Фридрих Цюндель
Пастор Иоганн Кристоф Блюмгард. История одной жизни
Отрывок из проповеди в церкви Святой Елизаветы в Базеле
24 июля 1831 года
на текст из Евангелия от Матфея 5:43-48
(«Любите врагов ваших» и далее)
В этой, равно как и во всех известных нам, проповеди тех лет Блюмгард по старой традиции начинает с небольшого вступления, беря за основу библейское изречение, не содержащееся в указанном тексте, но способствующее пониманию его смысла. Он начинает так: «А тем, которые приняли Его, верующим во имя Его, дал власть быть чадами Божиими», обозначая тему предстоящей проповеди: «О любви как свидетельстве нашего сыновства с Богом», которое 1) должно охватить всех людей и которому 2) ничто не должно помешать». Затем следует молитва: «Любящий Отец наш, сокруши оковы, разделяющие наши сердца! По природе своей мы не стараемся любить, мы скорее стремимся ненавидеть друг друга и причинять друг другу боль, чем желать другому с любовью мира и добра; мы предпочитаем отвечать злом на зло, чем прощать, мы больше склонны впадать в гнев, чем проявлять терпение и смирение. Это не Твой образ поступков, Отец наш Небесный, как можем мы называться чадами Твоими? Посему зажги в нас дух любви, позволь нам познать, сколь велика Твоя любовь к нам, заблудшим грешникам; и научи нас, что такое любовь, по которой мы можем считаться чадами Твоими! Аминь». Я цитирую из первой части начало второй половины: «Послушаем теперь, что Иисус говорит о любви, которую должно иметь нам, но которой не обрести нечестивым лжецам и прочим!» «Итак, – добавляет Он, – будьте совершенны, как совершен Отец ваш Небесный\» «Как же в любви проявляется совершенство Отца нашего Небесного?» «Он повелевает солнцу Своему восходить над злыми и добрыми и посылает дождь на праведных и неправедных», тем самым свидетельствуя о Себе как Отце всех Своих созданий; на каждом, кем бы он ни был, Бог являет Свою Отцовскую любовь, наделяя в избытке Своей благодатью. Исключений нет, и вряд ли кто из сынов человеческих скажет о себе, что никогда не ощущал близость Бога и милость Его. Кто из пребывающих в горести и печали, так и не познавший милости Божьей, стал бы отрицать невидимое водительство благого Отца? Они ведь все Его. «Забудет ли женщина грудное дитя свое, чтобы не пожалеть сына чрева своего? Но если бы она и забыла, то Я не забуду тебя. Вот, Я начертал тебя на дланях Моих»[9].
Так говорил Господь Израилю, и мы, назначенные в братья Христовы, отнесем эти слова к нашему сердцу и воспримем эту недоступную нашему представлению любовь, объемлющую всех людей, живущих на Земле.
Так любит Господь… И мы вознамерились быть иными? Хотим одному выказывать любовь, другому равнодушие и презрение, а то и бесчувственную жестокость? Будем же искренни, христиане! Не случается ли нам, проявляющим порой великую и жертвенную любовью к одним, быть бессердечными и черствыми к другим, до которых нам, как говорится, нет дела, к людям малознакомым и нам бесполезным, а то и оказывающимся иной раз невольной причиной наших сокрушений и бед. Так уж устроена наша жизнь; мы с легкостью лукавим, совершаем неблаговидные поступки, выказываем холодность к окружающим, даже не подозревая, что тем самым отрекаемся от своего сыновства с Богом. Желая казаться в обществе людьми порядочными и честными, мы порой стараемся незаметно опорочить ближнего, лишить его имущества и только ради того, чтобы выделиться самим и вознестись над другими. Порой бывает достаточно одного брошенного невзначай оскорбительного слова, одного жестокосердного, непорядочного поступка, и ближний не сможет сдержать слез! Но Бог зрит сердца; Он, любящий всех Своих чад, видит и тех, кто их не любит, Он знает цену избирательной любви мытарей! (см.: Мф 5:46) Далее во второй части проповеди Блюмгард говорит: «Правда, ты возразишь: “Как бы ни уничижал себя человек, он вряд ли откажется от всех своих естественных прав и станет спокойно взирать на творимое вокруг зло и обман, беспрестанное посягательство на его честь – свою самую большую драгоценность. Как тут сохранить хотя бы искорку любви к людям, постоянно враждующим с ним?” Это доводы человека, слишком болезненно реагирующего на отдельные моменты в общении с ближними. Он сникает, услышав в компании резкое слово по своему адресу, утрачивает веру в людей, узнав о распускаемых о нем клеветнических слухах, и неприязненно истолковывает излишнюю эмоциональность других, чего бы не сделал тот, у кого в сердце есть любовь. Если, к примеру, у тебя отнимают имущество и твоему земному благополучию приходит конец: “Что же сказать на это? Если Бог за нас, кто против нас?” – восклицает Павел. “Кто отлучит нас от любви Божьей: скорбь, или теснота, или гонение…” (Рим 8:35) Здесь, дражайшие друзья, мы находим то, откуда мы можем черпать любовь, которой ничто не мешает и которая выше всех человеческих обид. Павел нашел Того, Кто сделал из него, преследователя христиан, кроткого и смиренного человека, гонимого людьми, и т. д.
Глава 6. Иптинген
В «Биографии» Блюмгарда, коротко и ясно описывающей каждый период его жизни, читаем: «В Базеле я провел шесть с половиной лет и, вернувшись в 1837 году на Пасху домой, тотчас же получил приглашение в Иптинген на должность помощника пастора».
Назначили его в эту небольшую общину с 790 жителями в округе Вайхинген отнюдь не случайно. На него, человека опытного, доброжелательного и обходительного, возлагалась очень непростая задача. Именно из Иптингена перебрался в Америку Георг Рапп, основавший там коммуны гармонитов[10]. Сепаратисты, как их называли, были людьми крепкими, дельными и работящими, внушающими уважение, но в то же время несговорчивыми, категоричными и преисполненными чувства собственного достоинства. Они свысока смотрели на церковь, увлекаемую потоком неверия, и совершенно вычеркнули ее из своей жизни, считая грехом даже входить под ее своды. Свидетельством их настроений стало письмо одного из членов общины, который поначалу отчасти проникся доверием к Блюмгарду и в письменной форме изложил ему все, что у него на душе накипело: он писал о плохой квалификации всех без исключения пасторов, и все остальное в том же духе. Свое послание он подписал: «Исполненный гнева, вышеназванный…»
Судя по всему, тогдашнему местному пастору, человеку несколько беспомощному, справиться с этой проблемой было не под силу или он просто не знал, что ему делать. Насколько известно, Блюмгард был «назначен на должность» помощника пастора и ему, к неудовольствию последнего, вменялось в обязанность самолично исполнять пасторские обязанности. Пастор же, человек достаточно слабый, придерживавшийся, по-видимому, ортодоксальных взглядов и в то же время весьма консервативный, в первую очередь заботившийся о своем собственном достоинстве, был по причине своих странностей не на высоком счету у властей и не пользовался должным уважением у паствы. Постепенно он замкнулся в себе, отгородившись от внешнего мира. Блюмгард любил вспоминать, как однажды летом он привез своего принципала в Книтлинген на проводимую прелатом генеральную визитацию. И вот этот маленький тщедушный человек с седыми локонами, ставший притчей во языцех у своих собратьев, одетый в короткие панталоны, шелковые чулки, штиблеты с серебряными пряжками и сшитый из грубого сукна короткий фрак без воротничка, застегнутый спереди на все пуговицы, сидел в окружении поглядывавших на него с удивлением коллег, достойный почитания, сочувствия и снисхождения, своего рода живое пояснение ко многим досадным, исходившим от него и возникавшим из-за него недоразумениям.
Таким образом, община в силу разных причин пришла в запустение. Связь прихожан с домом пастора нарушилась, и восстанавливать ее с обеих сторон не было никакого желания. В самой же общине царил разлад, молодежь отбилась от рук.
Семья пастора, состоявшая из восьми взрослых человек, восприняла Блюмгарда чуть ли не как кару Божью, и посему ничего хорошего от его приезда не ожидала. Но случилось одно обстоятельство, сломившее их дух неприятия и исправившее досадную ситуацию. Когда Блюмгард в начале апреля приехал в Иптинген и направился к дому пастора, большая хозяйская собака выказала всю свою злобу по отношению к этому чужаку. Блюмгард, всегда боявшийся собак, остановился в нерешительности, не зная, как ему достичь своей цели. Это смягчило сердце пасторши, незаметно наблюдавшей за происходящим. Ей стало жаль Блюмгарда, и она, поспешив ему навстречу, провела его в дом, чем немало способствовала радушному приему гостя и скорому установлению между ними прочных долговременных сердечных отношений.
Коротко, но тепло пишет Блюмгард в названной выше «Биографии» о своей жизни в Иптингене: «Невозможно описать те узы любви, что связывали меня с дорогой моему сердцу общиной».
Сразу чувствуется, насколько по-иному Блюмгард отзывается о своем служении в Иптингене, чем в Дюррменце. Здесь это не только общие слова о «сладости пасторского призвания», он говорит о нежнейших, сокровеннейших сердечных узах, которые невольно вспоминаются ему при каждом упоминании Иптингена. В Дюррменце он только приступал к своему служению в должности помощника пастора, что хоть и делало его другом пасторской семьи, но в то же время заставляло вести себя скромно, часто отступая на второй план, и эту обязанность он с присущей ему деликатностью исполнял добросовестно. В Иптингене он тоже считался помощником пастора, однако имеющим право на самостоятельное служение, и это накладывало свой отпечаток на его положение в семье. Позади были годы ученичества, духовного постижения человека, обретения христианского опыта и погружения в Евангелие, что дается не каждому молодому теологу.
К сожалению, Блюмгард отложил в сторону свое чудесное перо, повествовавшее о его жизни в Дюррменце, и мы более ничего не узнаем о его служении в Иптингене. Но у нас есть целый ряд дневниковых записей, если так можно назвать отдельные фрагменты из его писем к своей невесте, благодаря которым при описании посещений нам не придется «дожидаться за дверью» подобно тому, как это приходилось делать прежде, когда он наносил визиты своей невесте в Дюррменце. Мы войдем вместе с ним внутрь и даже заглянем в потаенные уголки его сердца. С одного из тех писем мы и начнем описание этого нового этапа в жизни Блюмгарда. Зимой 1837 года, еще из Базеля, он пишет своей невесте: «Порой в моей наполненной трудами и заботами жизни случается такое, что вносит разлад в мою душу, спутывает мысли и постепенно выводит всего меня из равновесия. Старый человек во мне разжигает страсти, и бывают мгновения, когда мучения становятся невыносимыми. Подобное случилось со мной позавчера, и я, не в силах терпеть эту муку, раскрыл наугад любимую Библию. Мой взгляд упал на второй стих 130 псалма, который звучит так: “Не смирял ли я и не успокаивал ли души моей, как дитяти, отнятого от груди матери?” И я устыдился себя, поняв в душе, куда завели меня мои мысли и сколь отдалился я от Господа, не сумев своевременно успокоить свою душу. Дорогая Дорис! Когда мы однажды заживем вместе, нам будет легче успокаивать друг друга. От скольких сомнений и душевных терзаний мы избавим себя! Доверяя ближнему свои тревоги и беды, человек успокаивается, сомнения покидают его, и беседа становится взаимным призывом к кротости, которую проповедовал Христос. Ей хочу научиться и я, и ты мне в этом поможешь. Кротость Спасителя – вот что влекло к Нему людей, на нее же указывал им и Он Сам. С кротостью должно приступать к грешнику и пастору. Я, конечно, имею в виду не внешнюю, лицемерную кротость, но сокровенную, искреннюю, пронизывающую мысли и чувства, не допускающую малейшего, даже сдерживаемого гнева». Примерно в то же время Блюмгард пишет из Базеля одному из своих друзей: «Был в моей жизни один памятный день, когда мне приснился удивительный, но уже стершийся из памяти сон, произведший на меня сильнейшее впечатление и заставивший задуматься о необходимости особого очищения от грехов перед вступлением в новую должность. Мне вспомнились шестая глава Книги пророка Исаии и проповедь Шплейса об очищении левитов».
Эта духовная кротость стала для Блюмгарда ключом, открывшим ему сердца жителей Иптингена, и прежде всего сепаратистов. С младых лет, а с годами все сильнее и осознанней, он испытывал глубокое уважение ко всем людям, в особенности к тем, которых по разным причинам презирали другие. С удивительной легкостью Блюмгард открывал и возвеличивал в каждом человеке его доброе начало, воодушевлял и укреплял отчаявшихся, как бы делая их лучше. Он остерегался подавлять ближнего, показывая себя «большим его». Позже в одном из писем он даст начинающему викарию такой совет.
«Навещая больного, беседуй с ним доверительно, расспроси, что у него в семье, внимательно выслушай его ответ, поинтересуйся о его делах, иногда воздерживайся от высокодуховных наставлений. Не веди себя с ним официально! Если направить беседу в духовное русло не получается – не всегда ведь удается пробудить в человеке его изначальную духовность, присущую ему по естеству, – то, уходя, все же благослови больного. И вида не показывай, что тебе кое-что известно о нем от недобрых людей. Будь особенно приветливым с теми, о ком отзываются плохо! Помни это!» Вероятно, поначалу Блюмгард хотел написать «знаешь нечто о его недобрых делах, о которых тебе рассказали другие». Но тех слов его перо не начертало, поскольку о недобрых делах по обыкновению не знают, – их предполагают или о них слышат от «недобрых» людей, любящих распространять обо всех нелестные слухи.
Именно так Блюмгард повел себя с сепаратистами. Он и вида не показывал, что осведомлен об их отношении к церкви, без всякой предвзятости открывал свою душу всему доброму, что было в этих людях, и вскоре к некоторым из них стал питать искреннее уважение. Поселившись в Иптингене, он без промедления, как и тогда в Дюррменце, принялся посещать дома своих прихожан, не обходя стороной и дома сепаратистов, чем расположил их к себе еще до того, как они перестали держаться особняком. Как-то раз кому-то из них пришлось по случаю то ли похорон, то ли свадьбы присутствовать на его проповеди, которая настолько захватила его, что он поделился этим с другими. И уже в следующее воскресенье прихожане увидели стоящими на отдалении от церкви группу сепаратистов, внимательно слушавших проповедь через открытые двери. С каждым воскресеньем они подступали все ближе и ближе, и однажды Блюмгард увидел их перед собой сидящими плечом к плечу в первом ряду за оградой галереи! При виде этих красивых, благочестивых лиц у него стало отрадно на сердце.
О своих первых попытках сближения с ними Блюмгард пишет уже 12 мая: «Иптинген завладел моим сердцем, ибо я, сам того не осознавая, чувствую все большее расположение к его жителям. Поднимаясь на кафедру и окидывая взглядом переполненную церковь, я не могу сдержать слез. Еще нигде, ни в одной общине, я не наблюдал такого духовного голода. Но довольно об этом. Помолись вместе со мной, чтобы это было только началом. Впрочем, расскажу еще вот что. Среди сепаратистов есть такие, которые уже 30 лет не посещают церковь, люди они, по общему мнению, весьма странные. Недавно ко мне впервые пришел один пиетист, пригласивший как можно скорее посетить его дом. Встречу назначили на 13 часов следующего дня. Едва я вошел, как тут же неслышно в комнату вошли четыре сепаратиста. Слава тебе, Господи, подумалось мне, наконец-то! Какие это были милые и славные люди! Я просидел с ними до половины пятого, и никакой перебранки, никаких споров между нами не возникло, мы легко нашли общий язык и беседовали словно братья. Даже когда затрагивались принципиальные вопросы, они слушали меня, не перебивая. Если я задержусь в Иптингене, сказали они мне напоследок, то очень может быть, скоро увижу их в своей церкви. Вот так сразу они решиться не могут, но две женщины уже в церкви побывали. Посмотрим, что будет дальше. Есть что рассказать и о других, но воздержусь. Я неустанно молю Господа о том, чтобы Он приступил к ищущим и укрепил меня, дабы ни одна душа не лишилась по моей немощи того, в чем нуждается и что получить ей суждено от меня».
Если рассматривать письма Блюмгарда в хронологическом порядке, можно заметить, как предрассветные сумерки его начального служения озаряются первыми лучами наступающего дня, во благо прежде всего людей молодых. 12 апреля Блюмгард пишет своей невесте: «Пока что в моем приходе не все так ладно, как мне хотелось бы. Я стеснен и не знаю, как из этой ситуации выбраться. Пасторский дом отгородился от общины, отчего я до сих пор толком не знаком ни с одним человеком, а ведь здесь немало христиан. Никто меня к себе не зовет. Я безмерно страдаю от одиночества, но нарушить его своевольно и опрометчиво не могу. Сегодня бродил по деревне, и лишь один пожилой мужчина удостоил меня своим вниманием, поговорив со мной несколько минут. С таким положением приходится мириться, ведь в Иптингене есть свой пастор. Так что остается только ждать. Свое служение я сосредоточил на детях, которые в этом явно нуждаются. Они настолько привыкли болтать на занятиях, что даже мое первое появление не заставило их вести себя хотя бы немного тише. На первом занятии по подготовке к конфирмации ученики не дали мне и слова сказать; беспрерывно болтали о том о сем и вели себя беспокойно. Они кривлялись и гримасничали, щипали друг друга, сидящие сзади закрывали глаза сидящим впереди и смеялись надо мной, отчего я порой оглядывал себя, полагая, что причина того мой внешний вид. Так было вначале, но со временем мне удалось, не прибегая к строгим мерам, добиться на занятиях тишины. Правда, порой они берутся за прежнее, но достаточно одного моего взгляда или жеста, и все замолкают. Ребята они очень смышленые, вопросы у них весьма продуманные, и на все эти вопросы я, к своему удовлетворению, даю исчерпывающие ответы».
Однако положение Блюмгарда продолжало оставаться неопределенным, и он ищет выход. Об этом читаем в письме от 12 мая: «Я часто страдаю от одиночества и в то же время понимаю, что мне следует быть осмотрительным, дабы не навредить себе. Недавно большое утешение принес мне 38 псалом, в отдельных стихах которого я увидел важный для себя совет: “Онемел я и не отверзал уста мои, ибо Ты этого возжелал”. А сегодня в псалме 41 прочитал: “Что прискорбна ты, душа моя? И что смущаешь меня?” – и далее. Моя задача – безмолвствовать, не смущать себя ни мыслями, ни планами. Ты, душа моя, неустанно строишь какие-то планы, я же это делать не вправе, да и не могу; порой мне кажется, что Бог покарает меня, если я на это решусь. Ситуация необычная. Мое призвание – примирять людей, так повелел Господь, и Он тщательно готовит меня к служению. Но как легко свести это служение к обычному попечительству. Если пойти торным путем, то, боюсь, служение окажется нечистым, будто исполняемым поденщиком, нанявшимся на эту работу. Господь по милости Своей хочет меня от подобного уберечь, и я благодарен Ему за это. Что ж, дорогая Дорис, возблагодари и ты Его Святое Имя вместе со мной; Ему, и только Ему, равно как и ты, хочу служить и принадлежать. Мне дается возможность совершить нечто во славу Его. И пусть это сбудется, ведь мы станем действовать с тобой сообща! Как знать, быть может, однажды там, на Небесах, к нам придут бедные, измученные земными тяготами люди и восславят Господа за наше служение! И пусть это будет всего лишь одна душа, неужели мы отступим и не пожертвуем собой ради нее? Впрочем, довольно об этом. “Уповай на Бога, ибо я буду еще славить Его, Спасителя моего и Бога моего”»[11].
В следующих письмах занимается заря будущего дня. Так, 23 мая он пишет: «Во время проповеди я вдруг почувствовал сильное возбуждение. Во второй половине дня, проводя занятие по катехизису на тему “Отец наш Небесный”, я вновь почувствовал волнение. Когда же наконец воскресные труды были позади, я подошел к окну и со вздохом подумал: “Ах, как бы мне поглубже проникнуть в мою общину!” И тут меня осенило: “Пройдись как-нибудь по деревне, может, тебя окликнут”. Сказано – сделано! Я медленно побрел по главной улице. Кругом стояла тишина, но вот то тут, то там стали распахиваться окна – жители дружески приветствовали меня. Несколько раз я останавливался немного поболтать. Часто мне казалось, что людям хотелось пригласить меня в дом, но они не решались. Так я дошел до конца улицы, и тут меня догнала женщина, попросившая меня посетить ее больную родственницу, которая очень хотела видеть меня. Не раздумывая, я ответил, что как раз собирался это сделать. Женщина повела меня другой улицей, и мы вошли в дом. Сколько было радости! Очнувшись, родственница рассказала мне о своей долгой мучительной болезни, о том, как укреплял ее в той болезни Господь. Как-то ей почудилось, будто к ней подошел одетый в белые одежды мужчина и велел ей прочитать 79-й псалом и 9-ю главу Послания к Римлянам. Она тотчас же, хотя было 12 часов ночи, разбудила своего сына и велела ему прочитать указанные места из Библии, и силы вновь вернулись к ней. Тут в комнату вошло еще несколько женщин, завязалась непринужденная беседа. Одна старушка поведала о своем больном муже, бывшем горьком пьянице, ныне терпящем суровое наказание за свой грех и готовящемся к смерти, добавив как бы невзначай, что живет она в соседнем доме. Я понял намек и отправился к нему. Едва я вошел, как меня окликнул старый худой мужчина, прежде меня в лицо не знавший: “А вот и господин викарий; неужто Сам Бог привел Вас ко мне?” Представившись несчастнейшим из грешников, он рассказал мне о недавнем сне, в котором некий муж велел ему открыть старый вюртембергский сборник песнопений на странице с номерами 131 и 135, ему прежде незнакомыми, которые начинались словами: “Иисусе, Ты душа моя” и «Иисус, не оставь меня”. Немного погодя вошла женщина, его сноха, и с ней тоже состоялась долгая беседа. Прощаясь уже на пороге, она слезно просила усовестить ее мужа, перенявшего от отца тот же порок. Позвали меня и в дом, где жили сепаратисты, встречей с которыми я остался очень доволен. Какой это был счастливый день! Утром, когда я возвращался из школы, мне повстречался мужчина, который пригласил меня к себе. Дома у него я застал несколько человек. Одна очень старая женщина рассказала мне о своей матери. Мать ее была очень бедной, и как-то в рождественский сочельник, когда детям принято дарить что-нибудь необычное, она, войдя в кухню, застала своих детей плачущими и стоящими на коленях. Те, увидев ее, с испугом воскликнули: “Мама, что с тобой?” “Ах, дети, завтра Рождество, а мне нечего вам подарить; дома нет даже хлеба, чем я буду вас кормить?” “Не плачь мама, – воскликнули дети, – есть нам вовсе не обязательно; мы подольше полежим в постели, и есть не захочется”. На следующее утро, придя в сарай, она обнаружила в корзине для сена необычайно большой каравай хлеба. Кто его туда положил, они так никогда и не узнали. Другая женщина поведала мне вот что. Вчера на пути из церкви она сказала дочери старосты: “Вот если бы викарий остался у нас надолго!” Та же якобы знала из надежного источника, что я ищу другое место. На это ей первая женщина ответила: “Что ж, коли так, будем все вместе молиться и попросим Господа, чтобы викарий остался у нас”. “Вы очень добры ко мне”, – улыбнувшись, промолвил я. В тот же вечер меня позвали еще к двум больным. Видишь, дорогая, все постепенно налаживается. Я воспрянул духом и чувствую себя безмерно счастливым в своем призвании. Трудно описать словами, как стремятся ко мне люди. Одного лишь прошу у Господа: чтобы Он дал мне сил, любви и мудрости достойно исполнять свою миссию».
31 мая Блюмгард пишет: «О, какое это блаженство – помогать бедным, изнемогающим под бременем жизни душам и поддерживать их. Оказавшись однажды среди них, ты поймешь, какое сочувствие вызывал в нашем Спасителе народ, толпами устремившийся к Нему. То же испытываю и я, когда, поднимаясь на кафедру, вижу перед собой переполненную церковь. Насколько известно, на последней воскресной службе присутствовали и жители 6 окрестных деревень, пришедшие сюда группами и поодиночке. Стоит только войти в чей-либо дом, как тут же вслед за мной приходят несколько человек. Одним словом, тяга у людей ко мне велика. Чье сердце не возликует, ощутив подобное расположение к себе? Надеюсь, такой отнюдь не мимолетной радости будешь однажды удостоена и ты, хотя, впрочем, у каждого своя судьба… Я покорно соблюдаю наставление Отца нашего возлюбленного приступать ко всякому делу с благоразумием и рассудительностью. У меня по причине покорности Богу всегда именно так и получается. Нет сомнения, всякое проявление излишней самостоятельности оказывает обратное действие, оно не что иное, как вмешательство в дела Господа. Отныне я понимаю необходимость того, чтобы люди искали встречи со мной и, влекомые непреодолимым желанием, приходили ко мне. Моя же первейшая задача – возвышать в церкви свой голос в меру сил, дарованных мне Господом. Многим моя манера показалась необычной, и потребовалось время, прежде чем они прониклись ею. Всякое напористое действие ввело бы их в замешательство. Теперь же двери для меня открыты, и я уже побывал в 21 доме. Пастор обо всем этом не знает, хотя я ничего от него умышленно не скрываю. Сейчас установилась хорошая погода, и у него появилось желание гулять непременно со мной, отчего много времени тратится впустую. Впрочем, если вдуматься, это даже хорошо, что я не досаждаю людям, а оставляю их, так сказать, немного голодными. Во всем я нахожу для себя наставление Божье. Устраивать собрания я не намерен и сказал прихожанам, желавшим непременно таких собраний, что слушать меня дважды в день (на проповеди и на занятиях с детьми) им вполне достаточно, встречаться с ними в третий раз для меня обременительно. К тому же услышанное каждому нужно осмыслить, одного слушания мало. Да и чрезмерная привязанность к проповеднику малополезна».
Отныне в письмах Блюмгарда то и дело всплывает свойственная многим новобрачным проблема – как им обустроить свое жилище, – сводящаяся для него к поиску пасторской должности. И он стремится решить ее в первую очередь ради своей невесты. В Вюртемберге пасторы назначались королем из трех кандидатур, выбранных консисторией из числа имеющихся прошений. При этом далеко не последнюю роль играл стаж претендента. Как мы увидим позже, Блюмгард частенько рассылал прошения наугад во все места, где могли взять на службу начинающего пастора, но, как правило, безуспешно. И чтобы хоть как-то успокоить свою невесту, волнующуюся за их будущее и посему с трепетом открывавшую каждое его письмо, он условился с ней: «Если я получу назначение, то в первом же письме обращусь к тебе «Доротея»; в противном же случае назову тебя «Дорис». До начала лета 1838 года письма неизменно начинались словами: «Все еще Дорис!» В письме от 19 мая 1837 года Блюмгард, рассказывая ей о злоключениях своего очередного прошения, добавляет: «Дело мое продвигается настолько вяло и медленно, что порой чувствую в себе нестерпимую боль, от которой даже хочется плакать». Затем продолжает: «Но я вижу во всем перст Божий; окинув мысленным взором свой Иптинген, тут же успокаиваюсь, и тревожных мыслей как не бывало. По всеобщему признанию, в Иптингене произошли существенные перемены, прежнего разлада между его жителями почти что нет, впрочем, и молодежь, похоже, стала совсем другой. Как это случилось, я и сам не понимаю; и все же не последнюю роль в этом сыграло мое тихое слово. Господь определил мне быть именно здесь. Я и мысли не допускаю, будто труд мой завершен. Одним словом, дорогая, верная моя душа, радости без печали не бывает. Не буду об этом много писать, ты и сама все понимаешь. Приходится гасить в себе чувства, дабы они не вырвались наружу и не помешали моему делу, которое и без того отбирает у меня все душевные силы. А тут еще другие заботы, не перестающие смущать меня. В любом другом месте я был бы материально устроен куда лучше, чем здесь; на что мне рассчитывать у пастора, который и сам человек бедный. Чем дольше тут нахожусь, тем тревожней становится от сознания того, что я перестал помогать своей матери. Вот еще один пунктик, грозящий спутать все мои мысли. Мне должно оставаться здесь, так того хочет Господь, и я не вправе уезжать отсюда, пусть даже для замещения священника, на время оставившего свой пост».
И все же польза от этих сложностей с поисками новой должности была: как следует из того же письма, благодаря им он получил от своего друга Барта (с которым мы ближе познакомимся позже) одно весьма душеполезное наставление. Об этом он рассказывает в письме от 10 июля. Поведав об очередной рухнувшей надежде, Блюмгард продолжает: «И тут Кохерштеттен в числе прочих объявил конкурс на вакантную должность – вариант, впрочем, далеко не из лучших. Я написал своей любимой матушке об открытых вакансиях, прибавив: “Претендовать же именно на эту не могу или не хочу”. Однако едва я написал два слова “не хочу”, как во мне заговорила совесть. Письмо все же отправил, и это лишило меня покоя. В тот же день я посетил В., о котором рассказывал прежде, и еще больше укрепился во мнении, что я плохой товарищ, не умеющий или не желающий доверяться другим. Побывал и у Барта, с единственной целью услышать от него совет. Его первые слова были таковы: “Вот что я тебе скажу, непременно подавай прошения на все должности. Коли уж начал, так не останавливайся. Кто дал тебе право считать, будто в долине Гогенлоэ в тебе не нуждаются? Там ведь есть миссионерская организация, и как знать, может, ей очень нужен человек, на которого она могла бы с уверенностью положиться” – и т. д. Он прав, усовестившись, подумал я, и решился на этот шаг. Но не сразу, а после долгого дня отчаянной борьбы с самим собой, и, справившись с собой, предался Божьему путеводительству. Как только письма были разосланы, меня охватило невыразимое блаженство, и я искренне возрадовался тому, что преодолел наконец муки собственного, всегда корыстолюбивого выбора. Отныне буду подавать прошения на каждую должность, доступную для начинающего пастора, чтобы не перечить Богу, желающему видеть меня в известном Ему месте. Вот я, и пусть Он ведет меня, куда захочет. Честь и хвала Всевышнему, ибо теперь мне ничего не нужно делать, Он все сделает за меня Сам. Он мой лучший советчик, я же буду с радостью уповать на будущее, которое меня ждет».
Вероятность быть назначенным именно в Кохерштеттен неожиданно возросла. Община находилась в ужасном упадке, и консистория, которая уже давно намеревалась направить в те духовно пустынные и лишенные пасторского попечительства места хорошего священника, порекомендовала королю срочно назначить туда Блюмгарда, основываясь на прекрасных отзывах декана о результатах его служения в Иптингене, достигнутых им за короткое время.
