Зигмунд Фрейд
Толкование сновидений
Те авторы, которые, подобно философу Вундту, занимают среднюю позицию, спешат заявить, что в большинстве сновидений действуют соматические раздражения и неизвестные или же известные в качестве дневных интересов психические возбудители.
Мы узнаем впоследствии, что загадка образования сновидений может быть разрешена открытием неожиданного психического источника раздражения. Пока же не будем удивляться преувеличению роли раздражении, не относящихся к душевной жизни, в образовании сновидений. Это происходит не только потому, что они легко наблюдаемы и даже подтверждаемы экспериментально: соматическое понимание образования сновидений соответствует вполне господствующим в настоящее время воззрениям в психиатрии. Господство мозга над организмом хотя и подчеркивается, но зато все, что доказывает независимость душевной жизни от очевидных органических изменений или постоянства ее проявлений, так пугает в данное время психиатров, точно признание этого должно вернуть нас к эпохе натурфилософии и метафизической сущности души. Недоверие психиатров словно поставило психику под неусыпную опеку и требует, чтобы ничто не говорило о ее самостоятельности. Это, однако, свидетельствует только о незначительном доверии к прочности причиной связи, соединяющей физическое с психическим. Даже там, где психическое при исследовании оказывается первичной причиной явления, даже там более глубокое изучение откроет дальнейший путь вплоть до органически обоснованной душевной жизни. Там же, где психическое для нашего познания должно представлять собою конечный пункт, там поэтому все-таки еще нельзя отрицать неопровержимых истин.
г) Почему человек забывает сновидение по пробуждении?
То, что сновидение к утру исчезает, всем известно. Правда, оно может оставаться в памяти. Ибо мы знаем сновидение, только вспоминая о нем по пробуждении; нам часто кажется, что мы помним его не целиком; ночью мы знали его подробнее; мы наблюдаем, как чрезвычайно живое воспоминание о сновидении утром, в течение дня мало-помалу исчезает; мы знаем часто, что нам что-то снилось, но не знаем, что именно, и мы так привыкли к тому, что сновидение забывается, что отнюдь не называем абсурдной возможность того, что человеку могло ночью что-нибудь сниться, а утром он не знает ничего о его содержании, ни вообще о том, что он испытал. С другой стороны, бывает нередко, что сновидения остаются в памяти чрезвычайно долгое время. У своих пациентов я нередко анализировал сновидения, испытанные ими двадцать пять и больше лет назад. И сам помню сейчас одно сновидение, которое видел по меньшей мере тридцать семь лет назад и которое до сих пор не утратило в моей памяти своей свежести. Все это чрезвычайно удивительно и на первых порах довольно-таки непонятно.
О забывании сновидений подробнее говорит Штрюмпель. Это забывание представляет собою, по-видимому, чрезвычайно сложное явление, так как Штрюмпель объясняет его не одной, а целым рядом причин.
Прежде всего забывание сновидений объясняется всеми теми причинами, которые вызывают забывание в действительной жизни. В бодрственном состоянии мы обыкновенно забываем целый ряд ощущений и восприятии, потому ли что они чересчур слабы, потому ли что они имеют слишком малое отношение к связанным с ними душевным движениям. То же самое относится и к большинству сновидений; они забываются, потому что они чересчур слабы. Впрочем, момент интенсивности сам по себе еще не играет решительной роли для запоминания сновидений. Штрюмпель в согласии с другими авторами (Калькинс) признает, что быстро забываются нередко сновидения, о которых в первый момент помнишь, что они были чрезвычайно живы и рельефны, между тем как среди сохранившихся в памяти можно найти очень много призрачных, слабых и совершенно неотчетливых образов. Далее в бодрственном состоянии обычно легко забывается то, что произошло всего один раз, и, наоборот, запоминается то, что доступно восприятию неоднократно. Большинство сновидений представляет собой однократные переживания (Периодически повторяющиеся сновидения наблюдались, правда, нередко: см. у Шабанэ); эта особенность способствует забыванию всех сновидений. Гораздо существеннее, однако, третья причина забывания. Для того чтобы ощущения, представления, мысли и т. п. достигли известной силы, доступной для запоминания, необходимо, чтобы они не появлялись в отдельности, а имели бы между собою какую-либо связь и зависимость. Если двустишие разбить на слова и представить их в другом порядке, то запомнить двустишие будет гораздо труднее. «Стройная, логически связанная фраза значительно легче и дольше удерживается в памяти. Абсурдное же вообще запоминается столь же трудно и столь редко, как и беспорядочное и бессвязное». Сновидения же в большинстве случаев лишены осмысленности и связности. Композиции сновидения сами по себе лишены возможности сохранять воспоминание о самих себе и забываются, так как в большинстве случаев они распадаются уже в ближайшее мгновение.
С этим, однако, не вполне согласно то, что говорит Радешток (с. 168). Он утверждает, что мы запоминаем лучше всего самые странные сновидения.
Еще более действительными для забывания сновидений представляются Штрюмпелю другие моменты, проистекающие из соотношения сновидения и бодрственной жизни. Забывание сновидения бодрственным сознанием представляет собою, по-видимому, лишь дополнение к тому вышеупомянутому факту, что сновидение (почти) никогда не заимствует связанные воспоминания из бодрственной жизни, а берет из нее детали, вырываемые из ее обычных психических соединений, в которых они вспоминаются в бодрственном состоянии. Композиция сновидений не имеет, таким образом, места в сфере психических рядов, которыми заполнена душа. Им не достает вспомогательных средств запоминания. «Таким образом, сновидения как бы поднимаются над уровнем нашей душевной жизни, парят в психическом пространстве, точно на небе, которое малейший порыв ветра может быстро согнать» (с. 87). В том же направлении действует и то обстоятельство, что по пробуждении внешний мир тотчас же овладевает вниманием и лишь немногие сновидения выдерживают сопротивление его силы. Сновидения исчезают под впечатлением наступающего дня, точно сверкание звезд перед сиянием солнца.
Забыванию сновидений способствует, кроме того, тот факт, что большинство людей вообще мало интересуется тем, что им снится. Тому же, кто в качестве наблюдателя интересуется сновидениями, и снится больше, вернее говоря, он чаще и легче запоминает сновидения.
Две другие причины забывания сновидений, добавляемые Бенина к указываемым Штрюмпелем, содержатся в сущности уже в вышеупомянутом:
1. изменение чувства связи между сном и бодрствованием неблагоприятно для взаимной репродукции и
2. иное расположение представлений в сновидении делает последнее, так сказать, непереводимым для бодрствующего человека.
При наличности стольких причин забывания нас не может не удивлять, как замечает и сам Штрюмпель, что все же целый ряд сновидений удерживается в памяти. Непрестанные попытки авторов подвести запоминание сновидений под какое-либо правило равносильно признанию того, что и здесь остается кое-что загадочное и неразрешимое. Вполне справедливо некоторые особенности запоминания сновидений были недавно подмечены: например, сновидение, которое субъект утром считает забытым, может всплыть в памяти в течение дня благодаря какому-либо восприятию, случайно соприкасавшемуся с все же забытым содержанием сновидения (Радешток, Тиссъе). Запоминание сновидений все же подлежит ограничению, значительно понижающему ценность его для критического взгляда. Мы имеем основание сомневаться, не искажает ли наша память, опускающая столь многое в сновидении, и то, что она из него удерживает.
Эти сомнения в правдивости воспроизведения сновидения высказывает и Штрюмпель: «Чрезвычайно часто и бодрствующее сознание наяву включает многое в воспоминание о сновидении: субъект воображает, что ему снилось то или иное, вовсе не имевшее места в сновидении».
Особенно критически высказывается Иессен (с. 547):
«При исследовании и толковании связанных и последовательных сновидений необходимо, кроме того, учитывать тот до сих пор мало оцененный факт, что относительно истины дело обстоит довольно печально: вызывая в памяти виденное сновидение, мы, сами того не замечая и не желая, заполняем и дополняем пробелы этих сновидений. Редко или почти никогда связные сновидения не бывают настолько связные, как представляются нам в воспоминании. Даже самый правдивый человек не в состоянии передать испытанного им сновидения без каких-либо добавлений и прикрас: стремление человеческого разума видеть во всем последовательность и связность настолько велика, что он при припоминании какого-либо бессвязного сновидения непроизвольно восполняет недостатки той связности».
Точным переводом этих слов Иессена звучит следующее безусловно самостоятельное воззрение В. Эггеpa (1895): «…наблюдение за сновидениями весьма за труднительно. Единственный выход – записывать содержание сновидения тотчас после пробуждения. Иначе приходит забвение – либо полное, либо – частичное. Но частичное забвение коварно: то, что не забыто, дополняется воображением, при этом „привнесенное“ не сочетается с сохранившимися фрагментами. Рассказчик, сам того не подозревая, становится артистом. Рассказчик искренне верит в достоверность своего, многократно повторяемого повествования и преподносит его как истинное, полученное с помощью выверенного метода».
Такого мнения придерживается и Спитта (с. 338), который полагает, по-видимому, что мы вообще лишь при попытке воспроизвести сновидение вносим порядок и связь в слабо ассоциированные между собой элементы сновидения, «приводим элементы, существующие наряду друг с другом, в отношение подчинения и взаимного исключения, следовательно, производим процесс логического соединения, недостающего сновидению».
Так как мы не обладаем никаким другим контролем над правильностью наших воспоминаний, кроме объективного, а так как в сновидении, которое является нашим собственным переживанием и для которого мы знаем лишь один источник познаний – воспоминания, этот контроль отсутствует, то какая же ценность может придаваться нашим воспоминаниям о сновидении?
д) Психологические особенности сновидения.
При научном исследовании сновидений мы исходим из предположения, что сновидение является результатом нашей душевной деятельности. Тем не менее готовое сновидение является нам чем-то чуждым, в создании чего мы, на наш взгляд, настолько мало повинны, что выражаем это даже в своем языке: «мне снилось». Откуда же проистекает эта «чуждость» сновидения? После нашего рассмотрения источников сновидений, казалось бы, что чуждость эта обусловливается не материалом и не содержанием сновидения; последнее обще по большей части у сновидения и бодрственной жизни. Можно задаться вопросом, не вызывается ли это впечатление своеобразием психологических процессов в сновидении, и попытаться произвести психологическую характеристику сновидения.
Никто так категорически не утверждал различия сновидения и бодрственной жизни и не выводил отсюда таких решительных заключений, как Г. Г. Фехнер[15] в некоторых частях своей «Психофизики» (с. 520, т. 11). Он полагает, что «ни простые понижения сознательной душевной жизни», ни отклонения внимания от влияния внешнего мира недостаточны для полного объяснения своеобразного отличия сновидения от бодрственной жизни. Он полагает, наоборот, что арена действия у сновидения совершенно иная, чем у бодрственной жизни. «Если бы арена действий психофизической деятельности во время сна и бодрствования была одна и та же, то сновидение, на мой взгляд, могло бы быть простым продолжением бодрственной жизни, разве только менее интенсивным, и должно было бы разделять с нею и содержание и форму. На самом же деле это обстоит совершенно иначе».
Что представлял себе Фехнер под таким перемещением душевной деятельности, так и осталось невыясненным. Мысли его, насколько мне известно, никто не продолжал. Анатомическое толкование в смысле мозговой локализации или даже в смысле гистологического расслоения мозговой коры приходится оставить. Быть может, однако, его мысль окажется когда-либо плодотворной, если отнести ее на душевный аппарат, слагающийся из различных последовательных инстанций.
Некоторые авторы удовлетворились тем, что указали на одну из конкретных психологических особенностей сновидения и сделали ее исходным пунктом широких попыток объяснения и толкования.
С полным правом они утверждали, что одна из главнейших особенностей сновидения проявляется уже в период засыпания и может быть охарактеризована как явление, переводящее в состояние сна. Наиболее характерным для бодрственного состояния, по мнению Шлейермахера (с. 351), является то, что мышление совершается посредством понятий, а не образов. Сновидение же мыслит преимущественно образами; можно наблюдать, что вместе с приближением ко сну выступают наружу в той же мере, в какой затрудняется сознательная деятельность, нежелательные представления, относящиеся все без исключения к разряду образов. Неспособность к такому вызыванию представлений, которое кажется нам намеренно произвольным, и связанное с этим рассеиванием появление образов – вот две существенные особенности сновидения, которые при психологическом анализе последнего приходится признать наиболее существенными свойствами его. Относительно образов – гипнагогических галлюцинаций – мы уже говорили, что они даже по содержанию своему тождественны со сновидениями. Г. Зилъберер привел прекрасные примеры того, как даже абстрактные мысли в состоянии сна превращаются в наглядно-пластические образы, которые выражают то же самое (Jahrbuch von Bleuler – Freud, Band, I, 1909).
Таким образом, сновидение мыслит преимущественно зрительными образами, однако не исключительно. Оно оперирует и слуховыми восприятиями, а в незначительной мере восприятиями других органов чувств. Многое и в сновидении попросту мыслится или представляется совершенно так же, как в бодрственной жизни. Характерны, однако, для сновидения лишь те элементы его содержания, которые предстают перед нами в виде образов, то есть более сходны с восприятиями, чем с представлениями памяти. Устраняя все известные каждому психиатру разногласия относительно сущности галлюцинаций, мы можем сказать, что сновидение галлюцинирует, замещая мысли словами. В этом отношении не существует никакого различия между зрительными и акустическими представлениями; было замечено, что воспоминание о звуке, воспринятое перед засыпанием, превращается во сне в галлюцинацию той же мелодии, чтобы при пробуждении снова уступить место более слабому и качественно совершенно иному представлению в памяти.
Превращение представления в галлюцинацию является единственным отклонением сновидения от соответствующей ему мысли в бодрственном состоянии. Из этих образов сновидение создает ситуации, оно как бы изображает что-либо существующим, драматизирует мысль, как выражается Спитта (с. 145). Характеристика этой стороны сновидения будет, однако, полной лишь в том случае, если добавить еще, что в сновидениях субъект, как ему кажется, не мыслит, а переживает, иначе говоря, относится с полною верою к галлюцинации, по крайней мере, обычно; исключения требуют особого объяснения. Критические сомнения, что в сущности пережито не было ничего, а лишь продумано в своеобразной форме, в форме сновидения, появляется лишь по пробуждении. Эта особенность отличает сновидение от мечтаний наяву, которые никогда не смешиваются с реальной действительностью.
Бурдах резюмировал следующим образом выше упомянутую особенность сновидений (с. 476):
«К существенным признакам сновидения относятся:
а) то, что субъективная деятельность нашей души представляется объективной; субъект так воспринимает продукты фантазии, точно они – чувственные ощущения…
б) сон является уничтожением самостоятельности. Поэтому сон требует известной пассивности… Сновидение обусловливается понижением власти субъекта над самим собою».
Далее необходимо выяснить причины веры души в галлюцинации сновидения, которые могут проявиться лишь после прекращения самостоятельной произвольной деятельности.
Штрюмпель утверждает, что образ действий души при этом вполне корректен и соответствует всецело ее внутреннему механизму. Элементы сновидения являются отнюдь не одними только представлениями, а действительными и истинными переживаниями души, проявляющимися в бодрственном состоянии через посредство органов чувств (с. 34). В то время как душа в бодрственном состоянии мыслит и представляет словами, в сновидении она оперирует реальными образами (с. 35). Кроме того, в сновидении проявляется сознание пространства: ощущения и образы, как в бодрственном состоянии, переносятся в определенное место (с. 36). Нужно признать, таким образом, что душа в сновидении занимает ту же позицию по отношению к своим образам и восприятиям, как в бодрственном состоянии (с. 43). Если при этом она все же заблуждается, то это объясняется тем, что во сне ей недостает критерия, который один только может отличить чувственные восприятия, получаемые извне и изнутри. Она не может подвергнуть эти образы испытанию, которое единственно открывает их объективную реальность. Она пренебрегает, кроме того, различием между произвольно сменяемыми образами и другими, где такой произвол отсутствует, и заблуждается, так как не может применить закона каузальности к содержанию своего сновидения (с. 58). Короче говоря, ее отделение от внешнего мира содержит в себе и причину ее веры в субъективный мир сновидений.
К тому же выводу из отчасти иных психологических соображений приходит и Дельбеф. Мы верим в реальность содержания сновидений потому, что во сне не имеем других впечатлений, которые послужили бы для сравнения и потому, что мы совершенно отделены от внешнего мира. Но в истинность наших галлюцинаций мы верим не потому, что во сне мы лишены возможности производить испытания. Сновидение может поставить перед нами все эти испытания, мы можем видеть, например, что дотрагиваемся до какого-либо предмета, между тем, как он все-таки нам только снится. Согласно Дельбефу не имеется прочного критерия того, было ли то сновидение или живая действительность, кроме простого факта пробуждения, да и то лишь вообще практически. Я могу счесть иллюзией все то, что пережито мною между засыпанием и пробуждением, если по пробуждении я вижу, что я раздетый лежу в постели (с. 84). Во время сна я считал сновидения действительными вследствие неусыпной склонности мышления предполагать наличность внешнего мира, контрастом которого служит мое «я».
Если, таким образом, отрезанность от внешнего мира является определяющим моментом преимущественного содержания сновидения» то необходимо привести в связь с этим некоторые остроумные замечания Бурдаха, освещающие взаимоотношения спящей души с внешним миром и способные удержать от преувеличения вышеупомянутых отклонений. «Сон происходит лишь при том условии, – говорит Бурдах, – что душа не возбуждается чувственными раздражениями, …но условием сна служит не столько отсутствие чувственных раздражении, сколько отсутствие интереса к ним: некоторые чувственные восприятия даже необходимы постольку, поскольку они служат успокоению души: мельник может заснуть лишь тогда, когда слышит звук жернова; тот, кто привык спать со свечой, не может заснуть в темноте» (с. 457). «Гаффнер предпринял попытку, аналогичную попытке Дельбефа, объяснить деятельность сновидения изменением, которое должно явиться результатом отклоняющегося от нормы условия в функции ненарушенного душевного аппарата, бывшей до этого правильной; но он описал это условие в несколько иных выражениях. По его мнению, первым признаком сновидения является отсутствие времени и места, то есть эмансипация представления от присущего индивиду положения в смысле времени и места. С этим связана вторая основная характерная для сновидения черта: смешивание галлюцинаций, воображения и фантастических комбинаций с внешними восприятиями. „Так как совокупность высших душевных сил, в особенности образование понятий, суждений и умозаключений, с одной стороны, и свободное самоопределение, с другой стороны, присоединяются к воспринимаемым органам чувств фантастическим образам и имеют эти последние во всякое время своей основой, то и эта деятельность принимает участие в беспорядочности представлений в сновидениях. Мы говорим, что они принимают участие, так как сами по себе наша сила суждения, равно как и наша сила воли, во сне нисколько не изменяются. Судя по этой деятельности, мы столь же рассудительны и столь же свободны, как и в бодрственном состоянии. Человек и в сновидении не может отказаться от законов мышления, то есть он не может считать идентичным то, что представляется ему противоположным. Он и в сновидении может желать лишь того, что он представляет себе как нечто хорошее (sub ratione boni). Но при применении законов мышления и воли человеческий дух вводится в сновидений в заблуждение благодаря смешиванию одного представления с другим. Таким образом, происходит то, что мы в сновидении допускаем и совершаем величайшие противоречия, в то время как, с другой стороны, мы создаем самые глубокомысленные суждения и самые последовательные умозаключения и можем принять самые добродетельные и благочестивые решения. Недостаток ориентировки – вот тайна полета, которым движется наша фантазия в сновидении, и недостаток критического рассуждения, равно как и общения с другими людьми, является главным источником безграничных экстравагантностей наших суждений, а также наших надежд и желаний, проявляющихся в сновидении“ (с. 18).
Ср. «Desinteret», в котором Клапаред (1905) находит механизм засыпания.
«Душа во сне изолируется от внешнего мира, отходит от периферии… Однако связь не совершенно нарушена. Если бы субъект слышал и чувствовал не в самом сне, а только по пробуждении, то его вообще нельзя было бы разбудить». «Еще убедительнее наличность ощущений доказывается тем, что спящий субъект пробуждается не всегда только чувственною силою впечатления, а психологическим соотношением последнего; безразличное слово не пробуждает спящего, если же его назвать по имени, он просыпается… Душа различает, таким образом, во сне чувственные восприятия… Поэтому, с другой стороны, можно разбудить субъекта и устранением чувственного раздражения: так, субъект просыпается от угасания свечи, мельник от остановки мельницы, то есть прекращения чувственной деятельности, а это заставляет предполагать, что деятельность эта перципируется, но так как она безразлична или, скорее, даже доставляет удовлетворение, то она не тревожит душу» (с. 460 и сл.).
Если мы исключим эти довольно существенные возражения, то должны будем все же признать, что все вышеупомянутые свойства сновидений, проистекающие из изолированности от внешнего мира» не могут всецело объяснить чуждости сновидений нашему сознанию. Ибо в противном случае можно было бы совершать обратное превращение галлюцинаций сновидения в представления и ситуации – в мысли и тем самым разрешить проблему толкования сновидений. Мы поступаем так, воспроизводя в памяти по пробуждении сновидение, но, как ни удачно протекают иногда эти обратные превращения, сновидение все же сохраняет обычно свою загадочность.
Все авторы сходятся в том, что в сновидении материал бодрственной жизни претерпевает и другие еще более глубокие изменения. Об одном из таких изменений говорит Штрюмпель (с. 17): «Душа вместе с прекращением деятельности чувств и нормального сознания утрачивает и почву, в которой коренятся ее чувства, желания, интересы и поступки. Даже те душевные состояния, чувства, интересы и оценки, которые в бодрст-венном состоянии присущи образам памяти, претерпевают… омрачающий гнет, вследствие чего нарушается их связь с образами; восприятия вещей, лиц, местно-стей, событий и поступков в бодрственной жизни воспроизводится в отдельности чрезвычайно часто, но ни один из них не обладает психической ценностью. Последняя отделена от них, и они поэтому ищут в душе каких-либо самостоятельных средств…» Это лишение образов их психической ценности, которая объясняется опять-таки изолированностью от внешнего мира, является, по мнению Штрюмпеля, главною причиною той чуждости, с которой сновидение противопоставляется в нашем воспоминании действительной жизни.
Мы видели, что уже засыпание знаменует собою отказ от одного из видов душевной деятельности: от произвольного руководства представлениями. В нас внедряется и без того уже очевидное предположение, что состояние сна распространяется и на душевные отправления. То или иное отправление прекращается почти совсем; продолжаются ли другие по-прежнему и совершаются ли они нормальным порядком, это еще вопрос. Существует воззрение, которое говорит, что особенности сноведения объясняются понижением психической деятельности во сне; такому воззрению противоречит впечатление, производимое сновидением на наше бодр-ственное суждение. Сновидение бессвязно, оно соединяет самые резкие противоречия, допускает всякие невоз можности, устраняет наши познания, притупляет наши этическое и моральное чувства. Кто стал бы вести себя в бодрственном состоянии так, как ведет себя иногда в сновидении, того мы, наверное, назвали бы сумасшедшим; кто в действительности стал бы говорить вещи, какие он говорит в сновидении, тот произвел бы на нас впечатление слабоумного. Ввиду этого мы имеем полное основание говорить, что психическая деятельность в сновидении чрезвычайно ничтожна и что высшая интеллектуальная работа почти или совершенно невозможна.
С необычным единодушием – об исключениях мы скажем ниже – авторы высказали эти суждения о сновидении, которые непосредственно ведут к определенной теорий последнего. Я считаю возможным мое резюме собранием мнений многих различных авторов – философов и врачей – о психологической сущности сновидения.
По мнению Лемуана, отсутствие связи между отдельными образами является единственной существенной особенностью сновидения.
Мори соглашается с Лемуаном; он говорит (с. 163):
«Не существует совершенно рациональных сновидений. Всегда присутствует известная бессвязность, анахронизм иди абсурд».
Гегель, по словам Спитты, отрицал за сновидением какую бы то ни было объективную связность.
Дюга говорит: «Сон – это анархия психическая, эмоциональная и умственная. Это игра функций, предоставленных самим себе, происходящая бесконтрольно и бесцельно. Дух в сновидении – автоматический дух».
Об ослаблении внутренней связи и смешении представлений, связанных в бодрственном состоянии логической силой центрального «я», говорит Фолькельт (с. 14), согласно учению которого психическая деятельность во время сна является отнюдь не бесцельной.
Абсурдность связи между представлениями сновидения едва ли может подвергнуться более резкой оценке, чем у Цицерона (De divin. II): «Нет ничего такого глупого, чудовищного, нелепого, беспорядочного, что не могло бы посетить нас в сновидении».
Фехнер говорит (с. 522): «Кажется, будто психическая деятельность из мозга разумного человека переносится в мозг глупца».
Радешток (с. 145); «В действительности кажется невозможным различить в этом хаосе какие-либо твердые законы. Уклоняясь от строгой полиции разумной, руководящей представлениями в бодрственном состоянии воли и от внимания, сновидение калейдоскопически смешивает все в своем хаосе».
Гильдебрандт (с. 45): «Какие изумительные скачки позволяет себе спящий субъект в своих умозаключениях. С какой смелостью он опрокидывает вверх ногами все самые признанные истины! С какими нелепыми противоречиями в строе природы и общества мирится он, пока, наконец, апогей бессмыслицы не вызывает его пробуждения! Можно множить, например, во сне 3х3; нас ничуть не удивит, если собака будет читать стихотворение, если покойник сам ляжет в гроб, если скала будет плыть по морю; мы вполне серьезно принимаем на себя ответственные поручения, становимся морскими министрами или же поступаем на службу к Карлу XII незадолго до Полтавского боя».
Бинц (с. 33) ссылается на выставленную им теорию сновидений: «Из десяти сновидений, по меньшей мере девять, абсурдны. Мы соединяем в них лица и вещи, которые не имеют между собой решительно ничего общего. Уже в следующее мгновение точно в калейдоскопе группировка становится иною, быть может, еще более абсурдной и нелепой, чем была раньше. Изменчивая игра дремлющего мозга продолжается дальше, пока мы не пробуждаемся, не хлопаем себя ладонью по лбу и не задаемся вопросом, обладаем ли мы еще способностью здравого мышления».
Мори (с. 50) находит чрезвычайно существенным для врача сравнение между сновидением и мышлением в бодрственном состоянии: «Если сравнить ход мыслей в состоянии бодрствования с целенаправленными, подчиненными воле движениями, то образы сновидений можно сравнить с хореей, параличом. …В остальном же сновидение представляется ему целой серией деградации способности мыслить и рассуждать» – лучше – «последовательной деградацией способности мыслить и рассуждать (с. 27)».
Едва ли необходимо приводить мнения авторов, повторяющих утверждение Мори относительно отдельных высших форм душевной деятельности.
Согласно Штрюмпелю, в сновидении, – само собою разумеется, и там, где абсурдность не бросается в глаза, – отступают на задний план все логические операции души, покоящиеся на взаимоотношениях и взаимозависимостях (с. 26). По мнению Спитты (с. 148), в сновидении представления, по-видимому, совершенно уклоняются от закона причинности. Радешток и другие подчеркивают свойственную сновидениям слабость суждения и умозаключения. По мнению Иодля (с. 123), в сновидении нет критики и нет исправления восприятии путем содержания сознания. Этот автор полагает: «Все формы деятельности сознания проявляются в сновидении, но в неполном, изолированном и подавленном виде». Противоречие, в которое становится сновидение по отношению к нашему бодрственному сознанию, Штри-кер (вместе со многими другими) объясняет тем, что в сновидении забываются факты или же теряется логическая связь между представлениями (с. 98) и так далее и т. п.
Авторы, которые столь неблагоприятно отзываются о психической деятельности в сновидении, признают, однако, что сновидению присущ некоторый остаток душевной деятельности. Вундт, учения которого столь ценны для всякого интересующегося проблемой сновидения, категорически утверждает это; но возникает вопрос о форме и характере проявляющегося в сновидении остатка нормальной душевной деятельности. Почти все соглашаются с тем, что репродуцирующая способность наименее страдает во сне и обнаруживает даже некоторое превосходство по отношению к той же функции бодрственного состояния, хотя часть абсурдности сновидения должна быть объясняема забыванием именно этого элемента. По мнению Спитты, сон не действует на внутреннюю жизнь души, которая полностью проявляется затем в сновидении. Под «внутренней жизнью» души он разумеет проявление постоянного комплекса чувств в качестве сокровенной субъективной сущности человека» (с. 84).
