Фрейя Олав
Наследница Унылой Пустоши
Чувство вины уже ненасытно жрет меня изнутри. Тревога скребется по моему сердцу. Я нервно стачиваю ногти о предплечья, пока решаюсь сказать:
– Предупреждаю, что нет на свете худшего лжеца, чем я. Зато я лучше всех умею сдержанно молчать. – Я занимаюсь этим на каждом собрание Совета. – И прелестных платьишек у меня довольно много, и – надо же – нет ни одного красного!
– Ты мой маленький рыцаришка! Я не забуду подвига, который ты совершила для меня!
Мы продолжаем путь. Очень скоро я узнаю формы деревьев, не разукрашенных осенью. Они ни красного, ни желтого и ни оранжевого оттенка, а нежнейшего розового, схожего с лепестками бутонов, которые раскрываются с приближением весны.
Поговаривают, что в них живут крохотные создания, питающиеся цветочным нектаром, сшивающие себе одежду из лепестков. Настоящее чудо! Однако сколько бы времени я не проводила в саду в самом сердце парса, сколько бы не наблюдала за таинством пробуждения природы в весеннюю пору, но никогда не встречалась с этими необыкновенными существами.
Нынче прохладный осенний ветерок бережно закрывает те самые бутоны и подхватывает опадающие листья чудесных деревьев. Он разносит по округе благоухание, с которым не сравнится ни пушистый мягкий пион, ни магнолия, ни даже бархатная роза.
– Я отвлеку стражу, которая стоит на входе, чтобы ты проскользнула незамеченной. Тит тебя проводит. Ныряйте в тени, – советует Пэйон. – Ты сольешься с ними, если не станешь снимать накидку.
– Я, наверное, лучше обойду дома и пролезу в окно своей комнаты…
Пэйон делает такое лицо, будто только что я сказала какую-то несусветную глупость. Или упустила что-то очевидное… я так и не поняла. Но я совершенно точно уверена, что мне недоступно знание, которым обладают подчиненные Пэйона или те, чье существование представляет собой государственную тайну. Я не знаю, как растворяться во мраке. Для меня это не что-то очевидное.
Пэйон уходит. Вскоре я замечаю белокурого парнишку, сидящего на фасаде ближайшего дома. Он приглашает меня последовать следом, махнув арбалетом.
Как только я ступаю на дорожку знакомой улицы, Тит прыгает с фасада и растворяется в вечерних тенях. Я решаю попробовать повторить за ним, делаю шаг… эм-м, не думаю, что что-нибудь изменилось: плащ немного не поспевает за мной, а капюшон цепляется за розовые кусты. Проходя средь розовых листьев, я задираю голову и тут же встречаюсь с парочкой тусклых звезд, чья улыбка мерцает в каком-то недобром свете. Прячусь от них и, возможно, от мамы под карнизами крыш.
Ее почти никогда не бывает дома. Она пропадает на работе с самого утра, а видимся мы только вечером, и даже тогда она занята прочтением учебников из нашей домашней библиотеки. Еще она любит считать созвездия, сидя на крыше, что весьма некстати в моем положении.
Дохожу до невысоких, наполовину съеденных вечнозелёным плющом стен, выложенных из белого камня руками моего отца. Прислушиваюсь: тишина.
Не знаю, можно ли вскарабкаться по плющу на второй этаж. Кажется, что более надежным способом оказаться наверху будет подняться по выступающим камням. По крайней мере, так мне кажется, ведь до сих пор мне не приходилось проникать в собственную комнату, подобно какому-нибудь воришке.
Проходит несколько минут в попытках удержать тело в воздухе. Я царапаю руки, оббиваю живот о камни, но все же цепляюсь за оконную раму. Запрокидываю ногу, чтобы забраться внутрь, и сама не замечаю, как уже стою в середине полуосвещенной комнаты…
…А потом становится темно. И очень больно в затылке.
Глава 5
– Изис… – тонкий голос срывается от беспокойства. Его обладательница хлопает меня по щекам.
Еще несколько безнадежных попыток привести меня в чувство, и я приоткрываю глаза. Прямо передо мной она в окружение огненно-рыжих кудрявых волос. Шторки непослушной челки спадают, щекотя мой нос.
В ее глазах лазурное Иллифейское море.
– Айла, я и не замечала, как ты тренируешься в рукопашном бою. Ну и сильный же у тебя удар… – замечаю я не без доли сарказма, ведь любой редкий синячок на ее коже проявляется вовсе не от драк, а максимум от нечаянного столкновения, например, с платяным шкафом. Руки ее, если и изувечены царапинами, то только от вышивания, но не порезов стальным клинком. Хрупкая и изысканная Айла получила больше мозолей от игры на музыкальных инструментах, чем от сражений на мечах.
На самом деле Айла не практикуется в рукопашном бою. Однако ей и правду удалось свалить меня без сознания. Или, скорее, добить.
– Прости… – протягивает Айла. – Я испугалась! Разумеется! Ведь не каждый день в комнату твоей подруги пробирается безликое существо, поглощающее тени!
– А ты-то как оказалась здесь? – Я поднимаюсь на локти. Боль в затылке тянет назад, но я не поддаюсь. Подбираю ноги и устраиваюсь на холодном полу в сидячем положении.
– Вот уж точно не через окно. Ифэ сказала, что ты проводишь время с Пэйоном, и я могу подождать твоего возвращения здесь: я вошла с ее позволения.
Услышав имя матери, мне хочется подпрыгнуть, но силы на исходе. Я превозмогаю постыдную слабость и выдавливаю:
– Где она?
– Ушла, пока ты лежала в обмороке.
– Ушла после того, как увидела, как я лежу в обмороке? – уточняю я, заведомо страшась ее ответа.
Взгляд лазурно-бирюзовых глаз мрачнеет так же, как море перед надвигающейся бурей.
– Я, по-твоему, похожа на дуру?
Пусть натура девушки ощущается, как перышко, изящно плывущее по дуновению ветра, но приземлившись, оно обращается в неведомую тяжесть, потрясающую землю непредсказуемостью характера.
– Э-э… Нет, – я быстро моргаю.
– Или на психичку, которая тотчас ринется за помощью по поводу и без? Я могу постоять за себя. Видишь, пришлось помять об потенциального неприятеля свою любимую книгу. Затем мне захотелось взглянуть ему в лицо. И можешь не сомневаться, был бы на твоем месте кто-нибудь другой, я бы размазала его по полу.
Я гляжу на ее нелепое средство самообороны. Старая книга раскрылась на случайной странице и бесхозно валяется рядом с ножкой кровати. Судя по озабоченному взгляду Айлы, она еле сдерживается, чтобы не подползти к книге и не пролистать страницы: убедиться в ее целостности. Но что-то не дает этого сделать.
– «Дорес и Сента», – говорит она, проследив за моим взглядом. – Между прочим, очень трогательная история любви.
Поправляя прядь, выбившуюся из растрепанной прически, Айла оставляет мазок ярко-красного цвета на почти прозрачной коже. Ее руки и рукава пышного платья, переливающимся бирюзовым перламутром, испачкались в крови, пока она копалась в моем окровавленном обмундировании и снимала маску.
Вот почему она не позволяет себе притрагиваться к книге.
Даже не верится… Неужели все это время ее утонченная и донельзя брезгливая натура мирилась с этим омерзительном окружением? Мне кажется, в иных обстоятельствах, Айла бы ни за что не прикоснулась к скверне даже кончиком мизинца. Но в настоящий момент ей было необходимо удовлетворить любопытство и выяснить, кого она чуть не убила.
– Кажется, кое-кто пострадал серьезнее, чем стопка бумаги в красивом переплете. – Айла подбирается ко мне поближе по полу. – Откуда у тебя эти уродливые тряпки и почему они пропитаны кровью? Ты… ранена?
– Нет… нет, – я говорю медленно, а голове тем временем проносятся сотни оправданий, за одно из которых я должна уцепиться. – Не беспокойся, я в порядке.
– О, ну, раз ты в порядке, то я совершенно спокойна! И у меня вовсе нет никаких причин, чтобы потрепать себе нервы!
Вероятно, за то время, что я лежала без сознания, в ее голове накопилась целая кладезь вопросов обо всем происходящем. И при всей ее поразительной догадливости, они так и остались без ответов. Но ненадолго. Присутствие Айлы на собраниях Совета обязательно столько же, сколько и мое, так что уже совсем скоро она услышит рапорт Пэйона. Пэйон выдаст ту правду, которая оправдает его и оставит меня невиновной, но Айла ни за что в нее не поверит. Выслушав подробности о кровавой резне, произошедшей сегодняшним вечером, она обязательно догадается о том, что я по крайней мере была там, раз предстала перед ней побитая и уставшая в окровавленных «уродливых тряпках».
Обманывать Айлу – бсполезное занятие. Тем более, что я всегда безоговорочно доверяла ей любые секреты. Какой бы пытливой не была Айла, сколько разговоров без надобности она бы не заводила, но подруга никогда не выдавала меня.
Наша дружба началась тогда, когда отцы работали бок о бок на благо жителей парса, а мы с Айлой были их маленькими хвостиками.
Я преследовала папу везде, где бы он не находился, а он всегда оглядывался назад с доброй улыбкой на лице. Эта улыбка, – поощрение моей увлеченности его работой, – приводила меня в восторг не меньше, чем сама работа. Но было кое-что, что замещало мой восторг настороженностью. Я обнаружила, что у меня тоже есть хвост.
Айле никогда не были интересны стратегии, дипломатия и власть. Ей была интересна я. А мне было некуда от этого деться.
Она добивалась моего расположения разными способами, но чаще всего навязывала свою компанию. С истечением времени я к этому привыкла. Так же, как и она, я ждала наших встреч с огромным нетерпением. Я даже скучала по ее пытливому темпераменту ночами. А на утро каждого последующего дня бежала впереди папы, чтобы поскорее обняться с подругой, а затем шпионить за родителями. Или шуметь, увлекаясь детскими играми. Умиротворенно учиться чтению на берегу моря. Я терпела то, как иголки тычутся в кожу, пока Айла шила на мне новые платья, а потом с удовольствием носила их. Слушала ее нетерпеливые скучающие вздохи, пока тренировалась обращаться с мечом, а потом спешила с ней в сад – внимать трелям птиц и птичьему голоску Айлы, напевающему мои самые любимые песенки.
Вместе с Айлой проходили мои самые беззаботные дни. Детство.
Спустя девять лет наши дни уже не такие беззаботные. Но есть кое-что, что длилось всегда и скреплено навечно – наши дружеские узы, завязанные в тугим узелом доверия.
– Это что, испытание моей догадливости? – буря в морском цвете ее глаз усиливается. – Изис, я боюсь, что те догадки, которые у меня остались, ты сочтешь оскорбляющими чувство твоего достоинства.
– Вряд ли среди них есть та, в которой я наказываю трех ублюдков, что кромсают и сносят головы каждому, кто попадается под клинок их меча.
Айла хлопает ресницами.
– Об этом я и подумать не могла.
– Пэйон предложил мне стать частью его шпионской команды.
– И ты… согласилась?
– Брось! Какой из меня шпион?! Я слишком болтливая. – Хотя прежде я была иного мнения о самой себе. – И не умею скрываться.
– Тебя видели в городе?! – Айла чуть не вскакивает на ноги. – Поэтому те ублюдки пытались раскромсать или снести тебе голову?
– Вообще-то нет.
– Теперь ты испытываешь мое терпение! – «О, Айла никогда не была терпеливой». – Ты же так и не стала шпионом, так говори! Говори все, как есть, и ничего не упусти!
Здесь мне хочется упустить что-нибудь нарочно, чтобы ее ненасытное любопытство не удовлетворилось сполна. Или долго молчать, чтобы Айла терпела. Но это слишком жестоко. А мы не бываем жестокими друг к другу.
– Два месяца подряд, я пропускала тренировки в казарме, чтобы сражаться на мечах со шпионами в их штабе.
– Два месяца… – повторяет Айла одними губами, а затем приспускает бахрому ресниц на глаза, красиво задумавшись. Проходят две-три секунды, и она поднимает на меня взгляд, полный осознания: я пропускала не только тренировки в казарме, но и наши с ней встречи. Отдала предпочтение встречам с клинком меча Пэйона и осталась довольна.
«Я променяла Айлу на него», – та же самая мысль читается в ее грустных глазах.
– Когда… – продолжаю я, стараясь не встречаться с ее взглядом. Там мутнеет море, в котором я безнадежно тону. – Когда Пэйон убедился в том, что я смогу защищать себя, то выдал мне вот этот плащ. Здесь такое крепление, из-за которого не спадает капюшон… вроде как. В нем я и выбралась в город.
Айла хоть и разочаровалась во мне в некотором роде, но продолжает слушать внимательно. И сопровождает рассказ вдумчивыми кивками.
– Я только-только закончила очередную схватку на мечах, когда Пэйону доложили, что кто-то из членов Алиса устроил страшный погром в трактире. Это то заведение, что находится прямо над шпионским штабом. Мы поднялись наверх, но оказалось, что городская стража уже опередила нас: мужчину уволокли на улицу, чтобы казнить. Уличные прохожие стали зрителями к грандиозному представлению, которое подготовили солдаты прокуратора. Но в начале – короткая увертюра. Она сопровождалась криками, бранью и хрустом костей приговоренного. Он сопротивлялся. Наверное именно это и стало причиной тому, что его сочли мятежником. Приняли за нашего и обошлись с ним так, как обращаются… ну, сама знаешь… со всеми, кто выполз из «крысиных нор».
– Но он…
– Не был алисовцем. Да. – Огромный ком застревает в горле, но это не мешает продолжению истории: – Ты бы слышала, как отчаянно он клялся в том, что не имеет ничего общего с Алисом! Повторял, что они приняли его не за того. Ругался. И хоть его маленький мятеж длился недолго, но солдаты успели обесчестить мужчину на глазах у горожан. А потом один из них потянулся за мечом… Я не могла позволить лишить его жизни. Я не могла…
– Поэтому ты убила их? – это укор, подобный удару хлыста, пришедшегося прямо по сердцу.
– Я принесла смерть многим. Но ни один из числа убитых не знался с честью!
– Многие не понимают, какова значимость чести. Среди таких людей имеются даже наши с тобой братья и сестры.
– Речь идет о шпионах? Да, шпионы не смотрят в глаза противнику во время сражения и могут пустить стрелу из тени, но это обыкновенное невежество! Упрямое несоблюдение кодекса или невоспитанность! Во всяком случае, те солдаты – совсем другой разговор. – Я выталкиваю еще один ком из горла, но тщетно. Он не дает мне ни говорить, ни дышать. Моя речь становится обрывистой. Легкие колет. Слезы жгут глаза. – Они убивают потому, что в сущности являются настоящими чудовищами! Эти чудовища заслуживают смерти. А люди заслуживают жить и быть честными.
– Звучит так, как будто папа мог бы одобрить это.
Я не стану спрашивать, о ком из наших родителей говорит Айла. Они оба учили меня одному и тому же.
– А ты одобряешь мой поступок?.. – еле-еле выговариваю я. Ком разросся до неимоверных размеров.
– Я не могу судить, кто достоин жить, а кто умереть. Я просто надеюсь, что все это было не зря, и человек, ради которого ты сражалась, проживет свою жизнь с честью и достоинством. А еще, что и чести, и достоинства будет достаточно, чтобы однажды кто-нибудь не решил, что он заслуживает смерти.
Это последний удар, пришедший по моему искалеченному сердцу. «Неужели она имеет в виду, что я такое же чудовище, что и прокураторские стражи, отнимающие жизни у каждого, кто, по их мнению, ее не стоит?»
Я задираю подбородок так высоко, будто предательские слезы зальются обратно в глаза. Набираю поольше воздуха и выпскаю обратно тонкой холодной струей. Когда кислород в легких заканчивается, я глотаю еще. Во рту становится горько.
– Я не это имела в виду!
Я мотаю головой из стороны в сторону. Отнекиваюсь от слова, раздающегося эхом в моей голове: «чудовище».
Айла ко мне не подходит, придерживаясь определенной дистанции. Она пытается успокоить меня, выставив руки перед собой. Такой же жест используют, когда пытаются от кого-то защититься. И что-то мне подсказывает, что Айла так и не приблизится ко мне, именно потому что защищается. Я чудовище. И если Айла меня боится, то я не стану протистовать. Однажды я уже давала повод счесть себя опасной.
Это произошло два года назад. На праздник своего семнадцатилетия в качестве подарка я получила черную накидку, билет на свободу и распорядилась ими так, чтобы хорошо провести время. Удовлетворить собственное любопытство…
Я знакомилась с приветливыми улочками Аризода, прогуливаясь по ним вдоль и поперек. Пересчитала все лестницы, соединяющие платформы с жилыми кварталами. Кинула серебряную монетку в фонтан с сиреной, запутавшейся в позолоченных сетях, и пожелала когда-нибудь вернуться, чтобы спасти бедняжку. Прошлась под стеклянным куполом городской оранжереи, собирая букет из цветов, которые не растут в нашем скромном саду. Мне так хотелось порадовать ими любимого человека (если бы у нее была возможность ухаживать за такими цветами, то она наверное ночевала бы прямо в клумбе)! Но самым потешным было застрять в паутинах, вьющихся городскими сплетниками.
Я наблюдала за тем, как жители Аризода передают интригующие вести членам семьи, друзьям и даже первым встречным. В завершение дня сплетня разносилась по всему городу. Обсуждаемая история насыщалась яркими тонами, украшалась новыми занимательными подробностями или вообще переиначивалась другим, куда более интересным сюжетом.
Нет никаких сомнений – среди жителей Аризода найдется какая-нибудь гнусная, обиженная жизнью скотина, которая ведет хроники городских сплетен. Ну, или переписывает незначительные проблемы из жизни простых людей, например, в трагедии для постановок в театрах.
Я была тем самым зрителем в дальнем углу зала, тянущимся к той интерпретации реальности, что представлена на сцене. Остальные зрители были свитой, увязавшейся за мной по приказу главы Совета. Сопровождающие то и дело били меня по рукам; громко шикали, призывая к тишине; загораживали обзор на представление своими высокими силуэтами. И кто бы мог подумать, но эти вездесущие сопровождающие не заметили, как один из «артистов» оказался непозволительно близко. К тому же совершенно ничего не сделали, когда тот сам протянул мне руку. Разглядев то, что скрывала не такая уж непроглядная тень моего капюшона, он стянул его.
Раздался истеричный вопль.
Мужчина замахал кинжалом у меня перед глазами, а я только жмурилась, ведь не знала что предпринять. Знала только то, что его нужно немедленно заткнуть. И все-таки сделала это. Кинжалом. Прицелившись куда надо.
Я качаю головой, меняя устрашающую картинку в голове на другую.
Помню, как рассматривала руки убийцы, лежа в ванной. Между пальцами, под ногтями и в складках на ладонях забилась засохшая кровь. Я терла эти места колючей мочалкой до боли. До глубоких царапин и стертых ссадин. У меня в горле стоял ком, – нет, – сгусток кровавых слюней, которые все никак не проглатывались. Нос жадно втягивал воздух, пропитавшийся до тошноты навязчивым, едким металлическим запахом. Точно так же пахла вода, в которой я купалась. Она была красной и медленно загущалась, а потом переливалась за бортики ванны, окрашивая пол.
– Ну-ка оп! – Айла подходит сзади и подхватывает под подмышки. Она поднимает меня и ныряет под руку. Затем выносит мое тело прочь из спальни.
Когда дверь в ванную комнату защелкивается изнутри, а я уже стою рядом с ванной, Айла приказывает:
– Живо раздевайся и запрыгивай!
Как будто, я взаправду могу сделать хоть что-нибудь из того, что она говорит! Нет. Я могу лишь стоять на месте и ловить в ладошки свои же слезы.
Когда я плачу, то чувствую себя уязвимой и по-настоящему жалкой. Но Айла никогда не упрекает меня в слабости, а жалеет так, как может пожалеть самая заботливая подруга. Однако судя по ее взгляду, на этот раз она вовсе собирается обнимать и говорить мне слова поддержки. О, нет. Айла надвигается угрожающей поступью, раздраженная тем, что я не сдвигаюсь с места и не собираюсь самостоятельно раздеваться.
Она чуть ли не срывает с меня рубашку. Вслед за ней летят изношенные сапоги, длиной до самого колена, а потом и штаны. В голове мелькает бессовестная мысль о том, что в гневе Айла может толкнуть меня в ванну.
– «Так мне и надо», – мелькает следом. Но вместо этого подруга предлагает руку и усаживает поудобнее, придерживая за поясницу цепкой хваткой.
Айла опустошает узкогорлые медные кувшины, пока уровень воды не достигает середины ванны. Затем берется за лоскут ткани и, развернув меня, накладывает его на плечи. Я помогаю Айле тем, что тру ладони друг об друга. Нещадно чешу. Ковыряю кровь, застывшую между пальцами, но ее становится только больше. Я погружаю руки в теплую воду и с ужасом замечаю, как она розовеет.
– Если Пэйон выдал тебе плащ и поощрил то, что ты вышла за границы дозволенного, то он должен был следить за тобой, – Айла вступает в тишину симфонией легкости и непостижимой безмятежности, но я знаю, что внутри нее играет другая музыка, подобная начинающемуся шторму. Айла снова волнуется за меня. – Почему тогда он не предотвратил сражение? Пэйон хотя бы был рядом во время битвы?
– Он взял на себя ответственность за все то, что я совершу. Наверное, он думал, что спасение невинного человека от смертной казни – это подвиг. И он… эм, дал мне его совершить… Пэйон не участвовал в сражении.
Айла щурится.
– Сколько солдат присутствовало на казни?
– Трое.
– Ты положила троих солдат в одиночку?! – Ее и без того огромные глаза становятся еще больше от удивления.
Айла неоднократно видела, как я тренируюсь, но не могла оценить мои способности, потому что ничего в этом не понимает. Наверное, она единственная из моего окружения, кто ничего не смыслит ни в оружии, ни в сражениях, ни в войне. Хотя она вполне могла прочесть об этом в каких-нибудь книжках.
– Да. Но Пэн, вроде бы, пыталась мне помочь.
– Пэн?! – Айла удивляется тому, что Пэн стала моим щитом добровольно, потому что знает о нашей неприязни друг к другу. И впрямь – удивительно! Зная Пэн, можно сказать, что добровольным было только стремление превознести себя надо мной. Если так, то в том, что с ней случилось моей вины нет.
Моей вины нет…
– А она..?
– Прикована к койке, – перебиваю я, – пока лекари зашивают рассечённый живот.
«Нет, это не я. За меня говорит совесть, и я никак не могу ее заткнуть».
– Пэн не избежит смерти. И придет она в муках.
Пэн еще даже не умерла, а я уже жалею себя. Это я довела ее до могилы. Я жалею себя, потому что виновата. И я презираю себя.
Презрение становится глубже, стоит мне поймать себя на мысли, что Айла терпит мою жалость из соображений о том, что она моя подруга. Если бы нас с ней ничего не связывало, то она бы ни за что не стала выслушивать то, как я скулю и подбираю слезы в ладошки. Но наша дружба обязывает ее.
– Так! – Айла прекращает водить по мне мочалкой. Потом бросает ее в воду. Мыльными руками Айла опирается на бортики ванны и смотрит на меня с вызовом.
«Эта та жалость, которую она не приемлет».
– Нет! – я отвечаю на ее вызов. – Это не то, с чем можно смириться или сделать вид, будто ничего не было! Я не могу не плакать, зная, сколько людей убила и скольким еще предстоит умереть! Айла, как можно избавиться от такого груза ответственности?!
Она не отвечает.
– Как можно возложить его на другого человека?! – Слова сами срываются с моих губ. Я кричу. Разодранная глотка напоминают, что пора бы замолчать, но я, тем не менее, этого не делаю: – Я бы с радостью взяла вину на себя и приняла любое наказание, но ведь накажут не только меня! Пэйона лишат должности из-за того, что мне понадобилось доказать Совету, что мое заточение в стенах парса необязательно; убедить, что я не бесполезная затворница! Но я оплошала!
– Зачем тебе все это?! – Мы уже много раз говорили об этом, но наши разговоры никогда ни к чему не приводят. Разве что к тому, что Айла оказывается права. Но она остаётся пра́вой лишь в своих же собственных глазах. – Члены Совета удовлетворены твоим вкладом в повседневность алисовцев, разве этого недостаточно?
– Пусть они тешат народ и самих себя глупой ложью о том, что этого достаточно, только я смотрю правде в глаза! Какая предводительница братства получится из затворницы?! Ничтожества?!
– Полегче…
– Из-за того, что Аивэ́ль так некстати наградила меня этой проклятой исключительностью, я не могу даже пройтись по городу без надобности скрываться! О том, что такая возможность выдается не чаще, чем раз в два года, я вообще молчу! Чем мне заниматься в ожидании следующей вылазки?! Глазеть на карты и заучивать названия улиц?! Вряд ли это знание пригодится мне, когда я стану предводительницей братства. Если я когда-нибудь стану предводительницей братства.
– Ты станешь, – произносит Айла ровным тоном.
Мой голос дрожит:
– И куда я приведу свой народ?!
– Поправь, если я не права, но кажется, Ифэ не то чтобы слишком часто выходит за пределы парса.
– У нее хотя бы есть такая возможность, – не уступаю я, на что Айла решительно встает и берет еще один пузатый кувшин, наполненный чистой водой. Его содержимое выливается мне на макушку.
– Ни одна из королев в книгах, что я прочла, не бросалась в бой вместе с войском, – настаивает Айла с кувшином подмышкой. – Королевы остаются в лагерях, разрабатывают стратегии, отдают приказы и поднимают воинский дух.
Я тру глаза. С тем, что она замылила мне мозги своей «правотой» и окатила водой, мое видение собственного будущего ничуть не поменялось. Оно остается таким же беспросветным.
– Какой вздор… – заключаю я.
Айла цокает, а затем берется вытирать меня. Полотенце впитывает влагу, затем стелется на руках, проходит по груди и оборачивается вокруг торса.
Я опускаюсь на бортик ванны. Айла же заново вливает розовую воду в горлышки медных сосудов. Пока меня не стошнило от мысли, что подруга поит кувшины кровью, я отворачиваюсь к зеркалу. Оно отражает мое унылое выражение: лицо опухло, глаза покраснели. Я выгляжу как ничтожество.
Если бы кто-то увидел меня сейчас, то в жизни бы не поверил, что могучая и неустрашимая предводительница братства – моя родная мать. Хотя я не сомневаюсь, что в это тяжело поверить даже тогда, когда мое лицо не выглядит заплаканным. Я ничем на нее не похожа.
Не могу отметить схожести во внешности и с отцом, и дело вовсе не в том, что не сохранила воспоминаний о том, как он выглядел. Это слишком ценно, чтобы выбросить из памяти.
Дело не в этом.
Ни папа, – о ком я помню, – ни мама, – кто каждодневно напоминает о себе сама, – внешне не походят на ту, кто отражается в зеркале. Как будто некая божественная сила подарила родителям возможность изваять из меня то, в чем они оба сошлись и хотели видеть воплоти.
Перед множеством выборов они остановились на среднестатистической фенрийке¹ с коричневой кожей и россыпью мелких веснушек по всему телу и на лице. С длинными чёрными волнистыми волосами, несуразными и вечно запутывающимися. С бровями, такими широкими и пушистыми, будто кто-то черкал угольком над глазами. Носом аккуратным, курносым, но с толстой переносицей. С губами, достаточно пухлыми, чтобы накрыть еле заметное искривление зубов.3
Среди всех перечисленных недостатков есть и тот, благодаря которому люди привыкли видеть во мне выродка и одновременно с этим рассыпаться в любезностях и искренних комплиментах моей внешности. Мои глаза. Они выглядят так, будто кто-то из ваятелей вставил мне в глазницы два самоцвета, отливающих голубым перламутром. Пока я печалюсь, глаза заметно тускнеют, но стоит мне чему-нибудь обрадоваться, они освещаются подобно ореолу взошедшей луны или мерцают звездной пылью. Волшебно! Однако эта драгоценность обошлась Алису в ту цену, которой она не стоила.
Подделка. Ее оставили в надежном хранилище, рядом с настоящим сокровищем. Чародеями. Существами, магическими во всем своем проявлении. Я же – всего лишь носительница пустышек, в сущности, не представляющих ничего особенного. Однако недоброжелателям не придется разбираться в том, какие драгоценности имеют бо́льшую ценность, ведь одного только магического вида «камушек» в моих глазах, достаточно, чтобы получить основание проникнуть в сокровищницу и разорить ее.
Незнакомец, который стянул с меня капюшон два года назад не хотел украсть самородки или разорять сокровищницу. То, как непроизвольно он махал кинжалом перед моим лицом, было похоже на нелепый способ защитить себя. Он испугался. Но нельзя было допустить, чтобы его первобытный страх распространился по округе и заразил той же дикостью кого-нибудь еще.
Нужно было заткнуть его, чтобы сохранить тайну нахождения истинных чародеев под крылом Алиса.
Вспомнив о том, как тогда звучало мертвенное безмолвие, хочется немедленно нарушить нынешнюю тишину. Я предлагаю Айле пошарить в моей комнате в поисках новых нарядов. Она выходит из ванной и скрипит дверцами платяного шкафа. В это время я принимаюсь перебирать множество кисточек, пока не нахожу ту, которой будет удобнее всего подвести глаза.
Айла входит обратно в ванную в чудесном бледно-розовом платье с коротким шлейфом, цепляющимся за запястья рук. Она напоминает то самое магическое существо, рождающееся в цветах. Я выставляю большой палец, когда она демонстрирует свой образ. За ее расправленными руками ни то крылья, ни то огромные лепестки. Это платье ей к лицу. Да и по размеру подходит больше, чем мне.
Комплекция Айлы почти не отличается от моей, и все же, груди ее тяжелее, а бедра заметно шире. В тех местах ткань легла идеально, но это вовсе не значит, что я уступаю в женственности и изяществе изгибов. Упорные тренировки придали некогда худощавому, дряблому телу здоровую стройность и представительный стан. Мышцы налипли на те части тела, которые принято считать соблазнительными. Айла предлагает подчеркнуть их, надев облегающее белое платье с юбкой, расширяющейся в коленях и длинными рукавами. Сойдет.
Оставляю волнистую черную прядь у лица, а остальное собираю в пучок. Чтобы другие непослушные волоски не выбились из прически, я приглаживаю их сладкой водой, букет которой дразнит витающий страх. В духах слышны острые нотки. Этот флакон – подарок местного парфюмера.
Стоит мне услышать голос с первого этажа, как аромат тотчас улетучивается:
– Айла? – зовёт мама.
Фенрийцы¹ – жители Фенрийской Империи.