bannerbannerbanner
полная версияПрикосновение

Галина Муратова
Прикосновение

Полная версия

Башмачки

Каждый в этой жизни – чья-то потеряшка. Хоть и навсегда знает об этом. И это касается в большей степени людей, чем животных. Всю жизнь мы ищем кого-то. Кто – свою половину, кто – призвание, кто – смысл жизни. А раз это нами ищется, то значит – потерялось. Главная потеряшка – для кого-то не вторая половина, как думается, и даже не работа.

Для Вовки Бочкина – главная потеряшка его жизни был он сам.

Его когда-то в самом начале жизни потеряла мать, забыв у бабушки, сгинув в очередное замужество. Потом он потерял бабушку. Очень трудно было жить. Вовка бедствовал, совсем обнищал, с горем пополам окончил торговую школу, и стал продавцом в обувном магазине. Как раньше сказали бы, «приказчиком».

Но Вовка не знал этого старинного слова и поэтому стыдился своей работы, и особенно неловко себя чувствовал и терял, не накопленного им еще чувства лакейского высокомерия, когда к ним в магазин приходили вип- клиентки.

Он сильно терялся и моментально скрывал эту потерянность за угоднической вежливостью и большим фирменным бейджиком на фирменном пиджаке. Его спасло еще то, что он был большой дока по части обуви. Это касалось не только ведущих фирм. Он мог по запаху даже отличить шевро от лайки, сафьян от замши. Он знал об обуви все – историю, фурнитуру , особенно кроя, стежки. Все о протекторах, супенаторах. И если вдруг кто-нибудь из покупателей снисходил до разговора с ним, то уходил явно облагороженный новыми знаниями из мира обувного производства.

И хоть хозяин магазина был доволен им, до него доносилась молва о знаниях Вовки, ему жилось нерадостно. Не по себе.

Никакие похвалы и премиальные не могли вытравить из души стойкие чувства потеряшки. Он и по салону магазина, ходил с видом, будто что-то ищет.

И часто слышал:

– Володя, что потерял?

– Себя, – серьезно отвечал он. И все смеялись.

Но чаще всего никто вопросов ему не задавал, всем было не до него. В магазине всегда было много народу. И народа не простого, золотого. То есть богатого.

И конечно, среди такой публики Бочкин особенно остро помнил, что он – ничей. Потеряшка.

Сегодня предстоял тяжкий день. Начиналась рождественская распродажа. Все в лавке были напряжены и деловито-насторожены.

Главное, чтобы ничего не стащили. Бдение предстояло еще то, глаз-да- глаз.

– Ну, ребята, держитесь, – сказал им перед открытием магазина хозяин. А сам трусливо скрылся в своем кабинете, спасаясь от натиска покупателей.

И Вовка смело вышел на растерзание этой жадной оравы. Надо было устоять перед этим натиском публики, и еще быть вежливым и зорким.

«Молодой человек… Эй, товарищ… Продавец!» – как его только не подзывали к себе вспотевшие от бесчисленных примерок.

Вовка напрочь забыл о своей потерянности и ненужности, он был просто нарасхват.

Глядя на эту публику, в короткие паузы, Вовка жаждал все время спросить у кого-нибудь, знают, что такое Рождество. И кто родился. Сегодня.

Однажды он даже спросил об этом роскошную женщину, на узкую ногу которой надевал сапожок.

– Родился? – вскинула она брови. – Откуда вы знаете? Вчера внук у меня родился. Как мило, что вы в курсе…

Больше Вовка вопросов не задавал.

Прошел и этот оглашенный день. С грустным звоном закрылась за последним покупателем дверь.

И тут же открылась дверь из кабинета хозяина.

– Ну, что ребятки? Как наши дела? – Витрина цела. Ах, какой хороший день получился. – Он заглянул к кассирам. Все по домам. До завтра.

Продавцы мгновенно покинули разоренный за день магазин.

Вовка не торопился домой. Чего он там не видел, здесь в магазине, через огромные витринные стекла, ему была хорошо видна нарядная праздничная улица, её праздничное многолюдье.

Некоторые останавливались у витрины их магазина и рассматривали великолепное её оформление.

Влекущий призыв на ней «РОЖДЕСТВЕНСКАЯ РАСПРОДАЖА – СКИДКА 50%»

И никто не видел в этом никакого вранья, только радостный посыл.

Но Вовку слегка припорошил стыд. Он-то знал всю правду об этих скидках, сам оформлял ценники и краснел.

Окинув взглядом отдел, он кое-что поправил из коробок, наклонился, чтобы отключить главный свет. И тут, из-под прилавка ему показались на глаза, стыдливо прятавшиеся за стенным выступом, два стоптанных башмака.

Вовка с некоторой осторожностью взял их в руку.

Башмаки были старыми, промокшими, с перетертыми шнурками. Явно не по сезону, скорее летними, чем зимними, из светлой замши. Но такими поношенными, что бывшее их благородство было затоптано годами их ношения и службы хозяину.

Вовка расстроенно швырнул ботинки на пол. Они прилегли сиротливо, косенько как-то, набок.

Эти башмаки могли означать только одно – кто-то ушел в новых, не заплатив. Это довольно часто практиковалось в народе.

Вовка еще раз глянул на старую грязную непотребность и попытался припомнить кого-нибудь из покупателей, кто мог бы так поступить, так беспардонно надуть его, самого бдительного смотрящего.

И ему вспомнилось. Он вспомнил молодую женщину в легкомысленном беретике, в нелепой курточке и длинной юбке. Причем подол этой юбки был влажным от снега. Вовка хорошо вспомнил и увидел, как бежевая юбка этой женщины стала темной от того, что снег на ней растаял.

И Вовка четко вспомнил этот контрастный орнамент.

В чем была женщина на ногах, было не видно, из-за того, что юбка была длинная, и от влажности тяжело влачилась по полу, скрывая ноги.

Поэтому она легко и незаметно переобулась в новые сапоги и вышла. А старые забросила за выступ.

Бочкина охватила злость и раздражение.

– Ну, что за люди…

Потом он вдруг припомнил, что с женщиной была маленькая девочка, очень похожая на неё – в таком же легком беретике и зябкой курточке с капюшоном.

Окрыленный догадкой, Бочкин пошел в детский отдел. И конечно же, под сиденьем он обнаружил маленькие старые кроссовки. Так и есть. Хороша мамаша…

Бочкина охватило сильное негодование. Как он умудрился прохлопать эту тетку. Втерлась в доверие. Еще и дитя втянула в воровство. Теперь надо будет докладывать об убытках, то есть краже. И будет разнос от хозяина и вычеты из зарплаты.

Душа приказчика Бочкина негодовала. Он бросил на пол детские кроссовки с найденными им раньше башмаками.

Они лежали на полу во всей красе своей стоптанности и бедности. Как чьи-то потеряшки.

Бочкин вдруг вздохнул. В этой ненужности старой обуви было какое-то родство с ним. Бочкин даже не понял еще от чего, но тихая жалость к этим двум умело своровавшим в магазине и им, его охранявшим, стремительно прорастала в нем. У них был один корень одна основа – Потеряшки. Не сумели ничего приобрести, только потеряли. Когда крадешь – тоже ведь теряешь.

Бочкин поднял обувку с пола и сунул в большой фирменный пакет.

– Ничего я не стану говорить хозяину, – решил он. Повеселел вдруг и порадовался за этих женщин.

– С Рождеством вас, милые Барышни, – поклонился он, бросая пакет в урну, подальше от магазина.

Пусть вас кто-нибудь найдет.

Он шел домой и представлял, и думал о том, как эти двое радуются, и может быть на сэкономленные на обувке деньги, мать купит елку и всякие сладости. И они будут веселиться и вспоминать, как они ловко провели продавца.

И Бочкин утвердился, что именно так и будет, и порадовался за них и за себя. Что его почти не огорчила это мелкое воровство.

И еще он почти с нежностью подумал: «… Это ж надо… Золушки».

26 ноября 2012, бестетрадные.

Порода

На интервью с ней, уже очень и давно популярнейшей писательницей, пришло много журналистов. Что и говорить, она сидела перед ними, не без гордости бликовала бриллиантами в кольцах, на своих пухлых пальцах и ждала своей тишины. Той тишины, при которой она могла говорить тихо и не спеша, о своих успехах, своей давней популярности, и любви народа к её книгам. Таких интервью в жизни её было немало. Но это отличалось только тем, что она неосторожно пообещала раскрыть тайну её давнишних отношений, с человеком который недавно почил не только на лаврах, а в буквальном смысле – почил, то есть умер. Об их отношениях ходило много слухов и много правды было в тех слухах. Но теперь, журналисты бросились на свою охоту за свежачком и заполонили все пространство её дачи. Сама она восседала в огромном деревянном кресле, сделанном из пня дуба. Оно было оригинальным, и она хорошо в нем смотрелась. Как будто была при дубовых могучих корнях.

– Вы обещали рассказать… Что повлияло на вас в жизни. Что заставило вас стать прозаиком. Что двигало вами.

– Только правду, – крикнули с другого места.

Она вдруг замерла от этого простого вопроса.

«Что двигало, сподвигнуло?» Она честно задумалась. И тут голова подбросила угодливо и быстро одно воспоминание. От которого ей сразу же пришел ясный ответ на этот вопрос.

– Зависть. Меня двигала зависть, – неосторожно вслух произнесла она.

Журналисты насторожились. Камеры отразили её одутловатое лицо, жесткое, без улыбки.

– Сейчас расскажу.

– Я из простой семьи. Мама моя малообразованная женщина, родом из деревни, – тихо начала она банальной фразой.

Да, она хорошо знала всегда, что не дворянка. Крупная кость, грубый голос, резкие манеры. У себя во дворе она общалась с такими же детьми, детьми дворников и всякой малолетней лимитой. Она с детства слышала грубые разговоры, нецензурную речь, видела затрещины, которые щедро раздавались детям, женам, мужьям. На кого Бог пошлет. Нередко получала их и сама.

Но однажды пришла мать и неуверенно сообщила ей, что хотела отдать её в спортивную школу, но там мест не оказалось, и она записала её в музыкальную. На класс какой-то домры.

 

– А что такое домра? – спросила она у матери.

– А хрен её знает, казахское что-то… Иди, лучше бы в спортивную… ты вон у меня какая здоровая. Но мест нет.

Так она оказалась в филиале музыкальной школы по классу домры. Она стала ходить по своей улочке, с синей папкой на шнурках – в которой лежали ноты. Эта папка вызвала уважение к ней даже у отпетых местных задир. Шел её тогда одиннадцатый год, и в школе ей понравилось. И играть она научилась не только на домре, но и на фортепиано. Научилась слушать классическую музыку, петь в хоре и играть в оркестре. И это ей очень даже пригодилось, образовало её и дало мировоззрение.

Но не это оказалось главным в то время для неё.

Тогда, на уроках игры на домре, она впервые увидела девочку Люсю Эйт. Она училась у того же педагога, только годом старше.

Прошло столько лет, но она и сейчас не может сформулировать что так поразило её тогда в этой сверстнице. Ведь они ходили в одной школьной форме, к одному педагогу, учились играть на одном и том же инструменте.

Но в этой Люсе Эйт… именно так, с фамилией. Она не была просто Люсей. И не могла быть. Только Люсей Эйт. фамилия была загадочной и странной. Для нее звучала как титул.

В Люсе Эйт было что-то такое, что разделяло их пропастью. И коса заплетена была также, и платьице с передником. Ан нет. Коса украшала её бледное лицо, как корона. Светлые волосы очень сочетались с темными огромными глазами. И щеки были чуть впалыми и придавали лицу незнакомый нам, дворнягам, аристократизм. Все в ней было утонченным. Даже медиатр, которым она играла, казался драгоценностью в её тонких, необычайно чистых для этого возраста, пальцах. Вся она была в каких-то незнакомых моему детству, подробностях. Не было в её движении резкости, быстроты. Не было форте в её интонации голоса, никогда. Чулки, хоть и грубые, обтягивали её ноги очень ладно, а туфли были начищены. От неё исходила незнакомое мне сияние чистоты и света. Женственности, которую я в своих кругах не встречала ни дома, ни в школе.

И представить себе, что какой-нибудь мальчишка-одноклассник бьёт Люсю Эйт учебником по голове – невозможно. Что её могли дразнить в школе из-за странной фамилии? Нет! Никогда. В ней была какая-то незнакомая мне защита. И я уже тогда понимала, эту защиту она пронесет через всю жизнь. И тут я ясно поняла, что во мне ничего этого нет. И никогда не будет. Не ляжет так коса, не натянутся чулки, и говорить тихо я никогда не смогу. И таким изысканным жестом перелистывать ноты. И так изящно наклонять голову, когда читаешь их. Эйт была девочкой из другого мира. Другой Природы. И мое сердце пронзила зависть. Впервые в жизни я завидовала, не предмету, а состоянию человека. Его несуетности, чувству собственного достоинства и непонятной свободе, и спокойствию.

И я тут же начала у неё учиться. Начала ставить ноги носками чуть врозь. До этого ходила носками внутрь. Потом стала следить за её интонациями, набором слов в предложении, какой воротничок в форме, и как он пришит. Попросила поиграть её медиатором. Она мне тут же подарила. Это были мои первые курсы благородных девиц. Люся Эйт совсем не догадывалась о своем влиянии на мою жизнь. Она была вежлива, приветлива и все равно сидела на какой-то вершине самой высокой горы. На которую мне так хотелось забраться.

Это детское сильное впечатление перевернула все. Я иначе стала относиться ко всему. И я очень старалась научиться этой неизвестной мне породе. Это потом я поняла, что породе не научиться никогда. Люся Эйт родилась с этим. А мне предстоял долгий путь совершенствования. И я встала на этот путь и совершенствуюсь до сих пор. И вот, глядя на свои толстые пальцы и дряблые щеки, и читая отзывы своих читателей. Восторженные. Я четко понимаю и сегодня. Что я – далеко внизу. Я ширпотреб природы, и жизнь моя, и книжки – это все ширпотреб. Он нужен конечно. И принес пользу и мне, и моим читателям. Только я знаю одно. Люся Эйт не стала читать мои книги. Не станет. Она вообще не помнит меня. Мало ли кто там с кем учился. А я вот помню. И завидую тому, чего никогда не достигну. Породы.

– Виктория Семеновна!!! Что же вы молчите? – услышала она волнение журналистов, наконец.

И тут только она поняла, что сидит молча на своем дубовом пне. Напряженная тишина повисла над братией журналистов. И все по-прежнему ждут от неё откровений.

Ей очень хотелось рассказать кому-нибудь о девочке Люсе Эйт, которая так круто изменила её жизнь. И зависть к её недоступным человеческим достоинствам заставила писать о собственном несовершенстве.

Она глянула на дружную братию элитных журналистов.

И вдруг поняла, что девочка Люся Эйт никогда бы не позволила себе восседать на этом дурацком пне, и рассказывать чужим людям хоть какую-то малость из своей жизни.

Она покраснела во все щеки от стыда за себя, свою примитивность, свою доступность в творчестве и жизни. Неожиданно расплакалась, встала резко и ушла.

– Переживает, – по своему поняли её репортеры. – Такого покровителя потеряла.

А она, запершись на веранде, тихо плакала. И сама не знала о чем. Хотя сейчас можно было и не врать себе. Знала. Она плакала о Люсе Эйт.

Эй-Т! Звучало, как оклик.

18 января 2013, бестетрадные.

Его величество

Он был великолепен. Он вошел в её сердце сразу.

Величественный, мощный, редкий в наше время по габаритам.

Хотя и выглядел он слегка, и даже можно сказать не слегка, обшарпанным, от контактов с жизнью. Но это придавало ему настоящего шарма. Вид у него был надежный, ладный, в высоту и ширину. Но той самой виньеткой совершенства был настоящий тяжелый замок, который накрепко соединял верх и низ, и выглядел очень строго. Это была любовь с первого взгляда. Она только сейчас поняла, что встречи этой ждала и знала, что она будет. Просто это желание никогда не формулировалось в ней, а сейчас просто бросила её к этому «первому встречному», и она обняла бы его, если бы хватило рук.

Она подбежала и, все еще не веря своим глазам, стала ощупывать это сокровище руками. Да, это был тот сундук из её детства, который стоял в избе её бабушки и теток, который вмещал в себя весь скарб тогдашнего её дома. Он вмещал в одном отделении скатерти, белье и рушники. В маленьких отделеньицах были нитки и другие предметы для рукоделия, а в самом центре всегда лежали, приложенные белым льняным рушником, хлеба, которые пекла бабушка, и поэтому когда она в очередной раз открывала крышку, по избе всегда распространялся запах хлеба. Будто он был только испечен.

А еще там хранились, тоже в полотенце специальном – тяжелые куски пиленого сахара, которые всегда экономили и отпиливали бережно, осторожно, будто боясь поранить.

Сундук занимал почетно место в избе у окна. На нем и обедали, и беседовали, пока ели. Он был главной мебелью в доме, со своим таинственным скарбом. Ей в детстве очень хотелось нырнуть в его нутро с головой. И сидеть там, постигая смыслы вещей сложенных на самом дне его. Потому что все доступное, и ежедневной потребности, лежало в нем сверху. Но до дна там было скрытое от её детских глаз пространство, которое чем то же было заполнено. Но доступ к ним был закрыт на замок, а ключ от него бабушка носила с собой постоянно.

– Вам чем-то помочь, – выдернул её из воспоминаний приятный мужской баритон.

– С доставкой помочь! – приказала она.

Приказчик, именно так называли раньше продавцов-помощников, а ни какой ни «менеджер», был слегка удивлен её решительному желанию купить эту застрявшую в их супермодном комиссионном антикварном магазине, этот глупый сундук. Они уже надежду потеряли, что на него кто-нибудь позарится. А тут еще такая тетка, вся в мехах и макияже.

– Откройте его, – приказала она.

И когда продавец, уже торопясь под её требовательным взглядом, звякнул замком, и не без натуги поднял сундучью крышку, она даже слегка оттолкнула его – и быстро-быстро заглянула туда вниз, на дно.

География оказалась той же. Все отделения, полочки и ящички расположились в знакомом рельефе.

Это был он! Может и не именно он. Тот бабушкин никто бы не доставил сюда из другого конца российского простора. Но это был его брат. Их делала рука одного мастера и одного времени. Это было несомненно.

Правда, из сундука не повеяло конечно, ароматом свежеиспеченных хлебов. Скорее, из него потянуло прокисшими блюдами коммуналки, где он и стоял, скорее всего, в последнее время. И еще она на дне рассмотрела какие- то пятна.

– Фонарик, – приказала она продавцу. Тот незамедлительно принес. Она высветила днище сундука и сразу поняла, что все поправимо.

И она все сможет, отчистить и отремонтировать нутро этого сокровища, и подарит ему новый аромат.

– Какой этаж? – спросил её оформляющий доставку мужик. А узнав, пробурчал:

– Берем как за рояль. Такая же тяжесть.

Она только улыбнулась этому сравнению. Она была счастлива и успокоилась только тогда, когда собственным присутствием удостоила всю погрузку и, к удивлению грузчиков, села с ними в грузовичок, чтобы не оставлять без присмотра его величество – сундук.

– А вас из дома не выгонят? – шутканул один из грузчиков. Она не удостоила его ответом.

– Ну-ну!!! – хихикнул напарник.

Сундук действительно на свету выглядел не столь величественно. И бок ободранный и крышка неопределенного цвета, а ещё сбоку – она в магазине не рассмотрела, было нацарапано и вырезано короткое, лучшее слово русского языка. И про неё тоже.

«Д – У – Р – А».

Сундук как бы сказал ей сразу, что он о ней думает.

Грузчики не могли угадать. Никто её с этим сундуком и не мог выгнать.

Дом её, вернее квартира, хоть и был, по словам немногочисленных подруг, «полной чашой». Но чаша эта была с большим дефектом, со сколом в судьбе, который назывался в быту – одиночеством. Не сложилось ни с мужьями, ни с детьми. Она снимала шляпу перед своим одиночеством, очень уважала и боялась его. И постоянно придумывала себе всякие дела, чтобы держать с ним дистанцию, и не сильно общаться.

И вот это приобретение. Она как-то сразу поняла, что сундук, который грузчики поставили прямо посреди комнаты, требует своего места, и она стала ревизским взглядом оглядываться. Что бы такое удалить из своего жилища, и сразу глаза выхватили предметы, без которых давно можно было обойтись. Которые из лени не выбрасывались. И потянулись руки к ним в азарте, и позван был дворник Рустам, который за небольшое вознаграждение унес на помойку. Дворник Рустам всё порывался и сундук новообретенный вынести, удивлялся его трагическому облику, но был впряжен ею в обратное. Они вдвоем с большим трудом поставили сундук под широченное окно в комнате. Где он и замер сразу, поняв, что наконец дома. И она, проводив Рустама, наконец пристроилась на его крышку, и погладила ласково его шершавый бок.

– Привет! Живем? – тихо спросила она. Но в ответ с поверхности на неё живо глянула надпись поменьше, но с тем же смыслом прямолинейным.

– Да. Я – дура, – улыбнувшись, согласилась она.

Она сидела на сундуке и с удивлением рассматривала свое жилище. Каким оно стало пустым, просторным. Как будто дом наполнился другим, незнакомым или давно забытым, пространством. И в доме можно было прыгать, танцевать. И ничто уже не цепляло тебя за рукава, никаких острых углов. Ничего кроме того, что она забросила в доброе чрево сундуку. Все лишнее он не принял, все улетало за борт жизни. Он быстро навел ревизию в хламе, который казался до этого незыблемым, и оставил только то, что мог вместить. Отбор нужного был жесток и с учетом вечности. Сразу мыслилось – стоит в сундуке сохранить, или обойдешься.

Оказалось, что почти без всего она может обойтись.

Даже спать на нем можно было, так он был широк. И крышка его была теплой, будто дерево из которого она была выстругана, все еще делилось своей нескончаемой жизнью.

Она еще немного колебалась, зачистить ли ругательные словечки «дура» и прочие, которые приобрел сундук на своем долголетии, но не стала.

Потому что была в этом какая-то правда и о ней.

Чтобы заполнить сундук по настоящему, ей придется долго, очень долго жить. А главное, хорошо бы научиться хлеба печь, чтобы вернуть сундуку его личный аромат. Она еще раз открыла крышку, заглянула внутрь. Пахло свежевымытым влажным деревом.

Что ж! И это не плохо.

И углы в сундуке были хоть и кованные, но не острые. И замок легко вошел в ушки, ключик повернулся.

– Щелк! – услышала она приятный звук. И стало вдруг легко и спокойно. Она даже не стала анализировать, почему. Было ощущение сделанного большого и нужного.

Все, чем дорожилось, о чем много было думано, бережно хранимое, вспоминательное слезливо – не вместилось в старый сундук. Он их просто не захотел принять, хоть там было много места. При желании она бы могла поместить там себя вместе с одеялами и подушками. Она – да. Все остальное – нет. Лишнее. Её поразила отборчивость сундука. Она просто чувствовала его нежелание вмещать в себя непотребство всякое. Он был разборчив. Ей стоило бы поучиться этому редкому качеству.

 

Сундук, казалось, готов был заменить ей все, при этом расширяя свободное пространство. И даже в окно, которое было вечно занавешено шторой, можно было смотреть, удобно усевшись, на все тот же сундук. Что она незамедлительно и сделала. Сев на его теплую крышку, она как будто опустилась на траву газона во дворе, на который всегда строго запрещалось выходить даже босиком.

Сидя на сундуке, она легко рассмотрела внизу во дворе, как три тетки в спортивных костюмах шли бодрым шагом и строем, резко отчеканивая углы по каре двора. Чеканя шаг, они маршировали по периметру двора. Периметр был коротким, но они еще раз, и еще раз прошагивали его. Вид у них был деловой и сплоченный. Они явно имели цель. Сверху они казались маленькими, широкоплечими и слегка карикатурными.

– Р-раз – ра-аз! – спешили.

Куда?

 «Каждый – к своему сундуку», – подумалось ей уверенно.

17 октября 2018, бестетрадные.

1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14 
Рейтинг@Mail.ru