bannerbannerbanner
Цвет мести – алый

Галина Романова
Цвет мести – алый

Полная версия

– Мари, не надо так убиваться, пожалуйста. Ты должна быть сильной. На тебя свалится очень много всякого… Дерьма! – вдруг выпалил он с жаром. – Теперь начнется, будь уверена!!! Успокойся, пожалуйста. И… И нужно ведь что-то делать с ней…

– С кем – с ней? – хлюпнула Маша носом, от участия мужа она совсем расквасилась.

Когда Алекс с великосветского тона переходил на участливый, совершенно обыденный, принятый у нормальных людей, она становилась очень уязвимой и слабенькой. Хотелось прижаться к нему, попискивать, жмуриться и ласкаться.

– С Маринкой, с кем же еще! Я там кое-какие распоряжения отдал, но… Но я же не знаю, что нужно на нее… В чем бы она хотела… Черт! Прости меня, Мари! Прости, но нужных слов у меня нет! Короче, насчет одежды… Маринкин вкус знаешь только ты. Эй, эй, ну не надо плакать, а!

Его руки подлезли под ее тело, ловко приподняли. Маша оказалась у него на коленях и уткнула зареванное сопливое лицо ему в ключицу.

– Я все сделаю, Алекс, я все сделаю. Сейчас… Сейчас я возьму себя в руки. Только будь рядом, все время рядом, я тебя прошу.

– Конечно, милая, конечно. – Он гладил ее по волосам, чуть покачивал, будто баюкал, шептал ей на ухо что-то хорошее и поторапливал без конца.

Еще через полчаса Маша спустилась на первый этаж к нежданным визитерам, уже немного успокоившись. Она была в черном обтягивающем платье, ее чуть припухшее, невероятно бледное лицо оттеняли крупные серьги с черным жемчугом, гладко зачесанные наверх волосы перевязаны черной атласной ленточкой. И по тому, как мгновенно вывернулись толстые губы ее золовки, она поняла, что выглядит просто превосходно.

– Даже горе тебя не способно испортить, дорогая, – вежливо заметила свекровь, прикладываясь ледяными губами к Машиным щекам. – Как ты, Мари?

От ее вежливого холодного участия Маше сделалось еще горше. Она взглянула на золовку. Та, как обычно, не мигая, словно змея, рассматривала каждую складочку, каждую пуговку на ее платье, завидуя, негодуя, ненавидя Машу за ее головокружительный успех в их обществе.

– Спасибо, стараюсь, – едва кивнула она. – Татьяна, добрый день.

Не повернулся у нее сегодня язык назвать золовку этим идиотским, придуманным для надутой «пущей» важности именем, и все. И не каприз это был вовсе с ее стороны, не злой умысел. Просто вдруг захотелось простоты, и все. К тому же Маринка всегда, стараясь позлить рязанскую дуру, как они называли между собой Таньку, обращалась к ней – Татьяна.

Бесилась та, конечно, а что поделаешь?

Сейчас взбесилась тоже, даже головой не кивнула в ответ на Машино «здравствуй». Сузила бесцветные глазенки до крохотных щелей, прокашлялась. Не иначе чистила свое гадкое горло с целью озвучивания каких-нибудь мерзостей.

– Что случилось, Мари, ты можешь объяснить? – осторожно начала Татьяна.

– Марина погибла, – ответила та коротко, понимая, что главный вопрос еще прозвучит.

Она не ошиблась. Танька раздула толстые ноздри, вскочила с кресла, в которое едва вмещалась, встала, широко расставив ноги-столбы. Совершенно по-крестьянски подбоченилась.

– Почему тогда из-за твоей погибшей Маринки треплют нервы нам, ты можешь ответить?!

– Кто треплет вам нервы?

Маша едва заметно дернула губами с явным недоверием, чуть выше приподняла подбородок, сделавшись похожей на наследную принцессу. Маринка, во всяком случае, всегда утверждала, что вид у нее в такие моменты – один в один.

Перепалки с золовкой давно закалили Машу, и если бы не теперешнее горе, она даже испытала бы обычное удовлетворение от того, как Танька бесится. Бесится, негодует, а сделать ничего не может. Алекс раз и навсегда указал сестренке ее место и велел оттуда не высовываться и не пытаться как-то повлиять на уклад их семейной жизни.

– Ма, как его там, а? – Танька повернула к Лие Эдуардовне, по паспорту Лидке, некрасивое рябое лицо с раздувшимися от гнева толстыми ноздрями. – Горелов, что ли?

– Да, милая! – Свекровь будто только что об этом вспомнила, тронула кончиком указательного пальца висок, покосилась на Машу с явной обидой. – Сегодня, едва лишь рассвело, как он принялся колотить в нашу дверь, задавать странные вопросы… С чего бы это вдруг?!

– Не знаю. – Маша пожала плечами.

Она и правда не знала. Самого Горелова она помнила весьма смутно, поскольку вчера во время беседы с ним ее постоянно тошнило. Она, кажется, ботинки ему заблевала и поэтому все время стыдливо прятала глаза. Потом приехал Алекс, посадил ее в машину, снабдив фляжкой с коньяком. И все дальнейшие переговоры Алекс уже сам вел с этим Гореловым. А Маша сидела на заднем сиденье, пила коньяк и ревела, размазывая по лицу тушь и сопли.

– И вопросы такие нехорошие, Мари! – чуть строже продолжила свекровь. – Как это объяснить, дорогая?!

Сколько фальши было в этих двух взрослых тетках, сколько ненужной, отвратительной фальши! Дай им волю, они бы уже добрый час гоняли Машу по дому, брызгая слюной, колотили бы ее по горбу, царапали лицо, рвали волосы и ругали бы на чем свет стоит, совсем не церемонясь в выражениях.

Они обе ненавидели Машу, люто ненавидели. Танька – за Машину красоту, за ее стремительный успех, удачливость, за умение поддерживать хорошие отношения с людьми, великолепное чувство стиля, за образованность к тому же. У самой-то Танаис только педагогический колледж в запасниках и имелся. И даже брат с его деньгами тут оказался бессилен – сестрица далее первого семестра не продвигалась, куда бы ни лезла за высшим образованием.

Свекровь ненавидела Машу за все это же самое плюс за то, что дрянная девчонка Машка «забрала» у нее ее милого Алекса. И сын не спешит больше за советом к матери, не делится с ней своими радостями, да и вообще ничем не делится! Все деньги спускает на эту дрянь!!! А он ведь может и должен им помогать, у него ведь та-а-а-кие деньги…

Все это каждым нервом чувствовала Маша. Все это каждым нервом чувствовала Маринка и, к слову, отвечала этим двум теткам взаимностью.

Все это невозможно было припорошить никакими хорошими манерами, вежливыми речами и милым обращением.

«Дорогая! Милочка! Деточка!..»

Тьфу, противные жабы!

– Он спрашивал нас о наших с тобой отношениях!!! – трагически шепнула Лия Эдуардовна.

– Да вы что? – неискренне изумилась Маша. – И что же вы?

– Что – мы?! – Обе быстро переглянулись и опустили, как по команде, головы.

– Что вы ему сказали?

– Что у нас все хорошо. У нас ведь все хорошо, Мари? – медленно выговаривая каждое слово, будто проводя урок по коррекции устной речи, проговорила свекровь.

– Разумеется, – еле заметно кивнула Маша. – Иначе и быть не может.

– Какого черта тогда этот Угорелов или Горелов, как там его, намекал на всякие гадости?! – взвилась все же Танька, оставив всю свою манерность, даже шиканье матери не возымело действия, и она продолжала визжать: – Он начал про отношения, потом плавно перешел к тому, кто и что унаследует, тварь!!! Кто ему позволил?!

– Ничего не понимаю! – Маша резко поднялась.

У нее сильно ломило в висках, хотелось выпить, подумать о том, какую одежду подобрать для мертвой подруги, и главное – не слышать, не видеть и вообще забыть об этих двух толстухах, извергающих ненависть, словно вулканическую лаву.

– Если позволите, я вас оставлю. – Она шагнула в сторону столовой, где опасливо погромыхивала посудой Соня.

– Не позволю! – заорала Танька, проковыляла на своих толстенных ножищах мимо Маши и преградила ей дорогу. – Ты чего ему наговорила, сука?! Чего такого наговорила про нас с мамкой?!

Какое-то мгновение Маша рассматривала отвратительное лицо своей золовки, даже посмела заглянуть в змеиные ее глаза, попыталась, быть может, пожалеть ее и как-то понять, но ужаснулась тому, что увидела, и быстро отвела взгляд.

Диагноз был следующим: это заболевание не лечится.

– При чем тут вы вообще-то? – сморщила она лоб, не понимая, ну совсем, куда Танька клонит. – Погибла Марина. При чем тут вы с мамой, наши с вами отношения, какое-то наследство?! Погибла Марина, понимаешь?! Марина, а не я! И стреляли в нее, не в меня! Никто не промахнулся, не обознался…

– Ага! Сама об этом же подумала, да? – радостно взвизгнула Танька, когда Маша неожиданно запнулась и попятилась от нее. – Брякнула языком-то – и тут же все поняла, да, сучка?! Ну, колись давай, кому ты дорожку перешла? Любовник твой тебя заказал, да? Алексу рожки ставишь, пока он деньги зарабатывает? С гадиной своей, подружкой, по городу мотаетесь целыми днями, нашли себе каждая по хахалю, да? Тот небось тебя всю целиком захотел, а ты – ни в какую? Вот он тебя и приговорил! Ты догадывалась, да, сучка? Догадывалась, потому и куртку свою норковую на Маринку напялила, да?

Маша застонала и кулем грохнулась к Танькиным ногам. Все вокруг загремело тут же, завизжало, заходило ходуном. Голос Алекса отдавал какие-то отрывистые приказания, видимо, скандал привлек его внимание, и он вышел из своего кабинета. Громко возмущалась свекровь, истерично ржала Танька, всхлипывала Соня, пытаясь влить Маше в рот воду. Но лила только за шиворот, и Маше было противно, мокро и холодно. Потом Алекс поднял ее на руки, уложил на диван, легонько пошлепал ее по щекам, позвал:

– Мари! Мари, милая, очнись! Что они тебе наговорили, Мари?! Я их сейчас же выставлю вон из дома, навсегда выставлю, только кивни! Что они тебе наговорили, милая?!

Она подняла слабую руку и помахала ею, изобразив запрещающий жест. Чуть приподнялась на локтях, уставила на мужа странный плавающий взгляд и прошептала:

– Алекс, они правы, Алекс! Это не Марину, это меня хотели убить!!!

Глава 2

Вениамин Белов, в недалеком прошлом – Засалкин, сидел на деревянной скамье в коридоре перед дверью кабинета следователя и в тревожной маете рассматривал серую бумажку, наименованную непристойно и зловеще «повесткой». Вчера ему лично в руки втиснула ее почтальонша Люба.

 

– Чегой-то тебя вызывают-то, а, Веня? – полюбопытствовала она, принимая от него расписку. – Случилось чего?

– Не знаю, тетя Люба, – промямлил он тихо, хотя и знал, и понимал, почему его вызывают на допрос. – Может, в связи с тем, что на работе у нас кадровые перестановки?

– А-а-а, может, и так. Увольняют ведь всех без разбора, – согласно кивнула головой почтальонша и поплелась к лифту с тяжелой сумкой.

Вениамин осторожно прикрыл дверь, накинул цепочку, трижды повернул ключ в замке, привалился сутулой спиной к стене.

Из-за Марины вызывали, сообразил он тогда, ставя закорючку-подпись в квитанции. Точнее, из-за ее внезапной смерти. Машенька звонила, плакала очень и приглашала его на похороны. Он не пошел. Видеть не мог ее удачливого супруга! А он ведь тоже будет там, у следователя. Непременно будет! И будет бедную Машеньку по-хозяйски поддерживать под локоток, гладить ее по голове, а потом усадит в свою огромную дорогую машину.

Ему что, за всем этим наблюдать прикажете?! Он не мог. Не мог оставаться безучастным, хотя и лет уже прошло немало. Сколько? Правильно, четыре года прошло с тех пор, как Машенька удрала от него к этому удачливому королю бензоколонок. Богатому, красивому и чрезвычайно обеспеченному.

Он, Веник, – неудачник. Он сам о себе это знал и даже не пытался бороться. Смысл? Смысла-то не было. Вся его прежняя жизнь – подтверждение тому, что борись – не борись, а результат будет один: он снова останется в проигрыше. Зачем же тогда локти растопыривать?

– Вы – Белов?

Он даже не заметил, как дверь следовательского кабинета открылась, так глубоко задумался.

– Да, я Белов. – Вениамин неуклюже поднялся с деревянной скамьи, шагнул вперед. – Вот повестка, мне к Горелову.

– Я Горелов, проходите.

Он вошел в кабинет следом за мужчиной в штатском. Дорогом, к слову, штатском. Отличный костюм, хорошая сорочка, галстук дорогой. И пахло от Горелова вкусно. Не то что от Вениамина – свалявшейся шерстью старого свитера и дешевым кремом для ботинок.

Не любил он наряжаться. Без Машеньки вообще смысла в этом не видел.

Они расселись по своим местам. Горелов – за стол. Вениамин – на стул в центре кабинета.

Кабинет было тесным, но опрятным, хорошо отремонтированным, с неплохой мебелью. На окнах даже занавески вместо решеток. Неожиданно он почувствовал себя вполне сносно. Перестал тревожиться, ежиться и морщить лоб, что всегда случалось с ним в неприятные моменты.

Зачем ему переживать? Он ведь не причастен к смерти Марины. Он вообще ее по-своему любил. Сначала любил лишь потому, что Маша ее очень любила, и ему тоже пришлось. Потом он как-то привык к этому чувству и продолжал любить Маринку по-братски и после бегства жены.

Считал ее настоящим, цельным человечком, не испорченным и не самовлюбленным.

– Приступим… – проговорил вполголоса Горелов, начал с того, что сверил все анкетные данные, все быстро зафиксировал и спросил: – О смерти вашей общей знакомой слышали?

– Марина? Вы про ее смерть?

– Да, Марина Стефанько, ее убили неделю тому назад двумя выстрелами в голову. Убили прямо в центре города, – уточнил Горелов, внимательно наблюдая за его реакцией.

Вениамина передернуло, он вытаращил на следователя глаза. Маша таких подробностей не рассказывала. Просто сказала, что Марина трагически погибла, и все. Он тогда еще подумал, что произошла авария. А тут убийство! Два выстрела в голову!

– Это что же получается – что в нее стрелял киллер?!

Он спрятал подбородок в высокий воротник старого свитера. Его зазнобило. Всегда, когда он нервничал, его знобило. Маринка утверждала, что это у него оттого, что он в раннем детстве на рельсах перележал, перемерз и застудился. Маша сердилась и говорила, что это все глупости, что реакция на внешние раздражители у каждого человека своя. И знобит в стрессовых ситуациях многих, но ведь мало кого подбрасывают на рельсы. Она тут же готовила ему горячий чай с медом, обкладывала пластиковыми бутылками с горячей водой, укрывала одеялом. Помогало!

– Возможно, – кивнул Горелов. – Все указывает на то, что убийство носило заказной характер. Ничего не можете сказать по этому вопросу?

– Я?! – Он так удивился, что даже мерзнуть перестал, выпростав шею из воротника. – Почему я?!

– Ну, мало ли… – неопределенно протянул симпатичный мужик в дорогом костюме. – Вы вообще-то после развода поддерживали отношения с вашей бывшей женой, с ее подругой?

– С Машенькой? – У Вениамина от обиды задрожали губы. – Если честно, то после своего трусливого бегства Машенька позвонила мне лишь один раз.

– Это когда же? – заинтересовался Горелов.

– Когда приглашала на похороны Марины.

– А до этого что же, вы ни разу с ней не виделись? Не говорили? Не созванивались? И даже не пересекались нигде?! – Кажется, Горелов ему не поверил.

– Нет, – односложно ответил Вениамин, уводя взгляд к занавескам на окне – смотреть в темные глаза Горелова, которые, казалось, считывали все его мысли, было невыносимо.

– Что – нет?

– Не созванивались, и не пересекались, и не говорили, но… – Вениамин Белов тяжело вздохнул, снова пряча подбородок в растянутом воротнике свитера. – Но я видел ее.

– Когда, где?

– В городе. – Он неопределенно пожал плечами. – И не раз. Она либо с Мариной, либо с мужем была. В магазине как-то пару раз ее заметил. Потом на улице. Я шел, а они в машину усаживались.

– Не было желания окликнуть ее, выяснить отношения? – Горелов смотрел на него с сожалением. – Почему она даже не объяснила причину своего ухода? Почему у вас не возникло желания узнать эту причину?

– Зачем… Я знал эту причину и так. Услышать об этом еще и от нее было бы вдвойне тяжелее.

– То есть вы смирились с ее уходом, простили?

– Простил? Конечно, простил. Смириться? Нет, с этим смириться невозможно. И, если честно, я… – Вениамин жалко улыбнулся, вспомнив все свои глупые надежды, взлелеянные одиночеством. – Я все еще жду ее!

– Вы ждете, что она вернется?! – ахнул Горелов, с шумом выдохнул, поставил локоток на стол, упер в кулак подбородок, глянул на Белова с утроившимся сочувствием, но все же не без ехидства. – Надеетесь на то, что она бросит своего Алекса с его заправками и всем, что к этому прилагается, и вернется к вам, в вашу задрипанную хрущевку?!

– Глупо, конечно, но надеюсь. – Вениамин обиженно задрал подбородок.

Вот про «задрипанную хрущевку» – это Горелов зря, конечно. Дом свой Вениамин очень любил. Это был первый, а может, и последний дом в его жизни. Не было родительского, и воспоминаний о нем никаких не было, потому что подкидышем он был. Не было у него бабушек и дедушек, тетей и дядей, племянниц с братьями и сестрами не было тоже. У него ничего и никого не было! Его колыбелью стали рельсы, чепчиком – драный засаленный рукав старой телогрейки, крестным отцом – путевой обходчик. Потом уже появились и кроватка, и шкафчик, и тапочки со штанишками, и тарелка с кашей, и чайная пара с крохотной ложечкой, но все это тоже было не его, и Вениамин всегда, с младых ногтей, об этом помнил. Все это принадлежало детскому дому, в котором он воспитывался вплоть до своего совершеннолетия. Потом был институт, куда его отправили учиться по целевому направлению как одного из самых одаренных выпускников. И там была койка в общежитии с тумбочкой. Но тоже казенная, не его. И вот на третьем курсе…

Он будет помнить вечно, до своих дней последних, как вызвал его к себе декан, долго и пространно о чем-то говорил и о чем-то расспрашивал. Он уже теперь и не помнил, о чем именно. Потом представил его сотруднику городской управы. Тот начал беседовать с ним. Что-то записывал, что-то трижды подчеркивал в своих записях. Потом встреча с ним состоялась еще раз, через пару недель, уже в самой управе, где ему и вручили ордер на квартиру, в которой он теперь живет и которую лощеный следователь посмел назвать «задрипанной хрущевкой».

«Это теперь твой дом. Твой и ничей больше! – торжественно провозгласила женщина из ЖЭКа, сопроводившая его по адресу, указанному в ордере. – Входи и обживай!»

После ее ухода он запер дверь и часа два ходил, ощупывая стены, двери, подоконники, и… плакал от счастья.

Квартира была однокомнатной и по чьим-то меркам, может, и тесноватой – всего каких-то пятьдесят квадратных метров общей площади, и окна выходили на северную сторону, и лифт часто не работал, и соседи сверху шумели порою до полуночи.

Но Вениамин был счастлив. Ему тут нравилось все. И скрип рассохшегося паркета, и то, как гудят водопроводные трубы по утрам, и как свистит ветер в щелях старых рам, и угрюмый лес на горизонте нравился тоже. Широкий длинный балкон он тут же взялся переделывать, отдирая наспех прибитые прежними жильцами деревянные рейки. Застеклил его, заработав на это на ночной разгрузке вагонов. Оштукатурил самостоятельно, выкрасил в нежный персиковый цвет. Только-только собрался заняться ремонтом в комнатах, как с головой накрыла его сумасшедшая любовь к Машеньке Беловой. Время помчалось, будто ускоренное во много раз.

Что особенно остро кололо Вениамину память за их совместные два года – это непрекращающаяся череда гостей, шум, гам, взрывы смеха, суета, горы грязной посуды, заспанная вечно Маринка в их кухне и частое раздражение Машеньки.

«Может, нам стоит попытаться пожить одним?» – заметил он как-то робко.

«Что ты имеешь в виду?» Маша рассеянно просматривала тогда газету с объявлениями, все искала себе работу, где и работать много бы не пришлось, и платили бы хорошо.

«Может, стоит заняться домом, перестать вечно зазывать гостей. Чаще бывать нам с тобой вместе, без посторонних».

«Они не посторонние! Они – наши друзья. И я их не зову, кстати! Они сами приходят в наш гостеприимный дом! Может, прикажешь не открывать им или хлопать дверью перед носом?!» Она тут же надула губы, отшвырнула газету и ушла гулять.

Она вообще очень часто гуляла одна, без него. С одной из таких вот прогулок она больше и не вернулась в его дом. Вообще не вернулась. Передала через Маринку записку, что больше не придет, и все. Маринка записку ту положила на стол.

Но дом свой Вениамин не перестал любить после ее ухода. Да, дом этот опустел без Маши. Гости почти перестали к нему заходить. Маринка съехала задолго до Машиного ухода, примерно перед своим дипломом. Пусто и тихо там стало. Но домом-то для Вениамина, его личным домом, он быть не перестал. Как раз наоборот, он превратился со временем в его крепость, в стенах которой он и с тоской своею как-то справлялся, и с гневом. Занимал себя работой, все время что-то ломал, шпаклевал, красил, перестраивал, лепил мозаичное стекло. Даже начал потихоньку мастерить мебель, и получалось это у него превосходно. И даже, страшно сглазить, получил уже пару заказов от знакомых! И вот эти самые знакомые называли однокомнатную квартирку Вениамина шикарным домом, между прочим, а вовсе не задрипанной хрущевкой, как изволил выразиться господин Горелов.

Во всем нужен творческий подход, во всем…

– Вы все еще любите ее, Вениамин? – отвлек его от этих мыслей Горелов, посматривая теперь уже на вызванного им человека как-то иначе, без прежней унизительной жалости.

– Почему – все еще? Я никогда не перестану ее любить, Иннокентий Иванович. Я это понял для себя раз и навсегда.

– А мужа ее наверняка ненавидите?

– Алекса? – Он опустил голову, покачал ею, хмыкнул. – А вы считаете, что у меня есть повод для уважения к этой персоне? Он увел у меня жену!

– Она это ему позволила! – возразил с чувством Горелов.

– Машенька, она… Она так запуталась в то время… Оно не было легким для нас, и…

– Понятно, конечно! – вдруг зло фыркнул Горелов. – Денег нет! Надо искать работу! Оба только что окончили институт, помощи нет ниоткуда. Полная безысходность, и тут бац – Алекс на горизонте появился. Удачливый, великолепный, обеспеченный, красивый! Не надо стараться, не надо прилагать усилия, лепить из него что-то – все уже состоялось! Нужно просто войти в эту новую жизнь, даже без примерки, и начать жить! Для них это так просто… Этим сукам поменять одну жизнь на другую – все равно что, черт побери, переобуться!!!

На последней фразе он вдруг спохватился, поняв, что сказал лишнее. Замолчал и какое-то время сердито смотрел в монитор, по которому носился, будто взбесившись, радужный шарик.

Дурацкая заставка, подумал угрюмо Горелов. Надо будет сменить. Это ведь просто, пару раз мышкой кликнуть.

Видишь, вот и заставку сменить так же просто, как бабам поменять одного мужа на другого. Сменить заставку, поменять одну пару обуви на другую, сменить мужа… Все равнозначно для этих сук!

Одна пошла гулять и не вернулась с прогулки, решила, мать ее, остаться с другим, более достойным. Вторая…

А вторая просто не вернулась с отдыха. Поехала с друзьями за город на шашлыки и не вернулась оттуда. Он был занят, и она поехала одна. Потому что ей захотелось свежего воздуха, потому что она устала его вечно ждать, потому что он ей позволил отдохнуть без него.

 

Идиот!!! Только теперь он понял, какой он идиот! Надо было просто запретить ей эту поездку. Просто сказать – нет! И все сложилось бы совсем иначе. А он – позволил. И она уехала. И там встретила его – мужчину, в гроб его душу мать, своей мечты! Более достойного, более удачливого, более изворотливого и хитрого. Она ведь и теперь – а Горелов точно это знал, потому что интересовался, – часто остается одна. И ничего, терпит. А все почему? А все потому, что тот – второй – хитрее Горелова. Умеет врать, изворачиваться и…

А вот способен был бы он взять и подставить своего соперника таким вот изощренным и варварским способом? Подругу своей жены, наряженную в меховую курточку жены, способен был бы убить только лишь для того, чтобы подставить тем самым соперника?

Черт! О чем он только что подумал?! Что за бред?! Нарыл версию, ничего не скажешь!

Горелов выбрался из-за стола, с грохотом отодвинув стул. Подошел к окну, сунув руки в карманы брюк. Замер так, стоя спиной к допрашиваемому. Смотреть на Белова было невозможно. Аж лицевой нерв заныл над верхним левым резцом, до того невозможно было смотреть на Белова.

Да, они были разными. Слишком разными. Горелов никогда не считал себя рохлей и тряпкой, коим ему виделся теперь Белов, никогда не позволил бы себе выглядеть и пахнуть так, как несло от этого увальня. Но одно их несомненно роднило.

И его самого, и того, кто терпеливо ждал теперь его вопросов, – их обоих бросили жены. Бросили гадко, подло, без всяких объяснений, без предшествующих отставке скандалов. Без записки или телефонного звонка! Просто взяли и перешагнули в другое измерение. Просто взяли и перелегли в другую постель.

Суки!!! Грязные беспринципные суки, достойные самого сурового наказания! А по тем, кому они их предпочли, вообще муки адовы маются.

– Скажите, что вы делали неделю назад днем? – Горелов указал точное время. – Что вы делали, где были, с кем?

– Надо полагать, я теперь должен позаботиться о своем алиби? – прокашлялся Белов, взглянув на Горелова.

– А вы о нем не позаботились до сих пор? – поддел тот его с ехидцей, полуобернувшись. – Когда придумывали все это, не позаботились?

– Что – все это? – Вениамин проследил за кругом, очерченным в воздухе кистью руки Горелова. – Не понимаю вас.

– Но как же, гражданин Белов! Как же вы меня не понимаете! – Он вернулся к столу, сел к нему боком, забросил ногу на ногу и с удовольствием заговорил, побалтывая в воздухе ногой в дорогом ботинке: – Вы узнали, что у вашей бывшей жены начались проблемы в семейной жизни, и решили ее вернуть – всеми правдами и неправдами. Но при этом постарались обставить все таким образом, чтобы вашего соперника не оказалось в ее поле зрения уже никогда, реши она к вам вернуться. А как это сделать? Убить его? Слишком уж рискованно. Да и кого сразу заподозрят? Конечно, вас! И тогда вы стали действовать более утонченно и издалека. Вы узнали, к примеру, что у вашего соперника существуют близкие отношения с подругой вашей жены. Это, знаете ли, запросто сейчас. Зачем кого-то искать на стороне, если есть красивая, и свободная, и под рукой подруга жены, так ведь? Так вот, этот самый Алекс завел интрижку с Мариной, подругой вашей Машеньки… Дело зашло слишком далеко, что-то, как всегда, начало их раздражать, напрягать… Пошел в дело шантаж. А вы в это время все наблюдаете! Все подмечаете! Стряпаете план! И вот когда сил терпеть у вас и у каждого из них уже не осталось, вы беретесь за осуществление самой крупной преступной комбинации в вашей жизни. Вы убиваете подругу вашей жены в тот самый момент, когда у вашего соперника нет алиби и когда на Марине надета шубка, принадлежащая вашей бывшей супруге. Чего вы тем самым добиваетесь? Вы избавляете свою Машеньку от гадкой женщины, предавшей ее. А себя – от соперника, подставив его тем самым под обвинение в убийстве. Что скажете, Вениамин Белов?

– Скажу, что вы – сумасшедший, Иннокентий Иванович! – откашлявшись, пробормотал Вениамин смущенно. Приложил руку к груди и повторил: – Простите, но это, в самом деле, кажется мне бредом сумасшедшего.

– Почему? – будто бы удивленно воскликнул Горелов, но видно было, что его что-то гложет, какой-то нехороший азарт. – Почему вам это кажется бредом? Я расследовал дела с куда более замысловатой и нелепой подоплекой. А тут как раз все мотивы налицо.

– Чушь! – Вениамин рассердился и сразу замерз. Ах, как ему не хватало теперь Машенькиной заботы, ее горячего чая с медом, теплого одеяла и ласкового шепота! – Во-первых, у них нет никаких проблем в семье. Они вполне счастливы. Маринка, она… Да она никогда в жизни не стала бы завязывать интрижку с мужем своей подруги! Она в этом смысле была святой!

– Откуда это вам известно?

– Так ведь она жила у нас на кухне долгое время, когда мы все еще были студентами. И никогда ничего такого я не замечал за ней. Хотя мы не раз с ней одни в доме оставались и…

– Ну, допустим, вы – не Алекс! – зло фыркнул Горелов, надеясь, что ударил Белова в самое больное место.

Удивительно, но тот лишь смиренно вздохнул, кивнул и пробормотал, что, конечно, их сравнивать сложно.

– И все же Марина никогда бы так не сделала. И потом! – возмутился вдруг Вениамин. – Зачем все так усложнять?! В центре города стрелять в женщину, нарядившуюся в шубку Машеньки, лишь для того, чтобы устранить соперника! Алекс-то… Господи, Алекс узнал бы Машеньку из тысячи женщин, нарядись она хоть в рубище! Это бред!

– Да, это бред, – кивнул вдруг согласно Горелов, развернулся к столу, сложил ладони перед клавиатурой, нахохлился. – Но согласитесь, тогда получается, что Марину убил тот, кто ее не узнал.

– То есть? – вздрогнул Белов.

– То есть хотели убить вашу Машеньку, а убили вместо этого ее подругу. По имеющимся у нас сведениям, в тот день на Марине была ярко-красная куртка, а на вашей бывшей жене – норковая крохотная шубка неприметного серенького цвета, – сказал так и тут же зубы стиснул, представив, сколько могла такая вот курточка неприметного цвета стоить. – Обе высокие, обе – блондинки…

– Марина осветляла волосы. Машенька – натуральная блондинка.

– Пусть так… Киллер стрелял в высокую блондинку, наряженную в норковую шубку. Подходит это под описание вашей бывшей жены?

Он в самом деле несет чушь. Причем он сам понимал это, но все равно нес эту самую чушь, и нес ее так уже целую неделю. Допрашивал Алекса, болтал ему всякую околесицу, пытаясь поймать его на неточностях. Вовремя его адвокат вступился, а то он, Горелов, договорился бы до полного маразма.

Допрашивал мать Алекса, его сестру, донимал их странными несуразными вопросами, так же надеясь на нестыковки. Теперь вот история повторяется с бывшим мужем подруги убитой. Тот же случай.

Что ему делать, интересно? Дело-то гаденькое. У погибшей знакомых и любовников наверняка было полгорода. Телефон во время выстрела пострадал. Разрешение на распечатки ее звонков и сообщений пока не получено – когда это еще случится, потом придется все отработать, на это может уйти пара месяцев, если не больше. А потерянное время – это явный проигрыш.

Погибшая нигде не работала, жила одна. Два раза в неделю к ней приходила женщина, помогала по хозяйству. У нее, кстати, стопроцентное алиби. Как раз накануне она слегла с острым колитом в больницу. Детей Марина не имела. О ее личных связях подруге ничего не известно. Не принято было у них делиться чем-то подобным.

Кто мог ее убить?! Кто мог пожелать ей смерти?! И ей ли? Вдруг убить хотели Белову? За что? Ради устрашения ее супруга? Происки его конкурентов? Глупо! Его для начала предупредили бы, поугрожали с месяц. А тот головой мотает, говорит, что все тихо с этой стороны. Да и не так велик его бизнес, чтобы жену его валить насмерть белым днем в центре города. И долгов у него нет, и врагов такого уровня нету тоже.

Вот и Белов этот – рохля, неудачник – тоже утверждает, что Машеньке его никто зла желать не мог. И что убить хотели только Марину, и никого более. А как же тогда быть с путаницей в одежде?

1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15  16  17 
Рейтинг@Mail.ru