Фредрик Бакман
Тревожные люди
Глава 9
Молодой полицейский вернулся в допросную и поставил на стол стакан воды. Глядя на него, риелтор подумала, что полицейский из тех людей, которые открывают пиво коробочкой снюса. Разумеется, без осуждения, нет-нет, это совершенно нормально.
– Спасибо, – сказала она неуверенно, обращаясь к стакану, о котором не просила.
– Должен задать вам еще несколько вопросов, – извиняющимся тоном сказал полицейский и достал помятую бумагу, похожую на детский рисунок.
Риелтор кивнула, но не успела она раскрыть рот, как дверь осторожно открылась и в комнату вошел старый полицейский. Риелтор про себя отметила, что для такого роста руки у него длинноваты, и если он сейчас прольет кофе, то максимум обожжет голени.
– Здравствуйте, здравствуйте! Я к вашим услугам… – проговорил старый полицейский.
Молодой закатил глаза к потолку.
– Я же говорил, спасибо, помощь не требуется. Все под контролем.
– Ну да, ну да. Просто подумал, что могу быть полезным, – закивал старый.
– Нет, нет, какого ч… спасибо, не надо! Ты, видно, забыл про профессиональную этику! Нельзя врываться в кабинет посреди допроса! – прошипел молодой.
– Да, конечно, прошу прощения, просто хотел спросить, как далеко вы продвинулись, – смущенно прошептал старый, не в силах больше скрывать, что заботится о молодом.
– Я как раз собирался спросить о рисунке, – огрызнулся молодой таким тоном, будто родители учуяли от него табачный дух, а он отпирается и сваливает все на товарища.
– Спросить кого? – поинтересовался старый.
– Риелтора! – взорвался молодой, тыча в риелтора пальцем.
Эта неосторожная фраза дала риелтору повод отрекомендоваться. Она тотчас вскочила со стула и выкинула вперед кулак:
– Да-да, меня! Я представляю агентство недвижимости «Респект»!
Риелтор с торжествующим видом выдержала эффектную паузу, невероятно довольная своим выпадом.
– О господи, только не это… – вздохнул молодой, пока риелтор набирала воздуху, чтобы продолжить:
– Мой вам респект!
Старый вопросительно посмотрел на молодого.
– Не обращай внимания, это повторяется каждые пять минут, – сообщил молодой, массируя брови.
Старый полицейский, прищурившись, посмотрел на риелтора. Он привык смотреть так на странных людей, и от этой привычки кожа у него под глазами со временем оплыла, как подтаявшее мороженое. Риелтор, которая, судя по всему, решила, что ее не услышали, пояснила:
– Понимаете? Агентство недвижимости «Респект». С респектом к своим клиентам. Все просто!
Старый полицейский все понял и даже уважительно посмотрел на риелтора, но молодой снова ткнул пальцем в ее сторону и помахал рукой, изображая поступательные движения вверх-вниз.
– Сидеть! – сказал он тоном, каким обращаются к детям, собакам и непослушным риелторам.
Улыбка сбежала с лица риелтора. Женщина неуклюже приземлилась на стул и перевела взгляд с молодого на старого.
– Извините. Я первый раз на допросе. Вы же не будете… ну, вы знаете… как в фильмах бывает: плохой коп и хороший коп? Один типа вышел из кабинета, чтобы налить кофе, а другой тем временем стал бить меня телефонным справочником с криком: «Где ты спрятала тело?!»
Риелтор нервно хохотнула. Старый полицейский улыбнулся, но молодой сидел с мрачным видом, и риелтор взволнованно продолжила:
– Да ладно, я пошутила. Сейчас и справочников телефонных нет! Что делать будете? Пытать меня планшетом?
Риелтор замахала руками, изображая, как ее пытают, и выкрикивая воображаемые реплики полицейских:
– Ах ты, черт, я случайно лайкнул фотку моей бывшей в инсте! Сброс! Отмена!
Молодой полицейский сидел с каменным лицом, чем несколько напряг риелтора. Старый тем временем заглянул в листочек с его пометками и спросил так, будто риелтора в комнате не было:
– И что она говорит про рисунок?
– Я не успел спросить, потому что пришел ты! – отрезал молодой.
– А что за рисунок? – спросила риелтор.
– Так вот что я хотел сказать, прежде чем меня перебили. Мы нашли этот рисунок на лестнице и решили, что, возможно, его обронил преступник. Мы хотели бы, чтобы вы… – начал молодой, но старший его перебил:
– Ты про пистолет ее спрашивал?
– Хватит вмешиваться! – гаркнул молодой.
После чего старый развел руками и пробормотал:
– Молчу, молчу, извините, что я вообще есть.
– Да он был ненастоящий! Я про пистолет. Это была игрушка! – встряла риелтор.
Старый полицейский удивленно перевел взгляд с агента на молодого полицейского, а затем прошептал голосом, какой только мужчина определенного возраста может счесть за шепот:
– Ты что… не сказал ей?
– Не сказал что? – спросила риелтор.
Молодой вздохнул и сложил рисунок так тщательно, как хотел бы сложить физиономию своего старшего коллеги.
– Мы подошли к этому разговору… Понимаете, когда злоумышленник выпустил вас и других заложников и мы привезли вас в полицейский участок…
Старый полицейский тотчас пришел на помощь:
– Злоумышленник, в смысле – грабитель! Он застрелился!
Молодой полицейский крепко сцепил руки, чтобы не удушить старого на месте. Он что-то сказал, но риелтор его не услышала: ее барабанные перепонки сотрясал монотонный звон, перерастающий в грохот; она была в шоке. Позднее она будет рассказывать, что в окно лупил дождь, хотя в помещении для допросов окон нет. Риелтор с отвисшей челюстью уставилась на полицейских.
– Значит… пистолет был?.. – выдавила она.
– Пистолет был настоящий, – подтвердил старый полицейский.
– Я… – сказала риелтор, но у нее пересохло в горле.
– Воды? – услужливо предложил старый полицейский, как будто это он ходил за стаканом.
– Спасибо… я… но раз пистолет был настоящим, значит, мы все могли… погибнуть?! – прошептала риелтор и сделала глоток, задним числом впадая в ужас. Старый полицейский кивнул со значительным видом, взял листочек с заметками молодого и начал там что-то писать.
– Может, начнем с начала? – утвердительным тоном спросил старый полицейский, после чего молодой, выдержав небольшую паузу, вышел в коридор и стал биться лбом об стенку.
Дверь хлопнула так, что старый полицейский подскочил на месте. Трудно подобрать правильные слова, если ты уже старый и все, что ты хочешь сказать, – это: «Я чувствую твою боль, и мне от этого больно». Под стулом, на котором сидел молодой полицейский, остались пятна спекшейся крови. Старый удрученно посмотрел туда. Именно по этой причине он и не хотел, чтобы его сын стал полицейским.
Глава 10
Первым, кого увидел человек на мосту десять лет назад, был подросток, чей отец хотел, чтобы мальчик мечтал о другой профессии. Мальчик мог бы дождаться, пока кто-то придет на помощь, но как поступили бы на его месте вы? Когда мама пастор, а папа полицейский и ты вырос в полной уверенности, что людям надо помогать, если можешь, и никогда не оставлять человека в беде.
Никогда.
Мальчик выбежал на мост и что-то крикнул мужчине. Тот повернулся. Мальчик не знал, что делать, поэтому просто… заговорил с ним. Попытался вызвать доверие. Попробовал уговорить его сделать два шага назад, а не шаг вперед. Ветер легонько трепал их куртки, моросил дождь, в воздухе висело предчувствие зимы. Мальчик пытался найти слова о том, что нужно жить, даже если кажется, что все кончено.
У человека на мосту было двое детей – об этом он сказал мальчику. Возможно, тот напомнил ему кого-то из них. Мальчик в панике выговаривал по слогам: «Не надо прыгать, пожалуйста!»
Человек на мосту посмотрел на него спокойно, почти сочувственно, и сказал: «Знаешь, что самое паршивое, когда ты родитель? О тебе всегда судят по худшим твоим проявлениям. Ты можешь все делать правильно, но достаточно одной-единственной осечки, и ты навсегда останешься тем отцом в парке, который смотрел в телефон, когда ребенку прилетело по лбу качелями. Мы сутки напролет не спускаем с них глаз, но стоит отвлечься на сообщение в телефоне, и все лучшее мгновенно обесценивается. Люди ходят к психотерапевту не для того, чтобы обсуждать, как в детстве им не прилетело качелями по лбу. О родителях судят по их ошибкам».
Подросток не понял, о чем говорил человек на мосту. Руки его дрожали, когда он опустил взгляд и увидел внизу смерть. Человек слегка улыбнулся и сделал полшага назад. Мир сжался до одной-единственной точки.
Затем человек рассказал, что у него была хорошая работа, он открыл довольно успешное предприятие, купил неплохую квартиру. Вложил все свои сбережения в акции предприятия, занимавшегося недвижимостью, чтобы его дети получили работу получше, чем была у него, и купили квартиры попросторнее, и не ложились бы спать в изнеможении, считая гроши с калькулятором в руках. Потому что родители должны подставлять плечо. Сидя на плечах у родителей, маленькие дети открывают для себя мир. Когда они подрастают, то, стоя на плечах у родителей, они могут дотянуться до облаков. Они могут уткнуться в плечо, если стоят перед выбором и сомневаются. Они верят нам, и это непосильная ответственность, ведь они не понимают, что мы сами ничего не знаем об этом мире. Поэтому человек на мосту так и сделал: притворился, что что-то знает. Знает, почему какашки коричневые, что происходит после смерти и почему белые медведи не едят пингвинов. Дети выросли. Иногда он на мгновение забывал об этом и пытался взять их за руки. Господи, как они этого стыдились. Он тоже. Трудно объяснить двенадцатилетнему человеку, что, когда он был маленьким и ты шел слишком быстро, а он догонял тебя и брал за руку, это были счастливейшие моменты твоей жизни. Его мягкие пальчики в твоей ладони. Он пока что не знал, что ты лузер.
Человек на мосту притворялся – во всем. Финансовые эксперты пообещали, что акции этого предприятия – надежное капиталовложение, ведь все знают, что недвижимость не падает в цене. И все же она упала.
Случился финансовый кризис, банк в Нью-Йорке обанкротился, а человек в маленьком городке на другом конце потерял все, что имел. После беседы со своим адвокатом в окне своего офиса он увидел мост. Дело было рано утром, было необычайно тепло для того времени года, но моросил дождь. Человек как ни в чем не бывало отвез в школу детей. Сделал вид, что все в порядке. Шепнул им на ухо «люблю», и сердце его разрывалось, когда они закатывали глаза. Затем он поехал к реке. Припарковался в запрещенном месте, оставив ключ зажигания в замке, вышел на мост и забрался на парапет.
Все это он рассказал подростку, и тот понял, что теперь все наладится. Потому что, если человек на мосту тратит время на то, чтобы рассказать незнакомому мальчику о том, как любит своих детей, ясно, что прыгать он не собирается.
И тут он прыгнул.
Глава 11
Десять лет спустя молодой полицейский стоял у двери кабинета для допросов. Его отец сидел внутри и допрашивал риелтора. Мама была права: им не надо работать вместе, будут сплошные ссоры. А он ее, как всегда, не послушал. Иногда мама, уставшая или после двух бокалов вина, смотрела на сына и, забывшись, говорила: «Бывают дни, дружок, когда мне кажется, что ты до сих пор стоишь на мосту и пытаешься спасти того человека, хотя это было невозможно ни тогда, ни сейчас». Может, все и так, у него не хватает сил думать об этом. Десять лет спустя его по-прежнему мучает один и тот же ночной кошмар. После Высшей школы полиции, экзаменов, смены за сменой, бессонных ночей, работы в участке, за которую он получил много похвал, но только не от собственного отца; и после новых бессонных ночей и такого количества работы, что он начал ненавидеть свободное время, после утренних променадов на подкашивающихся ногах он возвращался домой к стопке неоплаченных счетов в прихожей, к пустой постели, снотворному, алкоголю. Когда ночью было особенно невыносимо, он отправлялся на пробежку и бежал в темноте милю за милей, в холоде и тишине, все быстрей и быстрей стуча подошвами по асфальту, не имея ни определенного направления, ни цели. Большинство мужчин бегают на манер охотников, а он мчался, как добыча. Вымотанный, он наконец возвращался домой, шел на работу, и все начиналось заново. Иногда, для того чтобы заснуть, хватало пары стаканов виски, а по утрам – холодного душа, чтобы проснуться. В промежутках он делал все, что угодно, лишь бы окунуться в бесчувствие. Слезы застревали где-то в груди, по дороге к горлу и слезным каналам. И всякий раз – тот же кошмар. Ветер, треплющий куртку, скрип подошвы о парапет, мальчишеский крик, разносящийся над водой, в котором не ощущаешь и не узнаешь собственного голоса. Еле слышный, тонущий в потрясенном сознании, звучащий в ушах до сих пор.
Сегодня он первым вошел в квартиру, после того как оттуда вышли заложники и послышался выстрел. Первым забежал внутрь, ступил на пропитавшийся кровью ковер и распахнул балконную дверь. Постоял там, в отчаянии глядя по ту сторону перил, потому что при всей кажущейся нелогичности его главным опасением и первой мыслью было закричать: «Он тоже прыгнул!» Но внизу ничего не было, только журналисты и любопытные соседи, смотрящие на него в телефоны. Грабитель бесследно исчез, и полицейский в растерянности стоял на балконе. Оттуда был виден тот самый мост. А теперь полицейский стоял в коридоре своего участка, не в силах заставить себя отмыть ботинки от крови.
Глава 12
Воздух с рокотом перекатывался в горле старого полицейского, словно тяжелую мебель двигали по неровному полу. Он дышал носом, и дыхание эхом отдавалось в горле. В определенном возрасте и при определенном весе дыхание тоже становится тяжелее. Старый полицейский смущенно взглянул на агента.
– Понимаете, мой коллега… это мой сын.
– О! – кивнула риелтор, будто бы хотела сказать, что у нее тоже есть дети, а если и нет, то она читала про них в руководстве для риелторов. И что она предпочитает тех, что играют в игрушки натуральной расцветки, потому что она ко всему подходит.
– Моя жена говорила, что нам не надо работать вместе, – признался полицейский.
– Понимаю, – соврала риелтор.
– Она упрекала меня в гиперопеке. Что я как те пингвины, которые высиживают камень вместо яйца, потому что не могут смириться с мыслью, что яйца больше нет. Она считала, что мы не можем защитить своих детей от жизни, потому что от жизни защитить невозможно.
Риелтор снова собралась сделать вид, что все понимает, но вместо этого выпалила:
– Что вы имеете в виду?
Старый полицейский покраснел.
– Я не хотел… н-да, глупо, конечно, все это говорить вам, но я не хотел, чтобы мой сын стал полицейским. Он для этого слишком чувствительный. Слишком… хороший. Понимаете? Десять лет назад он забежал на мост, чтобы отговорить человека, стоящего на парапете, прыгать. Он сделал все, что мог, ВСЕ, что было в его силах! Но человек все равно прыгнул. Понимаете, каково было сыну после такого? Он… он всегда хотел всех спасти. Я думал, после того случая он расхочет быть полицейским, но вышло наоборот. Он захотел этого больше, чем когда бы то ни было. Потому что ему необходимо спасать людей. Даже если это преступники.
Риелтор затаила дыхание.
– Вы про грабителя?
Старый полицейский кивнул:
– Да. Когда мы вошли, вся квартира была в крови. Мой сын говорит, что, если мы вовремя его не найдем, он умрет.
Под ресницами старого полицейского пульсировала такая печаль, что риелтор поняла: для него это очень серьезно. Он поскреб ногтями по столешнице и вымученно добавил:
– Хочу напомнить вам: все, что вы говорите на допросе, записывается на диктофон.
– Принято, – заверила риелтор.
– Важно, чтобы вы это понимали. Все, о чем мы говорим, записывается в протокол и может быть прочитано моими коллегами, – настаивал старый полицейский.
– Все могут прочитать. Я вас услышала.
Старый полицейский аккуратно развернул смятый листок, оставленный молодым. Это был рисунок, сделанный либо очень одаренным, либо абсолютно бездарным ребенком – в зависимости от возраста. Рисунок изображал трех животных.
– Вам знаком этот рисунок? Мы нашли его на лестнице.
– Мне очень жаль, – ответила риелтор, и, судя по ее виду, не соврала.
Старый полицейский выдавил подобие улыбки:
– Мои коллеги утверждают, что на рисунке изображены обезьяна, лягушка и лошадь. Но я думаю, что это не лошадь, а жираф. Ведь она без хвоста! А у жирафов хвоста как раз и нет! Да, пожалуй, это самый что ни на есть жираф.
Риелтор набрала в грудь воздуха и сказала то, что обычно женщины говорят мужчинам, которые не понимают, что их недостаточное знание предмета мешает им сделать правильный вывод.
– Вы, безусловно, правы.
Глава 13
На самом деле вовсе не прыгнувший с моста человек побудил мальчика выбрать профессию полицейского. Неделю спустя на том же парапете стояла девочка-подросток, и полицейским он стал именно благодаря ей. Девочка не прыгнула.
Глава 14
В воздухе просвистела кофейная чашка. Она пролетела над обоими столами, но благодаря неисповедимым законам физики в ней остался почти весь недопитый кофе. Чашка со всей силы ударилась об стену, окрасив ее в цвет капучино.
Полицейские посмотрели друг на друга: один смущенно, другой в ужасе. Старого полицейского звали Джим. Молодого, его сына, звали Джек. Полицейский участок слишком мал для того, чтобы им не встречаться, и в конце концов они, как обычно, оказались по разные стороны одного письменного стола, лишь наполовину прикрытые каждый своим монитором, ведь работа полицейского сегодня всего на одну десятую состоит из собственно полицейской работы, а в остальном – из описания того, как он ее выполняет.
Для поколения Джима компьютеры казались волшебством, а для поколения Джека стали обыденностью. Когда Джим был маленьким, не выпускать ребенка из комнаты считалось наказанием, а сегодня родители не знают, как выманить ребенка из комнаты. Раньше детей не могли угомонить, а сегодня – заставить двигаться. Когда Джим писал свой рапорт, он основательно нажимал каждую клавишу, сверялся с экраном, все ли в порядке, и только после этого нажимал следующую. Джима не проведешь. Джек сочинял свой с беззаботностью молодого человека, не представляющего мира без интернета; он мог печатать вслепую и касаться клавиш так, что никакой криминологической экспертизе не найти на них его отпечатков.
Старый и молодой полицейские доводили друг друга до исступления по самым смехотворным поводам. Когда надо было поискать что-то в интернете, сын говорил, что «погуглит» это, а отец – что он «забьет в Гугл». Когда они не могли на чем-то сойтись, отец говорил: «Но я же прочитал это в Гугле!» – а сын орал: «В Гугле не ЧИТАЮТ, папа, а ИЩУТ!»
Сына бесила не столько папина компьютерная безграмотность, как его полуграмотность. Например, Джим до сих пор не научился делать скриншот. Чтобы получить изображение своего экрана, он брал телефон и фотографировал им монитор. А чтобы вывести изображение из телефона на бумагу, он клал его в ксерокс. Последняя крупная ссора Джека и Джима произошла из-за того, что начальник начальника нашел недостаточным освещение работы участка в соцсетях (еще бы, в Стокгольме-то все знают всё про каждый чих любого из полицейских) и попросил их фотографировать друг друга в течение дня за работой. Поэтому Джим сфотографировал Джека за рулем. На полном ходу. Со вспышкой.
И вот они сидят друг против друга и пишут, в постоянной противофазе. Джим – человек обстоятельный. Джек – эффективный. Джим рассказывает историю. Джек пишет рапорт. Джим стирает и переписывает, Джек стрекочет по клавиатуре так, будто во всем мире есть лишь один возможный вариант изложения дела. В молодости Джим мечтал стать писателем. Джек подрастал, но Джим не переставал мечтать. Потом он мечтал о том, чтобы писателем стал Джек. Сыновьям этого не понять, а отцы стыдятся это признать: мы не хотим, чтобы у наших детей были свои мечты, и не хотим, чтобы дети пошли по нашим стопам. Мы сами хотим идти по их стопам, когда они воплощают наши мечты в жизнь.
На их письменных столах стоят фотографии одной и той же женщины – мамы одного и жены другого. На столе Джима также стоит фотография другой женщины, молодой, на семь лет старше Джека. О ней отец и сын говорят редко, а она дает о себе знать, только когда нужны деньги. Всякий раз в начале зимы Джим с надеждой говорит: «Может, твоя сестра приедет домой на Рождество», Джек отвечает: «Конечно, папа, поживем – увидим». Сын никогда не называл отца наивным. Потому что любил его. На плечах отца лежали невидимые камни, когда он поздно вечером накануне очередного Рождества говорил: «Она не виновата, понимаешь, она просто…» – а Джек заканчивал фразу: «Больна. Да, папа, я знаю. Моя сестра просто больна. Может, еще по пиву?»
Многое разделяло молодого и старого полицейских, но они были близки. В конце концов Джек перестал бегать за сестрой, в этом была разница между отцом и братом. Когда дочь стала подростком, Джиму казалось, что дети как воздушные змеи – надо только не выпускать из рук бечевку, но все-таки ветер ее унес. Она вырвалась и взлетела к небесам. Никогда точно не скажешь, когда у человека появилась зависимость, люди врут, говоря, что все под контролем. Наркотики – это сумерки, когда нам кажется, будто мы сами решаем, когда выключить лампу, но это не так: тьма поглощает нас, когда ей вздумается. Несколько лет назад Джим узнал, что Джек снял все свои сбережения, отложенные на покупку квартиры, и потратил их на оплату дорогостоящего лечения сестры в эксклюзивной больнице. Он сам отвез ее туда. Через две недели она выписалась – деньги обратно он не получил, было уже слишком поздно. Она не давала о себе знать полгода, а потом позвонила посреди ночи так, будто ничего не случилось, и попросила взаймы пару тысяч. На билет домой, как она сказала. Джек выслал деньги, но она так и не приехала. А отец так и бегал внизу, пытаясь не потерять из виду воздушного змея, в том-то и была разница между отцом и братом. На следующее Рождество Джим скажет: «Просто она…» – а Джек прошепчет: «Да, папа, я знаю» – и предложит еще по пиву.
Из-за пива они тоже ругались. Джек был из тех молодых людей, которые любят пробовать пиво со вкусом грейпфрута, пряников, мармеладных гномиков «и тому подобной дряни». Джим любил пиво со вкусом пива. Иногда он называл все эти новомодные сорта пива «стокгольмскими выкрутасами», но лишь иногда, потому что от этого Джек зверел, и Джиму долгое время приходилось покупать себе пиво самому. Черт разбери, почему в одной семье дети вырастают такими непохожими друг на друга. Джим покосился на монитор Джека: пальцы сына порхали по клавиатуре. Маленький полицейский участок в не слишком большом городе был местом спокойным и тихим. Здесь особо ничего не происходило, и драма с заложниками была им в новинку, как и любая драма вообще. Джим знал: для Джека это блестящая возможность себя показать. Пока дело не прибрали к рукам стокгольмцы.
Недовольство самим собой давило на веки, усталость делала свое дело, Джек был на грани нервного срыва с тех пор, как первым вошел в квартиру. Он долго держал себя в руках, но, допросив последнего свидетеля, вошел на кухню в участке и взорвался: «Кто-то из свидетелей ЗНАЕТ, что произошло! Кто-то из них знает и лжет мне в лицо! Неужели они не понимают, что этот человек лежит где-то, истекая кровью?! Как можно врать полиции, когда человек УМИРАЕТ?!»
Когда Джек сел тем вечером за компьютер, Джим ничего не сказал. Он просто запустил чашкой в стену. Да, Джек бесился, оттого что не смог спасти злоумышленника, и был в ярости, оттого что вот-вот заявятся проклятые стокгольмцы и возьмут расследование в свои руки; но знал бы он, что чувствует отец, который не может помочь своему сыну.
Они молча посмотрели друг на друга, а потом снова уткнулись в мониторы. Наконец Джим сказал:
– Прости, я все уберу. Я просто… Я понимаю, что ты в отчаянии. Просто хотел сказать, что… я сам в отчаянии.
Джим и Джек изучили каждый сантиметр плана квартиры. Там не было ни одной возможности где-то спрятаться. Джек посмотрел на отца, потом на остатки чашки у себя за спиной и тихо сказал:
– Ему помогли. Что-то мы с тобой упустили.
Джим пробежал глазами протоколы допроса.
– Мы делаем все, что от нас зависит, сынок.
Гораздо проще говорить о работе, когда не находишь слов для всего остального, но в данном случае речь шла не только о работе, но и о жизни вообще. Джек думал про мост с того самого момента, как узнал о происшествии с заложниками, – даже в самые спокойные ночи ему по-прежнему снилось, что человек не прыгнул с моста, что его удалось спасти. Джим тоже непрерывно думал про мост, а в худшие моменты ему снилось, что с моста прыгает Джек.
– Одно из двух: либо лжет один из свидетелей, либо все. Один из них знает, где скрывается преступник, – механически повторял Джек, обращаясь к самому себе.
Джим покосился на столешницу, по которой барабанили пальцы Джека, – мать Джека тоже так делала после бессонной ночи в больнице или тюрьме. Прошло слишком много лет, и отец уже не мог спросить у сына, как тот себя чувствует, – слишком много, чтобы сын смог это объяснить. Слишком многое их разделяет, и, похоже, это навсегда.
Но когда Джим поднялся – в сопровождении полной симфонии вздохов и стонов, характерной для пожилого мужчины, – чтобы вытереть стену и собрать осколки, Джек проворно вскочил и отправился на кухню. Он вернулся с двумя чистыми чашками. Не то чтобы Джек начал пить кофе – просто он понимал, что сейчас отцу не хочется пить кофе в одиночку.
– Прости, что я вмешался, сынок, – тихо проговорил Джим.
– Ничего страшного, папа, – ответил Джек.
Оба говорили вовсе не то, что думали. Но мы лжем тому, кого любим. Отец и сын снова склонились над клавиатурами и продолжили переписывать рапорты и изучать их снова и снова, ища зацепку.
Да, все верно. Свидетели не сказали правду. Во всяком случае, всю правду. По крайней мере, не все свидетели.
