Фёдор Романович Козвонин
Морошка. В августе 42-го
– Ну, тут речь явно не о Кирове будет. От нас-то, понятное дело, литерные составы могут только на запад идти. Не на восток же? Так что шпиону толку нету в крапиве сидеть у переезда той же Ломовской. Ему надо на более близких к фронту узлах – вот там уже фрицу интересно будет.
– Это ж я тебе к примеру, не занудствуй, – с Игоря слетел вернувшийся было блатной форс, он словно растерялся.
– Нет, понятно, идея-то хорошая. Только реализовывать её надо на уровне Ставки Верховного… – сказал Степан примиряющим тоном.
– Уровень-то Ставки, а ловить этих диверсантов будут такие же, как мы с тобой. Поэтому надо, чтоб у этих волкодавов руки были развязаны и чтоб они на таких вот растяп с чесноком не отвлекались – Фосфоров ткнул в пустоту себе за спину большим пальцем правой руки. – Понимаешь, тут будет больше пользы не от того, что мы волка в овечьей шкуре обезвредим, а что его же против врага направим! И всё это без особых затрат с нашей стороны – одной радиоточки хватит чтобы немецкую разведку застопорить. Хотели нас нахлобучить, но выйдет всё наоборот!
Степан почесал подбородок:
– Знаешь, а ведь ты действительно хорошо придумал. Тогда не надо тянуть кота за хвост, а сегодня же это предложение внести.
– А то! Не просто так слонов слоняю по перрону. Но я о помощи попросить хочу, чтоб ты вместе со мной эту идею выдвинул. Если вдвоём, то больше хода делу будут.
– Но это же твоя инициатива. Я тут при чём?
– При том, что я тогда не один буду, а с тобой – оба два! Считай – коллектив, а против коллектива не попрёшь!
– Ну, хорошо. Но я только в углу стоять буду и головой кивать, чтобы потом одного тебя по партсобраниям таскали. Или если инициативу найдут несвоевременной.
– Не, не найдут! Я слыхал, что немцы весной создали специальную организацию… Как-то называется… Вроде: «Дирижабль»[40]. И как раз для того, чтоб готовить и засылать нам агентов, чтоб теракты совершать и всяких сепаратистов готовить. Но запутались, формалисты буквоедские, разобраться не могут, кому она у них подчиняется – гестапо[41], Абверу или РСХА[42]. Но у нас тебе – не там! Поэтому я и говорю, чтоб это была и не госбезопасность, и не армия, а что-то отдельное. Чтоб только Ставка решала.
– То есть ты не сам придумал, а вражескую идею адаптировал?
– Можно и так сказать.
– Ну и хорошо. Так даже лучше, сошлёмся на зарубежный опыт, – Деницын улыбнулся, когда заметил, как вздрогнул товарищ. – Шучу. Сейчас загляну тогда с тобой в управление, поддержу.
VIII.
Товарищи вышли из лесополосы и остановили проезжавший по трассе грузовичок «Студебекер», который вёз брёвна для строительства нового крыла пищеблока коломенского завода. Шофер был один в кабине и, разглядев кубари в петлицах Степана, с радостью согласился подбросить путников куда угодно. Хотел отвезти и даже прямо к бывшему особняку купца Булычёва, в котором после Революции поселились чекисты, но Степан и Игорь попросили высадить их не доезжая двух кварталов – на перекрёстке Коммунистической и Карла Маркса. Шофёр пожал плечами и поехал.
Степан глядел в окно на пробегавшую мимо дорогу и думал, что если он сегодня не проводил Августу, то это вовсе и не плохо. Тут навязываться не стоит – она женщина самостоятельная и сильная, сама решит. Вот если она завтра пирогов с грибами испечёт, то он сразу её в кино пригласит, чётко обозначив намерения. Как раз в «Боевом киносборнике № 12» два очень удачных эпизода. Хотя, конечно, в первом подростков играют актёры чуть не тридцатилетние, но играют хорошо, с душой. А второй, говорят, про такую же женщину, вроде Авы – которая посреди всей этой войны с ребёнком на руках находит в себе силы стоять прямо.
Такие фильмы посмотришь и поймёшь, что кино действительно важнейшее из искусств – на нужный лад направляет. А если взрыв какой покажут, то даже ещё лучше – у барышни есть возможность испуганно ойкнуть, а кавалер имеет возможность подставить могучее плечо. И всё благообразно. Но при этом однозначно.
Спустя четверть часа чекисты добрались до чугунной ограды, отделявшей оживлённую улицу от глубокого оврага, бывшего когда-то руслом реки Засоры. Река давным-давно высохла и овраг, густо зарастая рябиной и сиренью, ждал, когда до него дойдут хозяйские руки. Пару лет назад архитекторы планировали развернуть здесь бурную деятельность и разбить цветущий бульвар. Но пока планы оставались только акварельными эскизами, лежащими в толстой папке в нижнем ящике письменного стола строительно-монтажного управления номер один при народном комиссариате боеприпасов.
Чекисты распрощались с водителем и пошли вверх по Коммунистической. У дома номер восемнадцать Степан остановился. Игорь, прошедший вперёд несколько шагов, удивлённо обернулся:
– И чо ты тут шоперишься?
– Да так чего-то вспомнилось… – Степан внимательно оглядел окна дома, будто заглядывая внутрь. – Я сюда в девятнадцатом году бегал, когда ребёнком был. Всё хотел на Блюхера посмотреть.
– А он что тут делал? Я тогда совсем мелкий был, мне не до пустяков было – орать бы пошире, да в пелёнки фурить, чтоб мамке не скучно было.
– Блюхера тогда прислали командовать обороной от наступающих белогвардейцев. Он тут почти всё лето прожил. До тех пор, пока не стало понятно, что угроза для города миновала.
– Это когда Чапаев под Уфой реку Белую форсировал? Я у Фурманова в книжке читал.
– Ага… Я тебе скажу, что по своей малолетней несознательности я очень огорчился – так хотелось пострелять по золотопогонникам из маузера, а лучше из «Максима». Чтобы обязательно ранили, а потом бы лично начдив повесил на грудь медаль или даже орден…
– Знаешь, на самом деле хорошо, что твои мечты не сбылись – четыре года назад доподлинно выяснили, что Блюхер-то японским шпионом оказался! Сейчас бы тебе солоно пришлось, – Игорь на всякий случай огляделся по сторонам.
– Да в любом случае хорошо, что контру за двести вёрст от Вятки развернули, а потом разбили наголову!
– Конечно, хорошо! Кстати, подумалось… Не помнишь, кто сказал, что история повторяется дважды? Энгельс?
– Вроде, Гегель[43]…
– Ну, в любом случае, человек был не глупый. Может, и в этот раз повторится, а? Забуксует фашист в чернозёме, а там и на попятный? Ведь ни монголы, ни французы, ни «белые» сюда не дошли!
– Так тогда история должна не дважды повториться, а четыре!
– Так дважды два – как раз четыре!
– Твои б слова… – Степан несильно толкнул Игоря кулаком в плечо. Тот деланно оступился и осел.
– Слушай, а я тут шутку слышал про наше управление. Рассказать?
– Валяй, пока дорогу не перешли.
– «– Какой дом на Вятке самый высокий?
– Бывший дом Булычева! Из его подвалов Магадан видать!»
Теперь по сторонам огляделся Степан:
– Ты шире ори, так больше дадут!
– А я – что?
– А ничего! Доедешь – узнаешь!
На проходной Степана и Игоря окрикнул проходивший мимо бравый усач Зарницын:
– Мужики, слыхали – нет?
– Чего слыхали-то? – Степану показалось, что Игорь побледнел.
– Да людоедку взяли – детей резала и пироги из них пекла. Сейчас свидетельницу допрашивать будут – айда!
Сердце Деницына обмерло, будто заледенелой рукавицей ухватили воробышка.
Степан и Игорь вошли в кабинет, где за массивным столом, обитым зелёным сукном, лицом к ним сидел капитан госбезопасности Авроров – заслуженный человек с добрым, открытым и простоватым лицом. Сапоги он носил «гармошкой», как дореволюционный приказчик. Этакий рохля добродушный. Но подчинённые знали, что кубари ему достались не просто так и второго такого профессионала – поискать. Он умел любого расположить к себе и по-свойски, ненавязчиво дознаться до самого сокровенного. Свидетельница, миниатюрная женщина неопределённого возраста в платочке на голове, сидела на стуле спиной к вошедшим.
Авроров кивнул вошедшим к правой стене, вдоль которой стояли венские стулья и одно кресло-савонарола. Начался допрос.
– Значит, Тася, расскажи как дело было по порядку.
– Ой, да как такое по порядку-то… До сих пор ведь руки дрожат – чай, не каждый день такие страсти.
– А ты представь, что это ты мне не события своей жизни рассказываешь, а будто это в кино случилось или на театре.
– На театре такое покажи, так все зрители попадают… Но я попробую. Так вот, значит, прорвало в больнице трубу. Нас всех через это домой отпустили пораньше – так-то я до вечера должна была на службе быть. До обеда ещё я вернулась и разморило меня – заснула.
– Получается, Абатурова и Клюкина думали, что они одни в доме?
– Выходит, что так. Никогда ещё не бывало, чтоб я из гошпиталя раньше приходила. Позже – эт запросто, но чтоб раньше – ни-ни. Но не в том главна-то штука!
Я, значится, на подушке ворочаюсь и сквозь сон слышу голос тоненький: «Тетенька, не надо! Не надо, тётенька!». Сперва подумала, что приснилось. На другой бок повернулась уже, но за стеной будто что-то по полу потащили. И любопытство меня взяло. Опять же вы в тот раз велели в оба глаза глядеть и тут же доложить, коль мужик какой начнёт отираться. Встала я, значит, глаза протёрла и на цыпочках-то пошла.
Авроров прервал Морозову:
– А как часто к ней ходили дети?
– Дети-то? Часто. И её детишек приятели забегали, и по делу торговому захаживали: кто мамкин платок на муку, кто брошку на сальце… – у Таисьи затрепетали плечи, она скуксилась и заплакала, вытирая слезы и прикрывая лицо краем платка. – А тут тебе, выходит, сразу и брошка, тут тебе и сальце. И мамка вовек не сыщет…
– Ну что ты, милая, не плачь. Всё равно слезами уже не поможешь. Помнишь, мы договорились, что театр?
– Ой… – она всхлипнула. – Ладно. Я к двери-то подошла – слышу, что-то там происходит. Я к скважине замочной-то прильнула и вижу. На койке лежит мальчишка и будто спит. Гадюка-то, Абатурова то есть, шторы завесила и со своей мамкой давай ребятёнка-то раздевать. Рубашонку стянули, штанишки сняли, хохочут, ухмыляются, ведьмы! Смеются, лапают его везде, «краник» теребят… Я думаю – ух, греховодницы, чего захотели! Но вышло хуже.
Она замолчала, уставилась в пол и закусила край платка. Вздохнула. Авроров не торопил. Спустя полминуты Морозова продолжила.
– А ребятёнок-то вялый весь, словно ватный… Они ему ножки верёвкой связали, да в петлю на потолке продели через крюк, на котором люстра крепится. Бабка-то держит, а Гуська тянет. Что за затеи такие, думаю? Мне и страшно, и волнительно стало… Грех-то какой!
Таисья зашлась в голос рёвом, капитан встал со своего места, подошёл к ней и погладил по плечу:
– Уж извини, что заставляю рану бередить. Я сам, хотя и всякого на службе видал, но от того, что в доме том произошло, волосы дыбом встают. Но надо всё вспомнить и рассказать. Соберись, пожалуйста.
Таисья глубоко вздохнула, расправила плечи и села, будто проглотила аршин.
– Я сейчас же всё доскажу. Всё, как было.
Капитан вернулся на место и продолжил записывать за ней вслед.
– Вздёрнули ребятёнка в той петле под потолок, а у него волосики такие льняные, нежные. И глазки-то открытые, стеклянные! Но грудь шевелится, дышит. Живой ещё, знать. А под головушку-то таз большой подтащили. И тут я приметила в углу лукошко с морошкой, а рядом киянка валяется… Я как заворожённая сижу и не могу глаз оторвать. Вся застыла, онемела. А Гуська, значит, верёвку-то к ножке буфета привязала и с буфета же нож достаёт. И деловито так, примеряясь, к дитятке и – раз по шее справа, два – по шее слева. Уверенно так, глубоко. Кровь-то так и хлынула! Алая, струёй ровной – и в таз! Сначала сильно лилось, как из водопровода, потом ослабло и с каждым разом напор слабел – знать, жизня-то выходила, сердечко слабело. А я всё смотрю и дышать боюсь! Что делать? Одной с ними не сладить, так я бегом во двор, за Ефимычем.
– «Ефимыч» – это Трофим Ефимович Истобенов, дворник?
– Да, о нем я толкую. Я к нему – так и так, бежим скорей, ребёнка зарезали! Он топор схватил, хотел дверь рубить, да ключ-то у меня есть – до уплотнения весь дом моим был! Мы с ним дверь открыли, а там уже все кишочки и печёнки из ребёнка вынули – как порося разложили… Бабка нас первая увидела – почернела, охнула и на четвереньках поползла под печку. Гуська, знать, меня одну углядела – зашипела, с полу нож схватила, чичи свои вылупила, и тут только заметила Ефимыча с топором и как заверещит! Бросила в нас кошель с грибами – они во все стороны разлетелись, а сама – в окно!
«Значит, она купила грибов…» – Деницынцу стало трудно дышать, к горлу подкатил комок: он сначала побледнел, а потом побагровел, но никто этого не заметил. Все внимательно слушали Морозову:
– Мы подпечье задвинули сундуком, веник в углу перевернули и Ефимыч остался бабку сторожить, а я уж к вам. Чай, поймали Гуську? – в глазах Таисьи ужас перемешался с надеждой.
– Поймали. На речном вокзале в очереди за билетом. Спокойная стояла, рассудительная. Словно не женщина ребёнка, а лисица курёнка… Как таких земля-то носит? Спасибо вам, товарищ Морозова, за бдительность. Вот теперь тут вот распишитесь… Да. «С моих слов записано верно, мною прочитано»… Можете быть свободны! Но всё равно будьте начеку, если к дому начнёт проявлять интерес мужчина лет сорока.
Таисья вышла из кабинета, в котором остались одни чекисты. Авроров закурил папиросу.
– Погреб мы уже раскопали – там целое кладбище. Судя по всему, одиннадцать детей там похоронены – черепов нашли одиннадцать, а бедренных костей почему-то только двадцать… А этот мальчишка, получается, двенадцатый.
– И как теперь их личность установить?
– А никак. Всё это мы освидетельствовали, зафиксировали и тут же во дворе под вязом похоронили в общей могиле. Там как нарочно нужник копали и яма подходящая была.
– Но ведь надо родителей найти …
– Надо. В другое время так бы и сделали. Но не теперь. Ты понимаешь, что будет, если подробности в народ пойдут? «Людоеды в городе!» Это же паника, а время сейчас и без того чёрное.
– Так может и к лучшему? От положения на фронте внимание отвлечётся…
– Знаешь, фронт далеко, а людоеды тут! Нельзя огласки допустить, нельзя. Этих дьяволиц в каземате держат и они там о своих подвигах точно не распространятся. Поэтому осудят их за спекуляцию. А когда до Ухтпечлага доберутся, так в бараке наш брат и шепнёт кому надо, как на самом деле было. Кара людоедов не минует.
– Наверное, так… Но мне всё равно кажется, что родителей погибших нужно оповестить. Мы как будто это преступление покрываем.
– Знаешь, вот сейчас всем советским людям приходится тяжело – много горя выпало на нашу долю. Никто не рад, все на пределе. Но даже в таких условиях можно жить, если в душе у человека остаётся хотя бы малая надежда, если теплится хоть самый тусклый уголёк. Теперь представь, каково придётся родителям детей, которые в том проклятом подвале сгинули? Такая весть и в мирное время хребет переломит. Может, пусть лучше думают, что их ребятишки на фронт сбежали и просто письма от них не доходят?
– Наверное, так…
– К сожалению, пока что нашу правду приходится защищать такой вот неправдой. Ещё не наступил момент для истины… И рапорт о походе на шкляевский «аэродром» можете не писать. Нашёлся тот участковый – два часа назад из сельсовета звонили. Он сразу после разговора с Попывановым за малиной пошёл на Фёдоровскую гору у Песегово и там табельное потерял. Два дня по кустам и буеракам шукал – похудел, почернел, зарос. Вернулся лохматый, расхристанный, речь человеческую почти забыл – одно что радостно мычит. Поэтому можете быть свободными.
В кабинет вбежал озадаченный Зарницын.
– Ребята, вот новая сводка: «Наши оставили район Калача-на-Дону. Несмотря на упорное сопротивление, отступаем», – он ещё раз перечитал полоску бумаги у себя в руке. – Братцы, это что же получается? Дорога на Сталинград для вермахта открыта?
