле-еле, словно она мне одолжение делала, что не устраивало совершенно.

– А ну шевелись давай, ленивая жирная скотина! – рявкнула я ей почти в ухо, подавшись вперед и грубо ударив поводом по шее, а удилами по зубам. Руки бы за такое поотбивала кому угодно в иное время, но выбора нет.

Новый взгляд темно-коричневого глаза, уже явно раздраженный, и вдруг без всякого предупреждения кобыла ринулась вперед, переходя сразу с шага в галоп, да еще и подкидывая на ходу задом с намерением вышибить меня из седла. Не тут-то было, шарааково ты отродье! При всем неудобстве посадки, моего опыта хватило, чтобы усидеть, и мы понеслись вперед. Глаза залепляли снежинки, капюшон слетел и поправлять его не было возможности, все внимание уходило на усилия удержаться на повторяющей подлые трюки норовистой животине. Кто бы заподозрил в этой мохнатой махине такой скандальный нрав! Кажется, кто-то что-то кричал мне вслед, и даже слышался стук копыт, но оглянуться я не могла, чтобы не пропустить очередной финт лошади, что теперь еще и норовила свернуть в чащу и затащить меня под ветки.

Я безжалостно «запиливала» упрямицу, заставляя двигаться куда мне нужно, одновременно мысленно прося у нее прощения за жестокость, и изо всех сил всматривалась вперед, желая пересечь проклятую границу.

Могли ли аниры преследовать меня и в Гелиизене? Конечно. На что я рассчитывала, устроив этот безумный побег? Понятия не имею, но только сидеть и ждать, когда моя участь будет решена снова за меня, не смогла.

Ноги в сапожках, в которые изрядно набилось снега, заледенели, его же уже полно набилось за воротник, лицо, уши, шея горели и болели, руки без перчаток скрючило, глаза почти ослепли, но я продолжала толкать и толкать под бока ворованную лошадь. Где же эта проклятая граница?

Поменяв посадку, вытянулась, силясь больше увидеть впереди, как вдруг отвлеклась на странную тень, мелькнувшую у дороги, и вспышку искристо-голубого среди сплошной белизны, и хитрая кобыла тут же этим воспользовалась, шарахнувшись влево и врезав моим коленом прямо в ближайший ствол. Истошно заорав, я полетела в снег, встречаясь лбом с низко расположенной веткой. Вот и конец моему побегу. Даиг, пусть мне дадут просто замерзнуть тут!

Глава 7

Мне чудилось какое-то покачивание… ритмично повторяющееся прикосновение чего-то щекочущего и мягкого к щеке и шее… звук немного шумного равномерного дыхания… ворчливое бормотание или даже тихое рычание с намеком на неразборчивую речь… запах чего-то странного, сильного, мускусного и свежего одновременно, совсем не отталкивающего, скорее, вызывающего желание вдыхать еще и еще, стремясь познать оттенки и дать пищу бессознательному почти разуму для опознания. А еще, кажется, я снова видела всполохи ярко-голубого на белоснежном.

– О, Даиг, как же больно! – завопила я, приходя в сознание от того, что кто-то энергично тер мою правую ступню, буквально пытая меня этим.

– Больно – это хорошо! – строго заявил Инослас, опять плеснув на ладони резко пахнущую алкоголем прозрачную жидкость и взявшись за вторую ногу, заставляя меня сжать зубы, чтобы не закричать еще раз. – Какого шараака, кресса Греймунна?! Что это была за дикая выходка с побегом? Мне, казалось, удалось достучаться до вашего разума за время пути, но сейчас вынужден признать, что, может, там не до чего было стучать!

Передо мной в который раз встало искаженное бешенством лицо онора Бора, и в ушах зазвучали жуткие угрозы и незаслуженные обвинения, а взгляд заметался вокруг, прежде чем затуманиться слезами от понимания, что по новой нахожусь в той самой спальне, откуда и совершила попытку своего отчаянного спасения.

– Вы не понимаете! – вышел какой-то сип вместо слов, горло не слушалось и пекло, как после долгого крика, и от этого стало еще горше.

– Вот уж верно, не понимаю! – отрезал главный руниг. – Руки!

Не дожидаясь, пока протяну ледяные ладони, он схватил правую и взялся энергично тереть, а я снова едва не заскулила.

– Онор Бора… он просто ужасен! – не сдержавшись, выпалила хрипло и зажмурила глаза, не в состоянии остановить полившихся слез. – Я должна была бежать или умерла бы!

– Что за чушь еще несусветная! У вас что, горячка какая-нибудь нервная? – зашипел на меня Инослас, бросив осторожный взгляд на закрытую дверь. – Вы всех тут на уши подняли! Будущий муж вас на руках тащил из лесу неизвестно сколько! Лоб разбит, колено расшиблено и опухло, руки, ноги, уши чуть не отморожены! Где был ваш разум, кресса Греймунна!

– Никакой не муж! – давя ненавистные жалкие рыдания, рванулась отодвинуться, но едва опять не заорала от всколыхнувшейся боли в голове и прострелившей, как раскаленной иглой, в колене. – Он все узнал! Не будет никакой…

На полуслове меня оборвало появление самого предводителя аниров, мрачного, с сурово сдвинутыми бровями и жестким блеском в глазах, сейчас больше напоминающих подсвеченную изнутри ледяную толщу. Я, мгновенно забыв о боли, стала отползать к стене по широкой кровати, заваленной меховыми одеялами.

– А вот, наконец, и лекарь, – поднялся ему навстречу Инослас, и я действительно увидела еще одного мужчину анира, гораздо ниже ростом, но с такими широкими плечами, что он казался квадратным, и с густой растрепанной бородой.

Бора сухо кивнул на это, зыркнул на меня явно зло, прошел по комнате к окну и встал там, спиной к нам.

– Ну-ка, что тут у нас, крохотуля-нигиль? – скрипучим голосом спросил незнакомец, положив мне грубую ладонь на лоб, и, несмотря на то что все мое внимание было сосредоточенно на том, чтобы отслеживать мой главный страх, неподвижно стоящий у окна, я громко ойкнула, когда узловатые пальцы коснулись огромной шишки на лбу.

Почудилось, что онор Бора слегка вздрогнул от этого звука и широкие плечи чуть поникли. Конечно, почудилось, больше никак.

Целитель продолжил осмотр, натер какой-то жирной мазью с ароматом трав мои ступни, кисти, уши и щеки, потом другой – колено и плотно замотал его. Взял одну из подушек, подложил под ногу так, что тянуть и нудить сразу почти перестало, и все это время я глядела в стену и находилась на грани истерики, желая зарыдать в голос, вопя, за каким шарааком меня лечить? Чтобы потом унижать и терзать здоровую? Так дольше получится?

– Да что же так все плохо-то? – посуровел лекарь и почему-то осуждающе глянул в спину онору Бора. – Полежи тут, сварю-ка я тебе кое-что вкусное да возвращающее улыбку на девичьи губки.

Пресветлая, будто у меня еще когда-то появится шанс улыбнуться!

Бородач ушел, бормоча под нос, и предводитель аниров сразу же обернулся и безмолвно, но с не допускающим и намека на возражение видом указал на выход и главному рунигу. В этот раз тот даже не подумал возразить и сразу оставил меня наедине с чудовищем, что готовилось, очевидно, обрушиться на меня с новым шквалом обвинений или чем-то гораздо хуже. Все внутри сжалось и похолодело, живот скрутило от ожидания самого паршивого поворота дел, мышцы окаменели, сердце заскакало, как бешеное, а по спине выступила холодная испарина.

Бора нависал надо мной некоторое время, пугая все больше и больше, до тех пор, пока у меня уже в глазах темнеть не начало, и не в силах уже это выносить, я вскинула голову, сталкиваясь с ним взглядами. И опешила, потому что ожидаемого чистого гнева там не нашла. Он глядел так, словно испытывал смесь вины и грусти.

– Ты сделала это нарочно? – негромко спросил он, но я все равно вздрогнула.

– Сбежала? – Горло болело все сильнее.

– Отдала себя… сделала своим первым мужчиной другого… нарочно? – покривившись, как от нудящего зуба, анир дернул головой. – Только чтобы не принадлежать мне? Потому что заставил? Так противен?

Я заморгала, не сразу и понимая, что он пытается спросить, а потом решительно мотнула головой, тут же застонав и схватившись обмазанными руками за виски.

– О, Даиг, нет конечно! – немного резче, чем следовало от мучения, причиняемого колыханием и грохотом в черепе, ответила ему. – Я его… любила.

– Любила… – повторил, как эхо, Бора, хотя скорее было похоже на отзвук отдаленного грозового рокота. – И если смогла бы убежать, то к нему вернулась бы?

– Что? – Меня снова пронзило дрожью, но на этот раз не поверхностной, а идущей из самых глубин, переполненной брезгливостью, ужасом и отвращением к себе, слепой безмозглой дуре. – Нет! Ни за что!

Анир глядел на меня пристально, кажется, решая для себя, хотел ли он знать почему, но потом опять дернул головой, чуть выпятив жесткий угловатый подбородок, как если бы перечеркнул и отбросил нечто.

– Тебе следует простить меня, – сказал он совсем не тоном просителя, нет, отдал приказ, смягченный лишь самую малость.

Я же не спросила за что конкретно, только по-прежнему не прерывала нашего визуального контакта, давая понять, что если захочет – сам продолжит.

– Я сказал, что тебе не нужно меня бояться, и обманул, – произнес он отрывисто. – Но такое больше не повторится, или доверия нам никогда не видать. Та злость… Не на тебя она должна быть. И сказанное мною сгоряча – гадко. Этот жестокий обычай – доргаст – я ведь запретил его уже много лет как. – Мужчина покачал головой и потер переносицу, будто недоумевал и досадовал. – И до сего момента никогда не понимал: неужто обманутому с… мужику так сложно совладать со своей мстительностью и жаждой топтать, причинять боль и разрушения… но вот поди ж ты – сам оказался не лучше тех, кого карал за подобное.

– Я не обманывала… – упрямо начала, но он остановил меня взмахом руки.

– Я не обвиняю. Не тебя. Просто благодаря тебе в очередной раз понял, что справедливость и честность не всегда ложатся на душу гладко, когда касаются лично. Иногда они и поперек горла. – Я не открывала рта, ожидая, что будет дальше. – Предлагаю забыть и принять все как есть. Назад возврата нет ни для тебя, ни для меня, пусть и по разным причинам, так что давай уж пойдем вперед и попробуем сделать из того, что имеем, нечто хорошее… или терпимое.

– Значит ли это, что ты не подвергнешь меня тому отвратительному наказанию? – никаких недомолвок, уж точно не в таком вопросе.

– Нет, и никогда бы не стал. То был дурной порыв и за него стыдно. Но впредь прошу тебя – не обмани меня никогда умышленно, не пробуждай того, о чем и сам не подозревал.

– То есть ты не откажешься от меня теперь, когда все знаешь?

– Нет. Не откажусь, не отпущу.

Даже не знаю, что ощутила в тот момент. Облегчение? Крах последней надежды все же вернуться к той жизни, что знала всегда? Но что осталось уже от той жизни? Пожалуй, ничего. У меня был единственный человек на всем свете, к которому хотелось бы вернуться – мой отец, но в качестве кого? Пусть все еще любимой, но посеявшей за собой сплошную череду неудач и унижающих его имя и достоинство поступков дочери? Нет, хватит побегов.

– А как же быть с моей… – Щеки вспыхнули, но отворачиваться я не стала.

– Здесь не Гелиизен, Ликоли! – оборвал Бора меня почти грубо. – Невинность женщины у нас не показатель ее душевной и телесной чистоты или степени распутства. Это тот дар, что она отдает кому захочет или хранит, если такова ее воля. Предательство того, кому уже обещана верность, – вот где непростительный грех. И такого греха у тебя передо мной нет, по здравому размышлению. А мои грезы все это время не есть твое обещание!

Говоря последнюю фразу, анир, однако, сорвался на подобие угрожающего ворчания и губы его кривились, явно сдерживая желание оскалиться.

– Разумно ли тебе оставлять меня, если вызываю гнев? – прямо спросила, набравшись смелости то ли от общей безысходности, то ли от нарастающего кружения в больной голове. – Зачем держать при себе кого-то, кто злит и разочаровывает одним своим видом?

– Мой гнев – моя проблема, а мое разочарование – моя глупость. Проблемы я привык решать, а с глупостью с легкостью справляется опыт. Ты остаешься, Ликоли, – отрезал он.

– В качестве кого?

Бора поднял правую бровь, будто не совсем понял, о чем спрашиваю, и поджал губы с оттенком обиды.

– Я договоров не нарушаю. Лишь надеюсь, что ты пожелаешь быть не только моей супругой и гарантом мира между нашими странами, но и той, кто полюбит.

Ах, нет, а вот этого проклятого, разрушающего и лишающего ума чувства я надеюсь избегать во веки веков. Насколько безумной нужно быть, чтобы желать пережить еще раз ту боль, что по сей миг не покинула меня, лишь затаилась, спрятавшись за новыми, навалившимися бедами, и наверняка только и ждет момента наброситься исподтишка.

– Разве есть те, кому под силу полюбить, повинуясь собственному желанию? Глупое сердце делает выбор за нас, – усмехнулась я, не сумев сдержать горечи. – Обещать неподвластного тебе я не могу, но не лгать, не предавать и никогда не ударить в спину – клянусь.

– Этого пока достаточно, – кивнул Бора, заметно расслабляясь и даже немного возвращаясь к своей недавней самоуверенности. – А на сердце не пеняй, слушать его не порок. А уж говорить я его заставлю.

Без стука и позволения в комнату вошел бородатый целитель, с большой деревянной кружкой, над которой поднимался едва заметный пар.

– Ты ступай отседова, предводитель, – совершенно непочтительно сказал он. – Крохотуле отдохнуть надо. Успеешь наговориться, голова у нее сейчас и без твоих речей кружится. – Бора забормотал что-то недовольное, но пожилой анир отмахнулся: – Иди уже, себя не томи и ейного охранника не изводи. Он уже чего только не придумал, небось.

Внезапно я почувствовала всю правоту слов лекаря. Перед глазами и правда плыло, кожа горела и замерзала одновременно, а болело просто повсюду. А уж про то, что кресс Инослас нафантазировал о нашем уединении, и говорить нечего.

– Отоспись, Ликоли. Я поблизости буду, – со вздохом сказал Бора и быстро покинул комнату.

– Да уж кто бы сомневался, – фыркнул в усы целитель, поднося кружку к моему рту. – Его с мальства от ликолевого меду было не отогнать, раз чуть не утоп в чане с ним. Эх, знала его бабка, всегда знала…

Что знала, я и подумать не успела. Сонливость навалилась стремительно, я и десяти глотков сладко-пряного питья не успела сделать, как начала проваливаться в забытье.

Я двигалась вдоль огненной стены, которая никак не кончалась. Сначала почти бежала, потом шла, все замедляясь, и под конец устало брела. По другую сторону огненной преграды был Алмер и его проклятая сестра, обнаженные и прикасающиеся друг к другу, вытворяющие нечто, вызывающее у меня отвращение и бесконечную тошноту, насмехающиеся надо мной. Слов было не разобрать, но смысл до меня доходил, и он жег и уязвлял бесконечно. Порченая. Бесполезная. Глупая. Не способная ни на что.

И как бы я ни старалась, уйти от них не получалась, попытки отвернуться не помогали, они снова и снова оказывались передо мной, защищенные огнем. В какой-то момент я стала бросаться на неестественно красное с мертвенно фиолетовыми всполохами пламя, кричать, требовать оставить меня в покое, потом срывала голос, приказывая, прося и, наконец, умоляя объяснить мне, за что вообще все, но ничего не менялось. Кошмар длился и длился, силы покидали меня, ненавистная преграда жгла, заставляя задыхаться от жары, картина за ней терзала и пытала, но и бежать от нее было некуда. Ведь по другую руку у меня разливался сплошной, непроглядный мрак, ступить в него хоть на шаг было дико страшно – чудилось, что в нем таится нечто огромное, жуткое, только и поджидающее возможности меня поглотить, или просто бездонная бездна, в которую я рухну сразу же.

Окончательно измотанная и опустошенная я остановилась, собираясь шагнуть уже, к шарааку, прямо в пламя и дать ему сжечь меня, ведь в борьбе нет никакого смысла. Но неожиданно среди яростного гудения огня и бесконечно повторяющих издевательства голосов послышался новый звук. Совсем иной, звонкий, чистый, пролившийся прохладой на охватившую меня горячку отчаяния и безысходности. Он шел прямо из той тьмы, что так пугала меня все время, и чем громче становился, тем, казалось, светлее она была.

Голос. Это был чей-то голос, напевающий что-то негромко и монотонно, и мне вдруг захотелось пойти на него, ведь он давал такое облегчение.

Колыбельку ночь качает,

Месяц песню напевает,

Спи малышка, бед не зная,

Пусть к утру твой страх растает.

Сжав кулаки и собрав остаток сил, я рванулась на песню, побежала сломя голову, отринув страх неизвестности, что жестоко схватил за горло.

Как туман в белесой дымке,

Водят хоровод снежинки,

Кружат белою поземкой,

Напевают ей негромко,

Забирая боль с собой,

Навевая сон-покой.

Ронра. Это был он, я узнала его ломкий голос, наполненный сейчас заботой и беспокойством. К ним я потянулась всем существом, уже не мчась, а буквально взлетая навстречу разгоняющему жестокую тьму свечению и распахнула глаза, уставившись на парня.

За окошком ветер-скрипка,

На устах дрожит улыбка,

Сон твой сладок… без тревог…

Спи, наш маленький цветок.

Продолжил напевать он практически себе под нос, не замечая моего пробуждения. Горло пересохло, смотреть было больно, голова налита неподъемной тяжестью, но я чувствовала себя неожиданно обновленной.

Ронра завел свою замечательную песенку заново, и, повинуясь ему, я опять уснула, но теперь сны мои были легкими, воздушными, наполненными светом от необычайно крупных и ярких звезд на вроде бы черном, но совсем не пугающем этим небе, кружением снежинок, что не холодили обнаженную кожу, а вместо этого постепенно обращались в ярко-синие цветы, подставляющие свои нежные лепестки под солнечные лучи. Целое море сверкания, цвета, тепла и комфорта, и я в нем купалась, не боясь больше идти в любом направлении.

Причиной следующего пробуждения было ворчание целителя, принесшего новую порцию горячего питья и высказывающего недовольство онору Бора, что сейчас занимал тот самый стул, где видела в прошлый раз его сына. Я смотрела на него сквозь ресницы и ловила себя на том, что отталкивающих и пугающих черт нахожу все меньше. Темные круги под глазами придавали ему еще больше нормальности, чем раньше, заставляя шевельнуться в душе что-то похожее… на жалость? Даиг, разве такой, как он, может нуждаться в жалости слабой девчонки?

– И чего ты тут высиживаешь, предводитель, – бухтел бородач. – Сиди-не сиди, горячка пройдет, когда ей положено, никак не раньше.

– Отстань, Ундо! – беззлобно огрызнулся главный анир и потер ладонями лицо.

– Тяжко тебе? Ты ж смотри и дальше сразу веселья не жди! Медок-то ликолевый, если вызреть ему не дать, так и будет горечью отдавать, – усмехнулся старший мужчина.

– Вот поучи меня еще, с какого боку к девке-то приноровиться, – раздраженно ответил Бора и поднялся.

– И поучу, а ты послушай!

– Ты лучше Ронра здесь торчать не разрешай, пока меня нет! А с остальным я и сам разберусь! – огрызнулся предводитель и ушел.

– Хватит прятаться, крохотуля, – сказал мне Ундо, и подсунул ладонь под затылок, помогая сесть, и напоил головокружительно пахнущим отваром. – Все у вас хорошо будет с ним. Резок наш Бора, да порывист, а другим ему и быть нельзя. Но и ты горяча да сладка, вязнет он в тебе, вот и не сопротивляйся этому, пусть и вовсе потонет, обоим это только в радость и будет. И у тебя заживет, где болит, и ему метаться хватит. Покою вам обоим надо, покою.

***

Следующие три дня я быстро шла на поправку, и поэтому бесконечное лежание в постели стало тяготить меня. Ронра больше не сидел со мной, а только заглядывал раз в день, даже не проходя в комнату, топтался в дверях, не глядя прямо и сильно краснея, и быстро исчезал, тихо поинтересовавшись самочувствием, как, впрочем, и Бора. Тот приходил, выбирая моменты, когда спала, и, пробуждаясь, встречала его пристальный изучающий взгляд, будто он все пытался понять, что я за зверь такой, здоровался, мы обменивались парой фраз, и он пропадал до следующего раза.

Зато кроме всегда оптимистичного Ундо за мной стала ухаживать моя землячка – кресса Конгинда Эмюри, что, оказывается, входила в число наших сопровождающих, и чьей обязанностью было засвидетельствовать в нужный момент законность брака между мной и онором Бора. Ну как ухаживала… большей частью она сидела, нахохлившись, у окна и с перманентным осуждением и при этом почти нездоровым любопытством глядела в окно, отпуская вяло-возмущенные комментарии о том, что эти аниры – все как есть натуральные варвары без понятия о манерах и культуре, постоянно шастают обнаженными по пояс на морозе, смеются слишком громко и развязно, смотрят нагло и похотливо и так далее, и прочее и прочее. И постоянно упоминала, что просто дождаться не может, когда я уже встану на ноги, церемония пройдет, чтобы она могла наконец вернуться в достойное ее присутствия общество. Угу, и развлекала бы своих таких же чопорно безмозглых подружек рассказами о дикарях до самой старости, ибо ничего более значимого, чем поездка сюда, в жизни провинциальной аристократки и случиться не может.

Она меня жутко раздражала и своим окраинным акцентом, и бесконечным нытьем, и критикой всех и всего, и надменностью, так присущей знати Гелиизена… хотя… чем сама-то лучше была. Или все-таки еще и есть? Просто я осмысленно старалась настроить себя на необходимость дальнейшей жизни среди аниров, а значит, на принятие их обычаев и манеры поведения или, по крайней мере, на терпимость, которая не должна быть ежедневным мучением и превратить существование в пытку, а эта фыркающая женщина нисколько мне не помогала. Но самое противное было в том, что при появлении онора Бора она тут же переставала шипеть злобной эфреей, превращалась в саму любезность, и даже пару раз я ловила ее по-настоящему масленый взгляд, буквально ощупывающий огромное тело моего будущего супруга. Странно, но это и меня заставляло всматриваться в него пристальней, и я старалась постигнуть, чем же он может таким волшебным образом привлекать эту крессу, учитывая ее презрение ко всем анирам в принципе.

Бора не был и близко похож на тех мужчин, которых я привыкла считать красивыми прежде. Вообще ничем. Все в нем было каким-то жестким, угловатым, словно он состоял из чистой первобытной мощи и острых, ничем не сглаженных граней, и это заставляло меня то и дело задаваться вопросом, в состоянии ли я буду справиться с постоянным пребыванием рядом с такой живой стихией. Однако когда я скрытно наблюдала сквозь ресницы за тем, как он на меня смотрит, возникало настойчивое желание попробовать, предвкушение чего-то большого, важного, пугающе-незнакомого, но отчего по всему телу разливалось нечто щекотное, а от живота и до самого горла внутри поселялась невесомость.

Еще одна странность была в том, что меня ни разу не почтил присутствием кресс Инослас со своими бесценными лекциями и разбором недостойного поведения.

– Он тоже болен, – сообщила в ответ на мой вопрос кресса Конгинда, брезгливо понюхав остатки питья, которым потчевал меня целитель. – Мы не видели его все эти дни, онор Бора велел ему жить со своими воинами в общей казарме. Представляю, как тяжело ему это дается. Достойный вельможа среди солдатни! Носитель Света Дооно по секрету мне сказал, что видел следы побоев на лице бедного кресса Иносласа. Говорю же, эти аниры – настоящие чудовища, так обращаться с аристократом, да еще временным опекуном самой племянницы Окнерда Пятого!

Ну, кое за что я бы и сама этому рунигу врезала от души, так что особенно его не жалела. Учил меня терпеть, значит, и сам потерпит.

На четвертый день я таки не выдержала и, невзирая на возмущение моей сиделки, оделась, накинула шубку и поплелась на улицу подышать хоть немного и размяться.

Гостиная гостевого дома была пуста, но в печи задорно трещало, а в помещении распространялись вкусные запахи. Толкнув дверь, зажмурилась – настолько ярким был солнечный день снаружи.

Кресса Конгинда что-то продолжала недовольно кудахтать за моей спиной, а я потихоньку привыкала к интенсивности света снаружи, привалившись к резной стене и медленно открывая глаза. Пресветлая, сколько же тут вокруг снега! Совсем не слой какой-то сероватой мелкозернистой крупы, из-под которой повсюду выглядывают грязные проплешины, как дома, а настоящее драгоценное толстое одеяло, подобное тем мехам, что мне презентовал будущий супруг. Солнечные лучи высекали из него миллионы искр всех цветов радуги, белизна слепила до слез, руки так и тянулись потрогать.

Резкий гортанный выкрик привлек мое внимание, и, все еще сильно щурясь, я посмотрела дальше. Нетронутое снежное покрывало там кончалось, сменяясь вытоптанной площадью, на которой сейчас, судя по всему, тренировались воины-аниры. И да, кресса Конгинда не врала – делали они это обнаженными по пояс, и это тогда, когда я куталась по самые глаза и все равно каждый вдох холодного воздуха отзывался болью в груди.

А полуголые мужчины, похоже, чувствовали себя вполне комфортно, периодически в пылу борьбы роняя друг друга прямо на стылую землю, да еще и смеясь при этом.

Онора Бора я разглядела среди остальных, как только глаза окончательно привыкли, а вот он мое появление засек, видимо, сразу. Его противником был такой огромный мужчина, что у меня просто в голове не укладывалось, как человеческое существо может вырасти до таких размеров. Но Бора управился с ним с противоестественной легкостью, лишив равновесия и заставив рухнуть как вырванное с корнями ураганом дерево, причем, не отрывая взгляда от меня. Как будто ожидал моей реакции. А после схватил огромное ведро с водой, стоявшее неподалеку, окатил себя с головы до ног и зашагал в нашу сторону.

– Кресса Греймунна, приличнее будет сейчас вернуться в свою комнату, – зудела аристократка, но я как к месту оказалась прикована ярким голубым пламенем, исходящим из глаз предводителя аниров.

Он остановился передо мной, но не поднялся по ступенькам, так что наши лица очутились напротив, и часто дышал, но воздуха почему-то стало не хватать и мне. По его коже с волос текли ручейки ледяной воды, но мурашками покрылась моя. Я твердила себе, что нужно перестать пялиться на его жесткий подбородок, широченные плечи, больше похожие на каменные валуны, на грудь, состоящую из одних твердых мышечных плит и… прости меня, Даиг, на его съежившиеся коричневатые соски, от вида которых заныли мои собственные, но все стояла не шевелясь, тогда как слишком близкое присутствие Бора становилось все отчетливее и интенсивнее с каждой секундой, словно его самого было все больше и больше, и он заслонял от меня весь остальной мир.

– Кресса Греймунна! Это совершенно непристойно для незамужней девушки! – практически взвизгнула навязчивая женщина позади меня, и предводитель аниров медленно, как нехотя перевел на нее взгляд, будто только заметил ее присутствие.

– И верно, Ликоли, достаточно непристойностей, – с нескрываемым раздражением сказал он. – Раз ты уже на ногах, то завтра же мы проведем обряд нашей свадьбы по вашим обычаям, тем более все нужные под рукой, а то дорогим гостям домой уже пора.

И развернувшись, он пошел прочь, а я в дом, повинуясь нытью крессы Конгинды, но не отказала себе глянуть украдкой на обнаженную спину будущего супруга.