Попутчики. Астрахань – чёрная икра. С кошёлочкой – Фридрих Горенштейн

О книге Фридриха Горенштейна пишет известный режиссер Николай Коляда:Много дней читаю «Попутчики» Фридриха Горенштейна.Нет времени, хотя хочется сесть и читать, не отрываясь, но еще – не хочется заканчивать чтение.А еще многое – многие строчки – хочется снова и снова перечитать, подумать над ними." … Заказов было много и писать приходилось часто, то канализацию к даче подвести надо, то новая шуба жене потребовалась. Говорит: «Ещё мне на шубу водевиль напиши, или кинокомедию и за своё садись».Легко сказать – за своё, а что оно, своё, где оно, своё?Вот я не сплю ночами, у меня бывают боли, после приёма пищи, почечные колики, сердечная недостаточность, приводящая даже к пульсации печени, синхронно с пульсацией сердца, так, что иногда мне кажется, будто сердце моё переместилось из левой половины груди в правый бок.И всё это потому что, чем дальше идёт время, тем более чувствую я эти железные кавычки на себе, а иногда, особенно ночью, хочется сорвать их, пусть даже с кровавыми кусками собственной кожи и мяса, в которые они глубоко вросли. Чем более я старею, тем сильней хочется воли, даже опасной, голодной воли.Хочется сорваться с цепи и убежать куда-нибудь в лес, под прицел волчьих глаз, чтоб хотя бы умереть с раскавыченным сердцем и раскавыченной душой.Вот почему я так стремился к себе в номер гостиницы, где меня, как невеста, ждала чистая писчая бумага высшего качества. Ибо качеству бумаги я придаю теперь особое значение. Может быть иной, свободный, нищий гений, никогда не зарабатывавший бутылкой чернил двухэтажной дачи, способен написать нечто великое и на бумаге обёрточной, упаковочной, сделанной из жёсткой пеньки, пакли и соломенной массы.Может быть поэт, питающийся колбасными обрезками, может написать нечто прочное и на бумаге дешёвой, легко рвущейся, газетной, сделанной из третьесортной древесины с примесью целлюлозы. Мне, для праздничного свидания моего, нужна только бумага высшего качества, только первого класса.Бумага гладкая, упругая, как молодая женская кожа, с крепкими волокнами из чистого хлопка или чистого льна. Эта бумага должна обладать также всасывающими способностями, чтоб всосать и закрепить в себе, излитое мной.Терпеть не могу бумагу, по которой расплываются чернила.И вот передо мной такая бумага, с всасывающими способностями, купленная по привилегии, заграничная, северная, сделанная, по старому скандинавскому рецепту, так, что ею, возможно, пользовался и Кнут Гамсун, возненавидевший разум и воспевший освобождение человеческой личности через безумие, через утончённое безумие.Я сам в эти дни понял, как сильна радость безумия, как заманчив и страшен его соблазн, обещающий превратить каторжника, труженика в розовое, безответственное дитя.Иногда я подходил к окну утром и Здолбунов качался передо мной, как в иллюминаторе океанского лайнера. Какие–то дома, какие–то пешеходы, какой–то городской транспорт. Ничего определённого. Типовой советский город и всё. Вечера были более понятны. Горело несколько вывесок на украинском языке, провинциальный газ-неон. Зелёным «Одяг», красным – «Перукарня», синим – «Гудзыки». («Одежда», «Парикмахерская», «Пуговицы». Укр.)Ночью я спал профессионально, то-есть внезапно оборвав похрапывание, вскакивая, зажигал лампу и ловил в тёмном воздухе, как комара, улетающую мысль или образ, прикалывал их пером к бумаге. Так я жил.С плотно закрытым ртом я вопил от древних кошмаров и плакал от ночного счастья, я открыто и всенародно произносил слова, уголовно наказуемые, и размышлял о вопросах, которыми издавна мучают человека силы нечеловеческие.А белокожая, атласно-гладкая, скандинавская бумага всё это всасывала, всасывала, всасывала.Наконец я поставил точку.Я кончил.И кончив, понял, что теперь надолго останусь импотентом, буду обращаться к бумаге без любви, а лишь по долгу службы …"

Хочу поделиться рецензией писателя Михаила Бару (с его, разумеется, согласия):

Бог знает как писать об этой книге. Написать, что прочел на одном дыхании уж точно нельзя. Не на одном и даже не на двух. Чтение тяжелое, трудное. Приходится часто останавливаться и переводить дыхание со страницы на страницу. После прочтения первой повести «Попутчики» такое ощущение будто тебя трамвай переехал. Это какой-то Ветхий Завет со всеми его каинами, авелями и мелхиседеками. Мне не нравится слог, мне почти все в этой повести не нравится, но оторваться невозможно. С такими же ощущениями читаешь Достоевского. Жизнь обычного человека меж двух, меж трех и даже меж четырех зол. У Лескова странник очарованный, а у Горенштейна полураздавленный, хромой, но… все-таки выживший. Конечно, есть между Иваном Флягиным и Олесем Дубинцом разница – первого трепала жизнь, а второго – ломали и давили два чудовищно жестоких государства, две бесчеловечных системы.

Вторая повесть «Астрахань – черная икра»… Ужаса нет, но есть страшная советская духота, которая передана в мельчайших подробностях. Когда я читал эту вещь, у меня было такое ощущение, которое, я думаю, бывает у тех, кто нюхает клей «Момент», надев на голову полиэтиленовый пакет – и задыхаешься и тащишься одновременно. Быков правильно писал о советизмах Горенштейна. Они неуклюжие и режут слух, но… со всем тем удивительно точные складываются образы. Точно автор тебе подбросил пару-тройку слов, а ты уже сам дошиваешь из них предложение. Что мне нравится у Горенштейна – позволяет тебе быть в некотором роде соавтором своей книги. У Толстого, как мне кажется, такого нет. Там на всех страницах Толстой занимает каждое слово и каждое пустое место между словами, а здесь можно протиснуться и поговорить с героями повести и с самим автором.

Рассказ «Кошелочка» – это совсем другой и даже третий Горенштейн. Чудесный, легкий язык. Что-то есть в нем от языка Зощенко. И тема, я бы сказал, зощенковская – старушка, вечно стоящая в очередях. Образованный литературный критик наверное проведет какую-нибудь хорду или касательную к «Очереди» Сорокина, но я не из их числа. Меня больше всего пронзили узнаваемые детали. Вернее, до боли знакомые каждому, кто помнит бесконечные, злые, скандальные советские очереди, в которых пихались локтями строители коммунизма и кричали «Вас здесь не стояло!», «В одни руки больше пачки не давать!». Очередь, в которой тебя могла оставить мама, а сама уйти занимать очередь в другом отделе. Я помню этот ужас. Вернее, я никогда их не забуду. Повернись дело чуть-чуть иначе и мы могли бы в этих очередях состариться.

Так я своим умом понимаю, что у таких книг много читателей не бывает, но это проза такого качества, что ее можно нисколько не кривя душой называть русской классикой. Ее только сейчас и читать. Прочел недавно в фб – в любой плохой ситуации читайте русскую классику – там все у всех еще хуже. Как раз тот самый случай. Это с одной стороны, а с другой – прочтешь и станет легче. Не знаю почему. Старушку через дорогу не переведешь, но легче, может быть, и станет. Или не станет. Или заглянешь внутрь себя с фонариком и такое там увидишь…

И это неизбывное еврейство Горенштейна. Он его несет как тяжкий крест на себе. Не знаю – можно ли носить на себе еврейство как крест. Наверное, на такое только русские писатели и способны. Если они, конечно, настоящие. Буду ли я читать еще Горенштейна? Да ни за что, если, конечно, случайно не открою одну из его книг. Ее ведь потом не закрыть.

Пишет Татьяна Хохрина:Все, что написано Фридрихом Горенштейном, на мой и не только мой взгляд, почти мгновенно переходило в разряд классики, жаль только, что читатель знакомился с этими шедеврами с большим опозданием. Но если учесть, что «литературоведы» в штатском считали, что проза Горенштейна не увидит свет и через триста лет, возможность читать его сегодня – уже счастье! Ведь долгое время только тонкий слой киношников, знавших Горенштейна как сценариста Первого Учителя, Рабы Любви, Седьмой Пули, Соляриса, монологов Андрея Рублева, вслед за Андреем Тарковским могли уверенно сказать, что Горенштейн – гений.Потом наконец, уже в 80-х – 90-х, постепенно и негромко стали появляться его романы, пьесы, повести и рассказы. Искупление, Псалом, Место, Чок-чок, Бердичев, Детоубийца, Летит себе аэроплан, Улица Красных Зорь, Ступени, Последнее Лето на Волге, Шампанское с Желчью, Арест Антисемита и другие. И каждый раз это было абсолютное открытие и потрясение! Это было не самое легкое чтение, как нелегкой, а точнее – трагической, была сама судьба Горенштейна, но это была Большая Литература. Новая, ни на кого не похожая, бесконечно человечная и горькая, беспредельно честная и блистательно написанная.Опубликование произведений Горенштейна совпало с литературным бумом, явлением новых, скрытых, несправедливо забытых и совершенно перевернувших все представления имен. И в какой-то степени это размыло возможный эффект от знакомства с текстами Горенштейна – слишком много предложений обрушилось на головы читателей, отчего некоторые очень важные книги остались в тени. Но упущенное можно наверстать сейчас, в том числе и благодаря новым публикациям этого замечательного автора.Такую возможность как раз и предоставляет сборник Попутчики, куда вошла одноименная повесть, записки путешественника Астрахань – Черная Икра и совершенно изумительный рассказ С Кошёлочкой. Этот сборник составлен с большой любовью очень неравнодушным человеком Юрием Векслером, давно занимающимся творчеством Фридриха Горенштейна, сделавшим о нем совершенно замечательный фильм «Место Горенштейна» (https://www.youtube.com/watch?v=qES37A0gMAQ), готовящем сейчас к публикации книгу о самом Горенштейне, и являющимся полноправным соавтором рекомендуемой книги.Произведения, вошедшие в сборник Попутчики известны меньше других книг Горенштейна, они написаны в разных жанрах и дает возможность оценить многогранность таланта писателя. Они не такие трагические и душераздирающие, как его большие романы, они легче и часто с улыбкой читаются, но они не менее интересны и прекрасны, глубоки, очень искренни и не оставят читателя равнодушным. Сборник Попутчики – хорошее начало для знакомства с писателем Горенштейном и отличное продолжение наслаждения его литературным талантом. Уверена, что книга никого не оставит равнодушным и увеличит число поклонников этого удивительного и неповторимого писателя! Для меня Горенштейн – один из лучших и важнейших русскоязычных писателей ХХ века.