Галина Валентиновна Тимошенко
Коллекция недоразумений. Принцип матрёшки

Правда это все или нет? В те годы распад страны затронул все, что можно, и госбезопасность не стала исключением – во всяком случае, судя по рассказам отца. Значит ли это, что тогда возможным оказалось выпустить книгу, в которой описывался бы реальный эксперимент? Причем эксперимент, к которому Силаков-старший имел самое непосредстванное отношение?

Если же нет – кто тогда это написал? И откуда этот «кто-то» мог знать такое количество семейных шуточек и всяких милых домашних мелочей? Кто-то из самого ближнего круга? И как тогда отец отнесся к тому, в какой роли он сам оказался выведен в такой книге? Сохранились ли у него отношения с человеком, который это написал? И знал ли он вообще, кто автор книги? Ведь Никита Соснин – это вполне может быть и псевдоним…

А если это все-таки правда? Ведь чем-то отец занимался в своем закрытом институте – так почему бы и не этим? Он никогда не рассказывал ни жене, ни сыну о своей работе – да они и не спрашивали, будучи опытными домочадцами человека, имеющего отношение к тайной канцелярии.

Собственно говоря, причастность отца к деятельности этой самой канцелярии на протяжении всей Егоровой жизни была единственной каплей дегтя в его отношении к отцу. Правда, пик ненависти к госбезопасности пришелся на те годы, когда Егора вполне можно было еще считать дитятей неразумным, и потому повлиять на его представления об отцовской работе никоим образом не смог. Однако, став постарше, Егор прочитал чуть ли не всю так называемую «перестроечную» литературу с ее ядовитыми разоблачениями и надолго задумался.

Помнится, в порыве подросткового негодования он даже пристал как-то к отцу с вопросом, как тот мог в свое время связать свою жизнь с подобной богопротивной конторой. Отец тогда сделал то, чего не делал больше никогда. Он сказал: «Давай-ка, сын, подождем, пока ты немного подрастешь, – тогда и обсудим». Обычно-то он считал необходимым обстоятельно отвечать на любой вопрос сына, а тут…

Вышло так, что к этому разговору они больше никогда не возвращались, а со временем категоричности у Егора несколько поубавилось. Однако неутоленное удивление так и продолжало лежать легчайшей тенью на его представлениях об отце. Как можно было с такой страстью и радостью – а Егор точно помнил, что отец всегда с нетерпением бросался к себе в кабинет, как только у него возникала какая-то очередная идея, – относиться к ТАКОЙ работе?! Его отец – при всей его язвительной насмешливости такой добрый, ласковый, заботливый… Он действительно все это проделывал с людьми?! И не только проделывал, но наверняка ведь и какие-то возможности использования результатов таких экспериментов предполагал… И кого же они, интересно знать, использовали тогда в качестве жертв?

Егор поймал себя на том, что думает обо всем прочитанном, как о реальности. Но почему?! Почему он позволил себе поверить, что его отец…

Не может быть. Ничего этого не было. Просто кто-то таким образом в лихие времена решил денег подзаработать. На что спрос был, про то и писал.

Но физиологические подробности эксперимента были описаны со знанием дела, тут-то уж Егор вполне мог разобраться. Значит, этот человек тоже работал вместе с отцом? Черт, стоп. Ничего не было. Это все фантазии.

А если не фантазии? На некоторых страницах были полустершиеся карандашные пометки отца, вовсе не похожие на возмущение прототипа отведенной ему крамольной ролью. Скорее они напоминали небольшие фактические поправки, уточняющие рассказ о безумном опыте.

Егор находился в состоянии, которое напомнило ему его юношеские опыты в бассейне. Года три он занимался плаванием, а потом бросил. Ему попросту надоело, что его результаты на тренировках неизменно оказывались существенно лучше, чем на соревнованиях. Черт его знает, почему так получалось. Вроде бы он никогда не боялся ни экзаменов, ни публичных выступлений, да и вообще никакой такой избыточной значимости для него в соревнованиях не было – но раз за разом он либо в режиме фальстарта обрушивался с тумбочки в воду и начинал в одиночку отчаянно грести под хохот трибун, либо просто приходил предпоследним, хотя старался изо всех сил. Он до сих пор помнил столь ненавидимое им состояние «на стартовой тумбочке», когда вибрирует, кажется, каждая мышца и каждый нерв: он ведь тогда не знал еще, что нерв вибрировать не может, поскольку работает по совершенно иным принципам. Сейчас ему точно так же казалось, что все молекулы его тела рвутся разлететься в разные стороны – от сумасшедшего нервного напряжения.

Он выскочил в коридор, стараясь не шуметь, оделся и вышел.

На улице тоже легче не становилось, но там он по крайней мере мог быстро шагать и размахивать руками, чтобы тратить энергию хоть на что-то еще, кроме изматывающих вопросов.

Хорошо, допустим, что все это – правда. Что из этого следует?

А следует из этого то, что его отец не просто экспериментатор в духе доктора Менгеле, но еще и с пятидесятипроцентной вероятностью – убийца. Хотя убийцей он мог и не быть, раз играл роль подсадной утки. Зачем экспериментаторам было подвергать опасности человека, который поставлял им массу необходимой информации? Да и не подходил он для них в качестве испытуемого, раз был в курсе всего.

Опять стоп. А если отец и был этим самым «главным эвтанатором»? Тогда снимается вопрос насчет того, кто должен был помогать главному эвтанатору, если бы проблемы с психикой начались у него самого. Но как отец мог бы использовать этот довод, не расшифровывая себя?

А может, ему и не обязательно было этот довод использовать. Ведь пока неизвестно, что во втором томе. Кстати, где этот самый второй том? Почему его у отца не оказалось? Может, все-таки мать его нашла? Но тогда это значило бы, что два тома лежали в разных местах. А почему?

Егор остановился и задрал голову к небу. Снег летел ему навстречу, подсвеченный фонарями, с такой скоростью, как будто там, сверху, кто-то с силой швырял его вниз. Кстати, интересно: снег же легкий – откуда вообще у него тогда скорость-то такая берется?

Пора идти домой. Не всю же ночь по улицам шататься, в самом деле. Может, мать еще не спит – можно будет про второй том спросить.

Марта Оттовна, похоже, все-таки позволила себе поплакать: во всяком случае, на звук открываемой двери она из комнаты не вышла, а появилась на кухне только спустя минут двадцать, когда Егор уже снова стоял у окна.

– Ты ходил гулять? – спросила она не слишком твердым голосом. Егор обернулся.

– Мам, а давай я тебе валокординчику накапаю, и ты поспишь, а?

– Ты же сам всегда говоришь, что валокордин ни от чего не помогает.

– Так он ни от чего и не помогает, я его тебе как снотворное накапаю. Давай?

Мать ничего не ответила, и Егор решил расценить это как знак согласия. Накапал ей валокордин в тонкую рюмочку, что вызвало у матери легчайшую гримасу неудовольствия: рюмка была предназначена отнюдь не для лекарств. Гримаса была проигнорирована, мать напоена лекарством, и Егор, обняв ее за плечи, повел в сторону спальни.

Кровать была отчаянно смята, створка окна приоткрыта, но какой-то неуловимый аромат недавних слез все равно витал в воздухе. Егор слегка погладил Марту Оттовну по голове:

– Ложись, мамуль. Спать ведь все равно когда-то придется, так почему не сейчас?

– А ты?

– Да я еще немного ту книжку почитаю… Кстати, а второй том ты не находила? – безразличным тоном проронил он.

– А у нее и второй том есть? – удивилась мать так, как будто бы наличие второго тома было абсолютной прерогативой классической литературы.

Это же надо, поразился про себя Егор, таким невинным голосом – и так недвусмысленно выразить всю глубину своего презрения ко всему, что было написано после ее любимых немцев.

– Я надеюсь, ты не слишком восхитился этим чтивом? – Марте Оттовне все никак не давали покоя материнские обязанности и любовь к хорошей литературе.

Нет, вы только посмотрите: можно подумать, что сын впервые в жизни попробовал алкоголь, и мать тревожится, чтобы он не пристрастился к разгульной жизни!

– Нет, мамочка, успокойся. Просто раз папа ее читал…

Конечно, удар был ниже пояса, но надо же было Егору как-то убедить мать в том, что он не просто пытается развлечь себя в нынешних печальных обстоятельствах.

Егор нежно поцеловал Марту Оттовну, пожелал ей спокойной ночи и закрыл за собой дверь.

Итак, второго тома нет. И где можно сейчас найти книгу 1993 года рождения, скажите на милость? Причем отнюдь не столь любимую родителями классику, которая умудрялась издаваться и переиздаваться даже и в те малоприятные годы. Этой книжонки и в интернете-то может не быть: кому могла взбрести охота ее искать, сканировать или тем паче перепечатывать, чтобы повесить в сети? Все, что издавалось на гребне разоблачений, обнажений и дискредитации, в основном в прошлом и осталось. Мало что дожило до наших дней. Но порыться в сети все-таки стоит: чем черт не шутит?

Можно и дома получше покопаться: мать-то только в кабинете разбиралась. Да и то – до книжных полок она, например, наверняка не добралась. Где еще? В отцовском любимом портфеле с кучей отделений, сделанном невообразимо давно из отличной кожи? Кстати, его тоже разобрать придется, чтобы уж совсем по-честному выполнить просьбу этих… крахмальных воротничков из его института.

Тумбочка с отцовской стороны кровати. Нет, там вряд ли. Все-таки супружеская спальня, а не кабинет. Мать вполне могла иметь доступ к содержимому этой тумбочки, а отец, судя по всему, не слишком рвался демонстрировать домашним сей литературный продукт.

Значит, остается только кабинет, но сейчас – не лучшее время для повторения экскурсии туда. Завтра с утра – на работу, но можно ведь вечером снова прийти. Мать будет только рада. Вообще неплохо было бы поночевать у нее с недельку, но Машка…

Кстати, о Машке. Он ведь даже не удосужился ей позвонить и сообщить, что он пропадет на несколько дней. Вернее, не столько не удосужился, сколько поначалу не хотел объясняться и выслушивать предложения помощи и поддержки, а потом уже закрутился и попросту забыл. Надо, конечно, перестать быть поросенком и позвонить. Хотя чем Машка хороша – так это как раз тем, что на пустом месте скандалов не устраивает. Ее, конечно, может занести, и тогда мало не покажется, но для этого Егор должен вытворить что-то совсем уж непотребное.

Вообще-то девушки у Егора обычно задерживались не слишком надолго. Конечно, менялись они не так часто, как у Ильи: тот, при всем своем неотразимом очаровании, предпочитал скорее иметь вокруг себя обширное дамское общество, состоящее сплошь из его поклонниц, нежели выделять из них какую-то одну. Но мотивы смены девушек у них обоих были примерно схожими: эстетические и сексуальные потребности оказывались удовлетворенными достаточно быстро, а всякое прочее общение с теми девицами, которые с эстетической и сексуальной точек зрения представляли интерес, быстро оказывалось не настолько привлекательным, чтобы отношения продолжать. Егор мгновенно утомлялся от переговоров с дамами, которые не подозревали о существовании «Лед Зеппелин», Соммерсета Моэма и Босха. Не то чтобы сам Егор был особым знатоком или рафинированным снобом, но некоторые имена для него были своего рода точными индикаторами общего уровня человека – а может, просто того образа мышления, который в принципе мог являться для него интересным.

Однако Машка на этом фоне выделялась довольно приятным образом: все, что положено знать, она знала, думать на всякие отвлеченные темы тоже была готова в любой момент, но главное – была не навязчива, вела довольно бурную профессиональную жизнь и имела достаточное количество собственных друзей, чтобы не претендовать на постоянное совместное времяпрепровождение.

…Познакомились они полгода назад при весьма забавных обстоятельствах. Егор тогда приезжал к одному знакомому хирургу-полостнику на Пироговку. Местная парковка была забита под завязку, и ему повезло припарковаться вдоль тротуара. Около часа он обсуждал со знакомым больного, которого тот планировал перевести в институт к Егору. Потом вышел на улицу и направился к машине.

Его джентльменистый «Ренджровер», по самые брови заляпанный грязью от проезжавших мимо него машин, мирно ждал своего хозяина в длинной веренице автомобилей, растянувшейся вдоль тротуара. И в этот самый момент «Волга» – такси, стоявшая через одну машину позади Егорова автомобиля, почему-то с отчаянным визгом шин прыгнула строго вперед, вписалась в задний бампер дремавшей перед ней маленькой фиолетовой «Фиесты». Та в строгом соответствии с законами физики врезалась в зад «Ренджроверу». Сработало сразу несколько сигнализаций: видимо, соседние автомобили тоже прониклись сочувствием к обоим пострадавшим и поддержали разгневанный вой «Фиесты» с «Ренджровером». Таксист, то ли обладая должным количеством порядочности, то ли просто обалдев от содеянного, остался на месте.

Егор понимал, что его тяжеленный джип вряд ли особо пострадал от панического наскока легкой «Фиесты». Тем не менее разозлился он порядком: это ж надо быть таким идиотом, чтобы в подобной ситуации стартовать на полном газу прямо вперед!

Лицо таксиста, не слишком поспешно выбиравшегося из своей «Волги», вполне оправдывало предварительное мнение Егора по поводу его умственных способностей. Таксист долго и сокрушенно осматривал подвергшийся атаке задний бампер «Фиесты» – видимо, надеясь, что он от столь пристального внимания как-то сам собой выпрямится и приобретет первозданный вид.

Егор неторопливо подошел сзади и вкрадчиво поинтересовался:

– Ну, мужик, и как тебе это удалось?

Тот подпрыгнул, как ошпаренный, обернулся и сразу нудно забормотал:

– Я в полночь смену начал, это ж сколько можно по городу мотаться… Только встал чуть отдохнуть, диспетчер звонит… Я ей говорю: устал, а она – ничего, мол, работай давай, а то денег все хотят…

– Хорошо, я понял, ты устал, – кивнул Егор. – А ты всегда, когда устаешь, с закрытыми глазами ездишь?

Таксист продолжал оправдываться:

– Так она орет, давай, говорит, скорее, а то в твоем районе никого больше нету…

– Слушай, страдалец, ты мне зубы не заговаривай, а? Ты со сна, что ли, педали перепутал?

Бедолага кинул на Егора испуганный взгляд, пытаясь оценить его социальный статус, и изо всех сил замотал головой:

– Не спал я! Кто ж на работе спит?!

– Понятно. Значит, пьяный, – спокойно констатировал Егор.

Тот вовсе переполошился:

– Да ты что, друг?! Я вообще не пью! Ну задремал маленько, даже сам не заметил… А когда она заорала, перепугался, ну и…

Егор решил не прессовать таксиста дальше: никуда тот не денется, в таксистских компаниях обычно все машины застрахованы, гаишников дождется. Однако отойти не получилось, потому что таксист продолжал ныть:

– Ты бы знал, что это такое – работать по восемнадцать часов…

Внезапно Егор снова разъярился:

– Я много чего знаю! Не можешь столько работать – отвечай на телефонные звонки за десять штук в месяц!..

Он бы, наверное, развивал эту тему и дальше, но его отвлек звучный девичий голос с почти актерскими интонациями:

– Оля-ля! Ничего себе у нас таксисты ездят!

Егор раздраженно обернулся, готовый продолжать буйствовать, но девушка была хороша и интеллигентна: не слишком высокая, очень тоненькая, с тонким, немного кавказского типа лицом и роскошной гривой длинных темных вьющихся волос. Она весело смотрела на автомобильное побоище огромными хитрыми глазищами и, похоже, была нимало не расположена ругаться.

…Гаишников, как и предполагалось, пришлось ждать долго. Дождь, регулярно заливавший Москву в это лето, решил, что его что-то слишком давно уже не было, и заморосил – пока еще осторожно, но явно обещая продолжиться и даже разгуляться. Сидеть в машине с запотевающими стеклами не очень хотелось, и Егор завертел головой в поисках более уютного пристанища. Ему повезло: метрах в двадцати дальше по улице наблюдалось какое-то небольшое кафе с загадочным названием «Квоки». Чем питаются квоки, Егор не знал, но надеялся, что кофе они пьют и с ним поделятся. Он демонстративно записал номер «Волги» и предложил девушке, до сих пор резвившейся по адресу бестолкового таксиста, составить ему компанию. Девушка с сожалением рассталась с несчастным, уже не знавшим, куда деться от ее комментариев, и двинулась вслед за Егором, напоследок царственно обронив:

– Придете за нами, когда они приедут.

Так ему, злорадно восхитился про себя Егор и торжественно распахнул перед девушкой дверь.

Они просидели в кафе часа два, не слишком горюя о том, что гаишники не спешат. Как ни странно, Егор только спустя час вспомнил, что он беседует с весьма привлекательной молодой особой, – так легок и непринужден оказался сам разговор. Девушка тоже либо не особо любила кокетничать, либо почему-то решила не делать этого именно сейчас: во всяком случае, как-то так случилось, что они в основном травили друг другу всякие байки из своей профессиональной жизни.

Звали девушку Марией – или, как она сказала, «просто Машкой – как козу». В этом не было никакого намека на панибратство или упрощенность взгляда на отношения. Просто Машка, и все тут. Занималась она страшными вещами: тестировала компьютерные программы для мировых фондовых бирж. Это она выпалила, не переводя дух, как заученную фразу, и сама засмеялась:

– Испугался? Обычно все пугаются, особенно мужчины. Ты не бойся, это не значит, что я такая умная. Просто мне показывают, и я делаю.

Позже, конечно, выяснилось, что это-то как раз и было кокетством: работала она в своей компании уже довольно давно, еще с университета, и занимала не самую скромную позицию. Работа ей нравилась, зарабатывала она неплохо, жила отдельно от родителей – достаточно состоятельных, чтобы обеспечить дочку собственной небольшой квартиркой, – но автомобиль себе купила сама, о чем сообщила с детской гордостью.

Под конец разговора Егору все больше и больше хотелось попросить у Машки номер телефона. Он ни секунды не сомневался, что она его даст – просто потому, что к дешевому кривлянию не приспособлена, – но, как ни странно, ему было как-то неудобно: пришлось бы ломать такой легкий, веселый и приятный тон разговора. Помог протокол о ДТП, в котором требовалось указать телефоны всех участников. Тут-то Егор с превеликим облегчением и списал Машкин телефон, пообещав позвонить ей, чтобы узнать, как обстоят дела со страховой компанией и последующим ремонтом.

Позвонил он ей, разумеется, уже на следующий день. Выяснилось, что ее машина завязла на сервисе надолго: пострадали не только оба бампера, но и что-то там еще, так что Машке придется ездить на метро как минимум пару недель. Эту новость Егор воспринял с неприличным энтузиазмом и немедленно предложил ей эксплуатировать в хвост и в гриву его практически неуязвимый «Ренджровер» – разумеется, в пределах возможностей его хозяина (возможности он себе, конечно же, постарался организовать).

С тех пор Машке удалось его не слишком разочаровать – или, точнее говоря, совсем не разочаровать. Ее нимало не интересовало его отношение к браку, детям, устойчивости их отношений и всему прочему, чего он в разговорах с женщинами не выносил. Не выносил вовсе не потому, что был убежденным холостяком: его просто категорически не устраивала ситуация предопределенного развития отношений. Достаточно в его жизни было фатализма на работе, без которого, наверное, не способен оставаться в профессии ни один хирург. Именно поэтому он совершенно не стремился знакомить Машку с друзьями или тем паче с родителями – и вообще организовывать какую-то постоянную совместную жизнь. Пребывание в одиночестве он очень любил и полагал, что легче сразу установить нужную дистанцию, чем ее увеличивать потом, когда наешься постоянного проживания в одной квартире и объединения двух жизней в одну и возжелаешь вернуться к необходимой дозе уединения.

Правда, за эти полгода Егор еще ни разу не пропадал так надолго без объяснения причин. Собственно говоря, и желания-то пропадать так надолго у него не было. Поэтому сейчас уже явно пора было Машке позвонить и возобновить общение. И как тогда прикажете оставаться завтра у матери, чтобы продолжить обследование?

Ладно, решено: завтра он звонит Машке и привозит ее к себе домой, но уж во вторник вечером он снова ночует у матери. Ведь должен же где-то быть этот проклятый второй том?!

Утром, едва придя на работу, Егор понял, почему все эти дни не звонила сама Машка: оказывается, она еще в день смерти отца зачем-то пыталась Егору дозвониться, а его телефон был выключен. Она подумала, что он на операции, и решила выяснить, когда он освободится, – вот сестры ей все и сообщили. И Машка (вот же трепетная душа!) сама звонить не стала, чтобы ему не пришлось с ней разговаривать, если он этого не хочет.

Он прошел в ординаторскую, переоделся – через полтора часа предстояла операция, – и прислушался. В коридоре было тихо. Это значит, что завотделением, как водится, до работы еще не добрался, и можно пока расслабиться.

Егор заварил себе кофе в френч-прессе и заглянул в холодильник. Медсестры его любили, его слабость к кофе со сливками знали и обычно заботились о том, чтобы в холодильнике были именно такие сливки, как он любит: густые и жирные, почти в желтизну. Когда-то давно, будучи в Бремене на какой-то конференции, он на завтраке в отеле пил кофе с такими сливками – ароматными, нежно-кремового цвета, которые не текут, а ниспадают из сливочника в чашку… Естественно, точно таких же он в Москве не нашел (коровы в России, что ли, как-то по-другому доятся?) и смирился с тем, что сойдут и наши российские: лишь бы густые и по возможности без лишней химической гадости. С тех пор, как сестры твердо усвоили, какие именно сливки он предпочитает лить в кофе, необходимый продукт в холодильнике не переводился.

Он с удовольствием добавил сливки – практически пополам с кофе – и уселся у окна. За окном снова мело, и он отметил, что погода, не в пример предыдущим годам, вполне новогодняя. Достал телефон и уже собрался было позвонить Машке, но тут его взгляд упал на книжную полку, которая изначально, видимо, была размещена в ординаторской для хранения всякой специальной литературы. Сспециальной литературы на ней, тем не менее, отродясь не водилось, а водилось там все, что угодно: их с Андрюшкой шахматы, какие-то старые журналы, всякие книжки, которые забывали в палатах больные, а персонал немедленно подхватывал и по очереди читал – в перерывах и на ночных дежурствах. Отдельной аккуратной стопочкой в уголочке лежали несколько детективов, которыми баловался Макс Болотный – коллега, работавший в отделении чуть дольше самого Егора и не слишком его жаловавший. Он, как на грех, присутствовал при знаменательном диалоге Егора с профессором Вилюшкиным, и был не слишком обрадован скрытой симпатией последнего к потенциальному конкуренту. Тем не менее, особых трений между ними никогда не происходило, хотя оба старались без крайней необходимости друг к другу не обращаться.

Однако в этот момент Егора меньше всего волновали его отношения с Максом: куда более интересными выглядели детективы. Конечно, никакого второго тома «Эксперимента 2Х» между ними не было и в помине, но Макс вообще слыл большим поклонником и знатоком детектива – и нашего, и классического, и современного западного. Он ухитрялся даже проводить какие-то сравнительные анализы типичных сюжетов в зависимости от национального менталитета их авторов, знал особенности стилей не только самых известных, но и ведомых ему одному особо рафинированных писателей-детективщиков. Вдруг ему что-то известно про эту книгу? Может, хоть подскажет, где искать второй том – на случай, если тот так и не обнаружится в отцовском кабинете?

Мысли Егора покинули зону под названием «Машка» и переключились на то, что на самом деле уже вторые сутки постоянно присутствовало – то в виде единственной темы, то в качестве неясного, но крайне болезненного фона для каких-то других, мелких и временных мыслей.

Он начал что-то черкать на не слишком чистом листе бумаги, невесть кем забытом на подоконнике, и в конце концов обнаружил, что в самом верху листа оказался большой и какой-то острый вопросительный знак. От него вниз тянулись две стрелочки; под одной было написано «Все правда», под другой – «Все придумано». От стрелочки «Все правда» шли еще две стрелки: «Отец – провокатор» и «Отец – испытуемый». Его запоздало передернуло от слова «провокатор». Ведь тот, в книге, был всего лишь «засланным казачком», который просто давал экспериментаторам возможность как-то контролировать процессы, происходящие с настоящими испытуемыми. Ничего ужасного он не совершал – откуда же взялось слово «провокатор»?

Как-то спокойно и отстраненно Егор понял, что где-то в глубине души он уже поверил в самое худшее: такой эксперимент действительно был, и отец действительно в нем участвовал – неважно, в какой роли. Как говорится, главное – не победа, а участие. Он согласился на это – ради чего? Из-за денег? Ведь известно, что во многих экспериментах испытуемым платят – и даже тогда, наверное, платили – очень и очень неплохие деньги. В принципе, сколько Егор помнил себя, их семья всегда жила достаточно обеспеченно – кроме, пожалуй, перестроечного времени, но тогда все остальные тоже жили не слишком шоколадно. Никаких других финансовых перепадов ни в ту, ни в другую сторону Егор вспомнить не мог. Может, отец пошел на это от страха? Спецслужбы – они и в Зимбабве спецслужбы, спорить с ними охотников немного.

От «Провокатора» вниз двинулась еще одна пара стрелок: «Эвтанатор» и «Не эвтанатор». От «Испытуемого» – «Убийца» и «Не убийца». Подумав, последнюю пару стрелок Егор обвел пунктиром и начал задумчиво заштриховывать. Этого он, скорее всего, не узнает никогда. Если, конечно, на этот вопрос не будет ответа во втором томе. Если он этот второй том найдет…

От стрелки «Все придумано» почему-то ничего не рисовалось. Егор вспомнил лекции по психиатрии на четвертом курсе: весьма аристократичного вида профессор с раздражающе тихим голосом (видимо, это был его личный способ добиться неослабного внимания аудитории) проникновенно объяснял им, что у шизофреника могут одновременно в сознании сосуществовать две абсолютно взаимоисключающие мысли, и его нисколько не беспокоит их противоречивость. Так вот у Егора сейчас в голове были как раз две взаимоисключающие мысли, но их взаимное противоречие его как раз очень даже беспокоило: он никак не мог представить себе, что его добрый, интеллигентный, тонкий отец принимал участие во всем этом кошмаре, – и в то же время почему-то был совершенно уверен, что так оно и было. Ему было невыносимо стыдно перед отцом за эту уверенность – но убедить себя в том, что это вымысел, ему никак не удавалось.

Ему никак не удавалось даже предположить, что отец вполне мог принимать участие в эксперименте просто как испытуемый, причем втемную. Ну в самом деле, не предупреждали же каждого испытуемого: дескать, мы тут вас сейчас немножечко погипнотизируем, потом чуть-чуть пооблучаем, а потом будем смотреть, убьете ли вы человека, как мы вам прикажем, или все-таки устоите перед искушением. Они же наверняка не знали, на что подписываются, когда соглашались на участие в эксперименте. Так в чем отец мог быть виноват?!

Нет. Не вяжутся здесь концы с концами, никак не вяжутся. Если отец сам работал в этом институте, то каким образом он мог бы не знать о готовящемся эксперименте? Такой опыт ведь с кондачка, на сиюминутном вдохновении не поставишь, его небось несколько месяцев готовить нужно. И что, отец все это время был в отпуску или в несознанке? Так что знал он все. Конечно же, знал. А значит, он был либо просто экспериментатором (но тогда почему в книге его вывели подсадной уткой?), либо все-таки этой самой подсадной уткой. И значит, так или иначе, но в организации этих убийств отецучаствовал. И если уж рассматривать вариант, что все написанное в действительности имело место, то никаких особых оправданий у него нет и быть не может.

Но почему Егор так легко согласился с тем, что написанное не может быть вымыслом? Ведь он же любил отца. Хотя тут, конечно, все зависит от того, что это значит – «любил»… Но допустим, любил. Тогда почему он сразу не отбросил саму возможность того, что отец мог принимать участие в убийстве – причем сразу нескольких человек, да к тому же еще в чисто исследовательских целях? В психоанализ Егор не верил, хотя, конечно, масштаб влияния идей буревестника сексуальной революции на человечество впечатлял. Егор никак не мог понять одного: согласно теории Фрейда, и наука, и искусство, и вообще любое творчество, не говоря уж о политике и прочем, – это всего лишь способ куда-то деть неиспользованную сексуальную энергию. То есть у кого есть возможность спать со всеми, с кем он хочет, и столько, сколько он хочет, – тот и резвится себе в свое удовольствие; а у кого такой счастливой возможности не имеется – тому, бедолаге, приходится картины писать и научные открытия делать. А почему не наоборот? Тот, у кого есть возможность и способность творить, пишет картины или делает открытия, а тому, который в творческом смысле импотент, остается только спать с кем попало? Это же равновероятное предположение, правда? Так почему же знаменитый врач, который ныне стал туристическим брендом Австрии, не рассмотрел обе вероятности? С человечеством-то все понятно, поскольку Фрейд в свое время сработал как воистину гениальный промоутер, использовав сразу две беспроигрышные темы: секс и мистику, то бишь бессознательное. Но сам Фрейд – он-то почему сплоховал? Вроде бы как ученым себя считал…

Так что Егор отнюдь не был готов объяснять свое предательство отца каким-нибудь Эдиповым комплексом или прочей высосанной из пальца мурой. Впрочем, предательство – тоже темная штука. Если не говорить о нем на языке уголовного кодекса, то обычно люди называют предательством ситуации, когда другой человек ведет себя совсем не так, как они ждут. А поскольку он вести себя именно так вроде бы как вовсе и не должен, то… Но почему-то никакого другого слова сейчас в голову не приходило.

Решительный топот в коридоре практически слился с грохотом распахиваемой двери: Андрей всегда умудрялся входить так, как будто бы он не пользовался ручкой, как все нормальные люди, а выносил дверь собственным телом на полном скаку.

Увидев Егора, Андрей несколько сдержал свое жизнелюбие и притормозил на пути к вожделенному дивану в углу ординаторской.

– Ты как, Ёга?

«Ёга» было детским прозвищем Егора, которое Илья бессовестно запродал всем позднее приобретенным друзьям. В первых классах школы Егор отчаянно дрался со всеми, кто рисковал его так называть: почему-то ему слышался в «Ёге» оскорбительный намек на бабу Ягу мужского пола. А в седьмом классе Илья притащил в школу странную книжку «Путь йогина», написанную кем-то из индийских духовных учителей, и они все на какое-то время увлеклись экзотической философией. С этого момента «Ёга» стало звучать почти как «Йога», Егор счел это высоким знаком отличия и драться перестал. Теперь Ёгой его звала практически вся компания, и он уже практически перестал отмечать, как именно к нему обратились.