Фрэнк Хайлер
Да будет свет. Четверть века в экстренной медицине

Полная версия

© 2020 by Frank Huyler

© Е. Е. Лисневская, перевод, 2020

© Оформление. ООО «Издательство АСТ», 2022

* * *

Посвящается Колину

* * *

Имена и персональные данные некоторых лиц были изменены в целях конфиденциальности.

I

Я не думаю, что мы готовы умереть – хоть один из нас – в полном одиночестве.

Дж. М. Кутзи

Мальчик

Когда его привезли, он был едва жив. Это был красивый парень, только достигший подросткового возраста. Мы раздели его. Смуглое, худое тело мальчика неподвижно лежало в свете операционных ламп.

Огнестрельное ранение не кровоточило. Этот небольшой круглый дефект на его груди даже не привлекал внимания и был похож на маленький открытый голубой глаз.

Я подумал о сыне. Я сразу его вспомнил.

Молодой хирург пришел моментально. Как всегда, на работе с самого утра. Как всегда, голодный и худой. Этот врач – хорошо обученный специалист, высокомерный и быстрый, у него прекрасная реакция, а движения грациозны, этого не отнять. Он смотрит сквозь меня, как будто не понимает, откуда я взялся. Мне все равно. Это меня не задевает. Я знаю, что этот хирург будет действовать грамотно, быстро и решительно, а сейчас это жизненно необходимо.

Он сделает все, чтобы спасти мальчика.

– Когда пропал пульс? – спросил он фельдшера.

– По дороге в больницу, – ответила она.

Хирург приступил к спасению ребенка без промедлений. В его решимости была особая красота и эстетика.

Он наклонился, обработал кожу йодом, надел пару стерильных перчаток, взял скальпель в правую руку и одним движением сделал разрез от грудины до самой простыни. Ткани не оказывали сопротивления острому лезвию, все это выглядело, как легкий взмах руки.

– Откройте набор для торакотомии, – скомандовал он через плечо ассистентам.

Я стоял сразу позади него. Мне был виден каждый шаг, каждое движение врача в свете операционной лампы.

Рана была бескровной. Кровь должна была сочиться капельками из перерезанных капилляров, но рана оставалась чистой и сухой, это было заметно.

Он взял ножницы, вставил одно из лезвий под ребра и поднял руку к грудине. Мы увидели легкое – бледное, слегка серое, с прилипшими желтыми шариками жира.

К тому времени набор для торакотомии был готов. Хирург вставил реберный ранорасширитель, и грудная клетка мальчика раскрылась, как цветок.

Темная кровь полилась прямо на пол.

Еще в студенческие годы мне посчастливилось попасть в лабораторию моего преподавателя. Он проводил фундаментальные исследования, пытаясь найти способ сохранить мозг живым в течение нескольких минут после остановки сердца.

Амбиции с течением времени имеют свойство угасать. Несмотря на все усилия и старания, мы до сих пор не открыли «волшебный укол», сохраняющий клетки мозга. Никто еще не разработал аппарат, который заменит сердечно-легочную реанимацию и будет воскрешать мертвых с сохранением их памяти. Мы все еще хороним целые стаи собак.

Те собаки в лаборатории были из приютов. Моему преподавателю нужны были почти щенки, потому что данные от старых особей ненадежны. Их точный возраст, конечно, никто не знал, но, если вы хоть раз в жизни сталкивались с собаками, отличить щенка не составит труда.

Псов вытащили из клеток и повели на поводке в комнату. Они боялись и дрожали, как будто их ждал ветеринар.

Внутривенный укол собаке делают так же, как и человеку. Ассистент привычным движением ввел одной из них седативное средство.

Это заняло несколько минут. Исследователи зафиксировали собаку на столе, она, наконец, успокоилась и легла. Затем ей ввели пентотал, который ее окончательно усыпил. Преподаватель интубировал пса, приклеив ему длинную трубку к носу, затем прикрепил кардиомониторы, перевернул его на спину, побрил грудную клетку и, наконец, провел торакотомию.

После открытия грудной клетки собаке пересекали аорту, останавливая поступление крови в головной мозг. Можно начинать измерения.

Мой преподаватель не изменил судьбу животных. Они были из приютов, и в любом случае их ждало усыпление. Но я мог видеть его эмоции. Он успокаивал собак на столе и говорил с ними как можно мягче. Прежде чем псы отключались, преподаватель на несколько мгновений казался мне человеком, который не мог смириться с тем, что собирается сделать.

Молодой хирург продолжал работать, выгребая теплые сгустки крови из грудной клетки пациента прямо на простыни.

Остальные тоже были там: они толпились вокруг меня, также напрягались, чтобы лучше видеть сам процесс, и все внимание было сосредоточено на луче хирургической лампы. Мы смотрели в операционное поле и не видели самого мальчика.

– В сердце пусто, – сказал хирург, остановил массаж и вытащил еще несколько сгустков крови из грудной клетки. Внутри было чисто и неподвижно. Перед нами лежало сердце, легкие, розовая плевральная оболочка, и все это выглядело как в книжке.

Затем врач удивил меня.

– Минута молчания, – сказал он и склонил голову.

Такое стало происходить совсем недавно. Минута молчания – это современный ритуал. Младшие хирурги делают так, даже если пожилые доктора не останавливают процесс.

Все замолкли. Медсестры, травматологи, рентгенологи, которые стояли в углу, если их услуги не требовались.

На мгновение стало совсем тихо, все снова заметили тело мальчика. Никто не знал его историю, никто ничего не знал, но внезапно все почувствовали странное благоговение.

Минута может проходить очень медленно. Минуты в таких случаях более чем достаточно.

– Хорошо, – наконец произнес хирург. Он поднял дряблое сердце и показал пальцем на дефект. – Пуля попала в желудочек здесь. И затем прошла через полую вену. Это травма, несовместимая с жизнью.

Таким образом, внимание переключилось, мертвый мальчик снова стал телом с огнестрельной раной, а хирург отошел в сторону и допустил к нему обучающихся.

Один за другим, они смотрели, трогали дряблое сердце, рану и полую вену, потому что такая возможность выпадает крайне редко, когда тело еще не остыло, и все его молодые анатомические структуры можно увидеть отмытыми и чистыми. В этот момент я вспомнил подопытных собак.

Когда пришла моя очередь, я сделал то же самое, что и все, причем щупал и смотрел рефлексивно, не задумываясь. Я уже был не резидентом, а врачом с опытом работы около двадцати лет. Но мне это не приходило в голову. Я просто увидел рану и почувствовал то же холодное любопытство, как и всегда в таких случаях.

Я держал его сердце в своей руке точно так же, как и другие, проследил раневой канал в точности, как остальные. Но случилось то, чего так сложно избежать. Я перевел взгляд на лицо этого красивого юного пациента, и мне пришлось за это поплатиться. Я снова подумал о своем сыне и о каком-нибудь человеке моего возраста, который делает тоже самое с его телом. И по какой причине?

Он был еще ребенком, думал я по дороге домой. Какой урок мне послала жизнь?

Град

Звуки монитора для наблюдения за состоянием плода похожи на шум прибоя. С момента прикрепления к телу женщины он без конца трещит и шипит, улавливая каждое ее движение. Стоит женщине пошевелиться, вы услышите рев волны, а когда начинает сползать простынь, будьте готовы к звукам огромного водопада.

Но все это – лишь фоновый шум, из которого надо выделить едва уловимый стук сердца ребенка. Едва его поймаешь, как женщина пошевелится, и надо заново располагать датчик.

Сердце матери тоже бьется. Но этот звук глубже и медленнее, и разница колоссальна.

Сердце матери тоже шумит, ее руки сжимаются, она нервничает, тяжело дышит и потеет – эти звуки можно сравнить с шумом ветра в кроне деревьев. Вы положили ей на живот свою ладонь. Мышцы под вашей рукой рефлекторно превращаются в камень.

Такие ассоциации возникают после часов наблюдения. Сердце ребенка не должно слишком сильно или слишком надолго замедляться. Ему следует биться спокойно и равномерно. Тогда можно расслабиться: будущий человек готов к появлению на свет.

Я не покидал свой пост ни на минуту до самой ночи.

Свет фонарей проник через окно. В темноте монитор звучит музыкально и ритмично, как будто вы едете один ночью куда-то далеко: устали и слушаете авторадио, периодически поглядывая на эквалайзер. Эти звуки не усыпляют. Наоборот, они держат вас в сознании. Вы думаете о своей собственной жизни, о своем пути и о пути женщины рядом с вами, о каких-то фундаментальных вещах, которые непонятным образом всплыли в голове именно сейчас, дав понять, что они были с вами все это время.

Роды пугают мужчин. Ослепляющая боль немного отодвигает страх грядущего неизвестного. Однако он не исчезает полностью, и вы терпите, думая о надеждах и мечтах, о подготовленной детской в доме, о лице на экране УЗИ-аппарата, живом и призрачном одновременно, о руке, скользнувшей вверх и сжавшемся кулачке.

Той ночью они снизили громкость, чтобы все было слышно. Звуки отошли на задний план, бесконечные и монотонные. Я лежал рядом с ней на кушетке, смотрел в потолок и не спал. Мне подумалось, что я не привык быть частью этого мира.

Она то дремала, то лежала без сна и тяжело дышала. Иногда приходила медсестра, порой в холле закрывались и открывались двери. Вот кто-то засмеялся – мы были не одни.

Я был рядом и практически ощущал ее боль, которая вместе с ритмом дыхания то усиливалась, то утихала. Она не плакала и не искала у меня утешения. Я был частью комнаты. Лишь какая-то часть меня помнит, что происходило.

Затем вошла анестезиолог, и включился свет. Время для маленькой волны облегчения.

– Как дела, милая? Болит? – спросила она.

– Да, – тихо ответила моя жена.

Я наблюдал, как ее посадили, положив руки на подушку на столе. Свет направили на ее спину. Мне хорошо был виден ее позвоночник, пространство между позвонками, которое увеличилось, когда она наклонилась.

Анестезиолог нарисовала йодом идеальный коричневый круг в центре спины моей жены. Врач была спокойна и уверена. Ее движения были ловкими, неторопливыми и точными, и я видел в них годы ее опыта, что не могло не успокаивать. Она ввела иглу и начала что-то говорить жене.

Затем я увидел, как в шприц начала поступать спинномозговая жидкость, прозрачная, как стекло, как самое чистое и легкое из существующих масел. Это не совсем вода, и вы можете почувствовать разницу, когда она капает с иглы на палец в перчатке.

Дальнейшие подробности ускользают сейчас из моей памяти. Все, что осталось, – это вспышки света, иглы, белый лоток на столе, синяя простынь, катетер в эпидуральном пространстве. Я помню момент, когда началась очередная схватка и жене ввели лидокаин.

Лидокаин – это облегчение. Он позволяет мыслям вернуться и приглушает непрерывный поток яркого белого света.

Я поблагодарил анестезиолога. Она улыбнулась и вышла из комнаты.

– Я хочу колы, – попросила жена рано утром.

Я обратился к медсестре.

– Конечно, – сказала она, – у вас есть еще пара часов.

Я попал из палаты в яркий свет коридора, чувствуя себя странно. Конечно, я знал, что мне не следует так бояться, что все будет хорошо, нас ждет дом, детская готова, у нас есть деньги, работа, будущее настало, и все идет своим чередом.

Я спустился на лифте в вестибюль больницы и вышел через главный вход на открытый воздух. В автомате красным пятном блестела холодная кола, ведь ночью было холодно, и шел дождь. Я оставил свою куртку наверху, дрожал, но мне было все равно. Я был один, когда запихивал в автомат банкноты и слышал грохот падающей банки, а потом понял, что тоже хочу пить, и запихнул еще одну бумажку.

Именно тогда начался град, как это иногда случается в Нью-Мексико в это время года. Он пришел ниоткуда, совершенно белый, отскакивая от моих рук, от брусчатки и перил. На мгновение я укрылся возле автомата, стоя рядом с колой, чувствуя ее прохладное красное присутствие, слушая, как падает град. Это было похоже на благовестие, как будто небеса говорили что-то хорошее. Именно так вам хочется думать в подобной ситуации. Ваша борьба – это борьба всего мира, ваши судьбы значительны, жизнь ваших сына и жены, мужа и дочери – все это важно для Творца. Мы видим и осязаем иррациональное.

Все прояснилось, но я не переставал наблюдать за градом, в его красоте и трансцендентности, и опять мне подумалось, это для нас.

Через некоторое время град просто закончился, в один момент, как это часто бывает. Я покинул свое прибежище, дрожа, с ледяными банками колы в каждой руке. Мои волосы намокли, ветер обжигал сквозь рубашку, и я почувствовал себя невероятно живым, изумленным и незначимым. Я зашел внутрь, поднялся на лифте и вернулся в палату, где меня встретил привычный уже звук монитора.

Некоторое время мы просто пили колу в темноте. Я завернулся в одно из тонких белых одеял. Укол помог жене заснуть.

Он родился утром.

Война

За мной пришел его отец.

«Сына только что снова вырвало». Передо мной стоял мужчина моего возраста, уставший и осунувшийся. Самого пациента привезли на машине скорой помощи несколько минут назад и только что отправили в смотровую. Его карточка вряд ли покинула регистратуру.

Когда я вошел к больному, увидел, что он лежит на каталке, издавая булькающие звуки. Изо рта молодого мужчины до самой груди тянулась зеленая ниточка слизи. Широко раскрытые голубые глаза постоянно и беспорядочно двигались. На лице не отражалось ничего. Пациент должен был карабкаться, бороться за жизнь, но вместо этого он беспомощно лежал, как будто сдаваясь.

– Сын пострадал от самодельного взрывного устройства в Ираке, – мужчина говорил практически монотонно. – Его мозг нафарширован осколками. Его начало рвать вчера. Это продолжалось всю ночь.

Руки пациента были массивными и мускулистыми. По его накачанному телу было видно – это настоящий морской пехотинец. Но картину портил розовый полумесяц от шрама после краниотомии, проступающий через практически обритые светлые волосы. Солдата снова вырвало: еще одна порция слизи потекла по подбородку на грудь. На мониторе зазвонил сигнал тревоги. Через несколько секунд губы пациента посинели.

Я выбежал в коридор позвать медсестер, затем вернулся к каталке и поднял ее подголовник. Нужно было аспирировать рвотные массы и не дать парню задохнуться. Одной рукой я держал падающую трубку, второй схватил солдата за волосы, чтобы держать его голову в вертикальном положении. В трубку ничего не поступало: мужчина не разжимал зубы. Одновременно со следующим сигналом тревоги я снова позвал на помощь. Мне не удалось аспирировать рвотные массы через ноздри: трубка была слишком большой. Поэтому я усадил пациента, как мог, прижав кислородную маску к его лицу. Одна за другой прибежали медсестры. Я до сих пор помню ощущение тяжести этого тела на своих руках. Картину дополнял вездесущий запах рвоты.

Когда мы отвезли его в реанимацию, я на мгновение вырвался поговорить с отцом.

– Вы хотите, чтобы мы попробовали?

В первый и последний раз на лице мужчины я увидел боль.

– Наверное, – сказал он, – сын вернулся всего пару месяцев назад.

Это все – мозг, полный осколков, горсть металла, брошенная невидимой рукой где-то в Ираке, на дороге или в поле, во время патрулирования или в толпе, в день, когда ничего не должно было произойти, но произошло, – это все закончилось вот так, несколько месяцев спустя, дома, рядом с отцом и с медалью «Пурпурное сердце» на груди. Конечно, история на самом деле гораздо длиннее и сложнее, но я никогда ее не узнаю.

Отец пациента уже было последовал за нами по коридору, но я попросил его подождать в комнате для консультаций.

В течение нескольких секунд мы пытались использовать мешок Амбу и помочь солдату дышать, но каждое сжатие мешка заканчивалось очередной рвотой и аспирацией. Мы отсасывали массы из носа с помощью более тонкой трубки, но это было не очень эффективно. Зубы пациента оставались стиснутыми, глаза – открытыми, но без фокуса.

Другого выбора не было: мы решили прибегнуть к лекарствам. Они парализуют каждую мышцу в теле, без исключений.

Когда мышцы пациента расслабились и он перестал дышать, новая волна жидкости хлынула из его желудка в рот. Я держал одну трубку, а резидент – другую. Наконец, ей удалось вставить ларингоскоп между зубами пациента и разжать его челюсти.

«Почему в его желудке все еще столько содержимого?», – подумал я. Теперь солдат был парализован, и резидент боролась с ларингоскопом в тщетных попытках увидеть его голосовые связки. Я стоял рядом с ней, с трубкой, нажимая свободной рукой на горло пациента, чтобы сжать его пищевод и убрать рвотные массы.

– Я вижу связки, – резко сказала она, – дайте мне трубку.

На короткое время, когда она вставила трубку пациенту в рот, я подумал, что все наладится.

Но его сердце замедлилось, после пары глухих ударов совсем остановилось. Он слишком долго пробыл без кислорода.

Мгновение спустя трубка вошла в трахею.

– Я внутри, – сказала резидент, и мы начали вентилировать легкие. Я мог слышать шум поступающего кислорода под стетоскопом. Но на мониторе оставалась изолиния.

Начались стандартные реанимационные мероприятия. Адреналин, атропин, «качаем» грудную клетку. Больше адреналина, бикарбонат. На несколько мгновений я поверил, что пациент вернется: он был молод, и его сердце было сильным. Монитор выдал сигнал тревоги. Трубка была внутри. Мы дышали за него, качали его грудную клетку. Мы точно следовали протоколу.

Каждую минуту сердечно-легочной реанимации я знал, что так будет лучше для него. Парень ничего не понимал. Но он еще не преобразился в изможденный и неодушевленный предмет, что было неизбежным в его ситуации. Его тело еще не отражало состояние головного мозга, полного осколков. Он выглядел молодым, сильным и почти здоровым, с этой своей татуировкой из колючей проволоки на огромном, уже бесполезном бицепсе.

Прошло 20 минут, потом 30. Все было бесполезно. Нам следовало остановиться намного раньше.

Наконец, я озвучил это, и все замолчали. Солдат лежал там, посиневший, неподвижный, его руки свисали с каталки. Пациент умер. Медсестра выключила монитор.

Мне понадобилось несколько минут, чтобы собраться. Остатки его жизни были в наших руках, в моих руках, и без труда проскользнули сквозь пальцы. «Надо было постараться, – подумал я. – Мне следовало вызвать анестезиолога, я должен был попытаться опорожнить его желудок с помощью назогастрального зонда, должен был. Но не сделал. Просто мы попали в трахею слишком поздно. На 5 минут раньше, и он был бы жив». Это ужасное, мучительное чувство вины.

Отец сидел один в комнате для консультаций, ожидая новостей. Я подготовился, как мог, а потом вошел и сказал ему о смерти сына.

Он посмотрел на меня с каким-то мрачным облегчением. Потом поблагодарил за приложенные усилия. Он отказался от священника. Отец был спокоен. В комнате дрожал от эмоций лишь я один. Я спросил, хочет ли он увидеть своего сына, и он отрицательно покачал головой. Он давно смирился.

Я понимал, что это не моя история. Тем не менее мы не можем помочь себе, продолжая чувствовать вину за то, что по идее нас не касается.

Медсестры перенесли тело в помещение для обеззараживания, санитарка вымыла пол, а все оборудование было возвращено на место всего за несколько минут. Никаких признаков развернувшейся здесь трагедии: просто реанимация, сияющая, чистая и готовая, как обычно.

Я так и не узнал имени того солдата.