Фредрик Бакман
После бури
В ледовом дворце и супермаркете то и дело попадались мужчины, которые хотели дать Фатиме хороший совет, и под конец она перестала слушать всех, даже Петера. Амат уехал в Северную Америку, потерял все и вернулся домой опустошенным.
Фатима не знала, сколько времени лежит на земле, но когда она в последний раз собралась с силами и вскарабкалась на обочину, то почувствовала себя такой уязвимой, что коже стало больно от ветра. На секунду она пожалела о своей гордости, надо было вернуться в ледовый дворец и попросить Фрака подбросить ее до дома – сама эта мысль красноречиво говорила о том, как она испугана.
Буря свистела в ушах так, что она едва услышала крик Амата: «Мама!» Главное слово в мире, но сыновьям этого не понять. «Мама. Мама. Мама!» Прошло немало времени, прежде чем она поняла, что по дороге бежит ее сын. Он был не похож на себя. Амат, всегда стройный, как тополь, теперь расплылся, к тому же был небрит и от него разило спиртным. Но когда он помог ей встать, Фатима почувствовала, что у него по-прежнему сильные руки мужчины.
– Что ты здесь делаешь? – спросила она с беспокойством.
– Это ты что здесь делаешь? – Амат пытался перекричать ветер. – Зачем ты пошла пешком?
Вахтер – лучшее, что есть в хоккейном клубе, он был не настолько глуп, чтобы позволить Фатиме уйти просто так. Как только она вышла из дворца, он позвонил в автобусный парк и попросил соединить его с водителем автобуса, чтобы убедиться, что с Фатимой все в порядке. Когда они сказали, что отменили рейсы в связи с бурей, вахтер тотчас позвонил Амату. И уже собирался отправиться на поиски сам, но Амату удалось отговорить старика, чтобы не искать потом их обоих. Разговор получился странный, обычно вахтер встречал Амата каждый день, но парень не был в ледовом дворце с тех пор, как весной повредил ногу и пропустил конец сезона. А потом, вернувшись летом с драфта НХЛ, не выезжал из Низины, да и вовсе не выходил из квартиры. Теперь он бежал впервые после травмы.
И как бежал. Словно кот, выскочивший из мешка.
Из Низины, вдоль дороги, сквозь бурю, пока не увидел маму. Он сбросил куртку и накинул ей на плечи поверх ее собственной. И они пошли домой, пригнувшись, против ветра, Фатима крепко ухватилась за его руку.
– Ты голодный? Может, зайдем в магазин, купим твой любимый хлеб?
– Мама, магазин закрыт! Хватит говорить, пошли домой!
– Не надо было тебе сюда бежать, поберег бы ногу!
– Обо мне не беспокойся!
Он мог сколько угодно просить ее не беспокоиться, но она была его мамой. Хотите ее остановить? Попробуйте!
21
Имена
Два года назад, когда «Шкуру» отстроили заново после пожара, Рамона не стала вешать новую вывеску. Зачем? Все и так знают, где расположена «Шкура» и кто такая Рамона.
Никто не назвал бы ее «любезной», никто не сказал бы, что в «Шкуре» «уютно», в задачи такого бара это не входит. Сначала Рамона ругалась, что ты слишком долго изучаешь меню: было бы из чего выбирать, – потом ругалась, что ты вывел ее из себя. Ты не почувствуешь, что тебя здесь ждали, зато почувствуешь атмосферу – зеленые шарфы на стенах как бы свидетельствуют – мы вместе. За барной стойкой лежал конверт с надписью «Фонд», куда те, у кого в конце месяца осталось немного лишних денег, клали одну-две купюры, которые Рамона потом распределяла между теми, у кого дела были совсем плохи. О старухе говорили разное, в последнее время все чаще утверждали, будто она напрочь лишилась рассудка. Подлая ложь – рассудка она лишилась лет тридцать назад. А вот с сердцем у нее, напротив, все было в порядке.
Рамона заправляла «Шкурой» вместе с Хольгером, они все делали сообща и ходили вместе на все хоккейные матчи. «В лесу бог, а в городе лох», – ворчала Рамона, когда он опять относил пиво не на тот столик, а тот в ответ лишь ухмылялся и говорил: «Я люблю тебя», и это окончательно выводило ее из себя. Хольгер и правда ее любил, как умеют любить только по-настоящему хорошие люди – тихо и отчаянно. Единственное, чего он от нее требовал, – это бросить курить. «Ты должна меня пережить, я без тебя не смогу», – говорил он, а она нежно гладила его по щеке и шептала: «Заткнись!»
Один из завсегдатаев «Шкуры» любил рассказывать анекдот: хоккейный матч, аншлаг, сидит мужчина, рядом свободное место. Сосед спрашивает, почему, мол, место свободное? Мужчина мрачно отвечает: «Это место моей жены, недавно она умерла». Ну, сосед такой: «О, извините, мне очень жаль. Неужели у вас нет родственника или друга, который мог бы пойти на матч?» А мужчина такой: «Все на похоронах». Анекдот был, понятное дело, про Хольгера и Рамону, и с тех пор как Хольгер умер, никто больше его не рассказывал. Вот уже много лет. Курила она, а рак был у него. Рамона никогда не говорила, что Хольгер умер, она считала, что он от нее свалил, – сразу ясно, что в городе стольких проигравших она проиграла больше, чем кто бы то ни было. Рамона так и не простила этому сукину сыну, что ушел раньше ее. «Мужики складывают лапки, а женщины должны вкалывать дальше», – ворчала она, если кто-то об этом заговаривал, и разговоры эти случались все реже.
Рамона, как и прежде, много курила, и еще больше пила; единственной привычкой, от которой она отказалась, был хоккей – ее легкие просто не справлялись. Без Хольгера они совсем атрофировались. После его смерти Рамона долгое время не могла ходить в магазин за продуктами, не чувствуя его пульса в своей руке и не слыша его болтовни, – о покупках заботились парни в черных куртках, для которых «Шкура» была вторым домом, они поддерживали ее, чтобы она могла поддержать других. Парни написали некролог для местной газеты, потому что Рамона смогла только намочить слезами бумагу: «Черт побери, Хольгер, кто теперь будет орать с трибуны и как хоккеисты поймут, когда бить по шайбе?!» Увидев это, Рамона беззвучно захохотала и подлила им пива. Вырезка с некрологом висела на стене в «Шкуре» среди маек и шарфов Хольгерова любимого, ненавистного, прекрасного, ужасного «Бьорнстад-Хоккея», когда случился пожар. Рамона тогда и сама чуть не сгорела, и иногда жалела, что этого не случилось. За свою жизнь мы хороним стольких любимых людей и все же продолжаем вставать по утрам, но всякий раз тело становится чуточку тяжелее. Иногда на рассвете она просыпалась и не представляла, как протянет еще один день.
Но как-то раз в начале лета она вдруг повысила цены на пиво. Завсегдатаи бара – а других там и не было – конечно, пришли в отчаяние, в последний раз Рамона повышала цены лет пятнадцать назад. Эта старуха только и может, что повышать цены!
Но парни в черных куртках на нее не ругались. А Теему, главный придурок в команде придурков, давно не был таким довольным.
– Чего лыбишься? – прошипела Рамона.
А Теему ей в ответ:
– Раз повышаешь цены, значит, собираешься жить.
Таким, как они, необходимо думать о будущем, иначе они сдуются. В ночь, когда сгорела «Шкура», Видар, младший брат Теему, погиб в автокатастрофе. В детстве мальчик делал уроки в баре, его заставлял старший брат, который сам уроков не делал никогда, потому что его никто не заставлял. Их папаши давно испарились, а мама сидела в четырех стенах, наглотавшись таблеток; с раннего детства Теему и Видар навидались дома столько насилия и пьянства, что самым спокойным местом для них была «Шкура». Там они чувствовали себя в безопасности, там нашли верных друзей; Теему сплотил чернокурточников, и они взяли под крыло его младшего брата. Своих детей у Рамоны не было, эти мальчишки их заменили, поэтому, когда погиб Видар, их с Теему словно с корнем вырвали из земли, смысла жить дальше не было. Кроме хоккея. Но жизнь не стоит на месте, матч за матчем, а после матча драка за дракой в «Шкуре» из-за того, кому следовало бить по шайбе. Мало кто в этом городе умел ругаться так смачно, как Рамона и Теему, – для этого нужно любить друг друга, как любили они. Их дружба была молчаливой, слова были ни к чему: старая барменша подняла цены на пиво, хулиган заплакал от радости, что тут скажешь? Их сердца принадлежали друг другу.
Когда буря набросилась на Бьорнстад и мрак сгустился вокруг домов, Рамона думала о Теему. И о своих мальчиках. Думала она и о Хольгере, его она вспоминала всегда, когда вечер сменялся ночью. Он любил пораньше лечь спать, ленивый бездельник. Когда ветер ударил в окна и свет погас, Рамона поставила кружку пива на положенное место – под барную стойку – и на ощупь стала искать фонарик. Направив перед собой мерцающий конус света, она двинулась вверх по лестнице в спальню, медленно переставляя старые ноги, мимо вымпелов, шарфов и сотен фотографий, которые всем миром собрали для нее после пожара, – безмолвный привет из минувшей хоккейной эпохи.
Рамона была одним из первых спонсоров клуба. Пару лет назад ее пригласили в правление. Как же она скандалила с тамошними мужиками – чистое наслаждение! Впервые за долгие годы «Бьорнстад-Хоккей» был на коне, а «Хед» в упадке, большее удовольствие – только то, которое получают голышом, спросите Рамону. Поднявшись наверх, она легла в кровать с фотографией Хольгера в обнимку. Буря качала дом, пока не убаюкала Рамону.
Незадолго до этого далеко в лесу та же буря качала маленькую машинку, ехавшую в больницу Хеда. Беременная женщина закричала своему мужу: «Поехали! Я рожаю! Рожаю!» – и они отправились в путь. В лесу на машину свалилось дерево, но их спасли акушерка и чокнутая девица по имени Ана. Родившегося младенца назовут в честь парня, которого любили Рамона и Ана. Видар. Конец жизни так же неизбежен, как и ее начало, ни первое, ни последнее дыхание неподвластны нам так же, как ветер.
Рамона не стала надевать ночную рубашку, она легла спать в одежде, чтобы ее не пришлось выносить в исподнем. Видар родился в лесу в тот самый миг, когда в «Шкуре» умерла Рамона. Ничего удивительного, время пришло.
Когда ее будут провожать, на могилу положат столько зеленых шарфов, что высеченного на камне имени не будет видно. Да это и неважно, все и так знают, кто там похоронен. Здесь, в лесу, нас объединяют истории, и эту мы будем рассказывать всегда.
22
Потери
Самое невыносимое в смерти то, что жизнь продолжается. Время невозмутимо. Наутро после бури, словно насмехаясь над нами, снова взошло солнце и осветило поломанный лес и разрушенный город. Пара. Будь Рамона жива, она непременно бы сказала, что их всегда двое: «Один победитель, а другой – засранец». Два города, два клуба, два хоккеиста: один занимает место в команде, другой – в «Шкуре». «Их всегда двое, одно – видимое, другое – нет, одно – лицо, другое – изнанка», – бурчала старая барменша, и зачастую это объяснялось тем, что она уже приняла на грудь плотный завтрак и собралась подпустить такую сальную шуточку, что и бродячий пес покраснел бы. Но пока Рамона была в фокусе, она могла перегнуться через барную стойку и, ласково погладив тебя по щеке, сказать: «У нас здесь все со всем связано, хотим мы того или нет». И была права насчет невидимых нитей и крючков, поэтому, когда ее не стало, все и вся замерло.
«Выпьем за верных женщин и надежных мужчин, где бы они сейчас ни были, а вам, засранцы, пора домой!» – говорила Рамона, прежде чем позвонить в колокольчик, приглашая сделать последний заказ. Между закатом и рассветом маленький алкогольный оазис закрывался, и снова тикали секундные стрелки, из карманов неохотно извлекались мобильные телефоны, зачитывались недовольные сообщения. И каждая изнанка, пошатываясь, тащилась в темноте к лицу, а победители возвращались в реальность в полной уверенности, что завтра сюда вернутся. Но однажды Рамоны не стало, а солнце все равно взошло. Смогло. Посмело.
* * *
На следующий день после бури во всех домах трезвонили телефоны, люди рассказывали друг другу о случившемся, все были потрясены, но самый неожиданный разговор состоялся сразу после ее смерти.
Рамону нашел Теему, потому что первым ее хватился. Мы могли бы сказать, что случилось это рано утром после бури, но та буря вообще-то еще продолжается. Когда непогода только началась, Теему был в нескольких часах езды от Бьорнстада – он приторговывал всякой всячиной, которую Рамона не позволяла продавать в Бьорнстаде. Она знала, чем он зарабатывает на жизнь, но хотела, чтобы он хотя бы не занимался этим у нее на глазах – запрещать не имело смысла, любой ребенок, если ему что-то запретить, найдет занятие похуже прежнего. У Теему никогда не было нормальных родителей, и Рамона не претендовала на их роль, но могла выражать свои чувства, а Теему выражал свои чувства в ответ, поэтому Рамона приняла несколько железных правил, а Теему беспрекословно им подчинился.
Услышав сводки погоды, Теему набрал номер Рамоны, и, когда она не ответила, сразу понял, что что-то не так, – Рамона бы ни за что не призналась, но когда Теему бывал в отъезде, она всегда держала телефон при себе. Он развернул свой старый «сааб» и всю ночь ехал обратно по непроходимым дорогам навстречу ветру, так быстро, как только мог, а потом распахнул дверь «Шкуры». На рассвете, когда буря наконец оставила в покое истерзанные города и лишь дождь барабанил в окно, он сел на кровати рядом с Рамоной и зарыдал, как мальчик и как взрослый мужчина. В детстве мы горюем о тех, кого потеряли, а когда вырастаем – о самих себе. Он плакал не только о ее одиночестве, но и о своем.
«У всех разумных людей есть две семьи – данная им судьбой, и та, которую они выбирают сами. С первой ничего не поделаешь, за вторую, черт побери, ты отвечаешь сам!» – рычала Рамона всякий раз, когда кто-нибудь из Группировки после матча устраивал какое-нибудь безобразие – крал снегоходы не с того склада или давал по зубам не тому, кому следует, а Теему этому не препятствовал. Она всегда считала, что он лично в ответе за всех идиотов, которые за ним ходят, а когда он обиделся и спросил почему, Рамона рявкнула: «Потому что я была о тебе лучшего мнения!»
Она никогда не позволяла ему делать меньше того, на что он способен. В ком все остальные видели жестокого безумца, отпетого хулигана и бандита, Рамона видела лидера. Раз он любит своих парней из Группировки, значит, должен за них отвечать. Раз любит свою маму, значит, должен отвечать за нее. Мама любит таблетки, от которых она перестает что-либо чувствовать, значит, он должен чувствовать за нее. Когда умер его младший брат Видар, мама рассказала, что иногда, зимой, она видела счастливые семьи – папа, мама и сын катаются на коньках по озеру и смеются, все у них хорошо и живут они в доме, где все цело. «Я представляла, будто их ребенок – это Видар, у него появилась такая семья», – шептала она сквозь таблеточный морок старшему сыну. Она не мечтала о такой участи для Теему, только для Видара, отказаться от Теему слишком большая роскошь, ей такое и в голову не приходило.
Рамона это прекрасно знала, понимала, что постоянная ответственность за других – непомерная тяжесть для молодого парня; снаружи этого видно не было, но внутри он медленно наливался свинцом. Слишком часто его поминали ближе к ночи, когда что-нибудь шло не так. И только поздно вечером в «Шкуре», перед тем как гас свет и запиралась дверь, его плечи наконец опускались на несколько сантиметров. Разгибались сжатые в кулаки пальцы. Рамона ставила перед ним кружку пива, гладила по щеке и спрашивала, как он себя чувствует. Прежде никто этого не делал.
Рано утром буря миновала, Теему сидел на краю ее кровати и думал, что Рамона была права. У человека две семьи. И Рамона была той семьей, которую он выбрал сам.
Теему достал сигарету из пачки, лежавшей на прикроватном столике, и в последний раз покурил вместе с Рамоной. Он вдруг засмеялся, такой она выглядела сердитой, даже после смерти. Если она сейчас на небесах, там же, где Видар, то младший брат получит хорошую взбучку за то, что осмелился уйти раньше ее. Теему осторожно закрыл старухе глаза, погладил ее по щеке и прошептал:
– Передай привет маленькому засранцу. И Хольгеру.
Теему так и остался сидеть на кровати, не зная, что делать с телом, кому звонить. Рамона была самым нормальным человеком из всех взрослых, которых он встречал на своем пути, и он не знал, что делают нормальные взрослые люди, когда теряют других таких же нормальных взрослых. В конце концов он позвонил Петеру Андерсону.
Наверное, это было столь же необъяснимо, сколь очевидно. Они ненавидели друг друга годами, пока Петер был спортивным директором «Бьорнстад-Хоккея» и воплощением того, что ненавидела вся Группировка: узкого круга богатой элиты, которая управляла клубом, словно он принадлежал только ей. В своей ненависти Группировка зашла так далеко, что однажды разместила в газете некролог Петера, а его жене организовала звонок из транспортной фирмы, помогающей при переезде в другой город.
Теему и Петер перестали быть врагами благодаря Рамоне, когда под ее недремлющим оком Петер уволился с должности спортивного директора, но друзьями они так и не стали. Но сейчас Теему позвонить было некому. Он бы не удивился, если бы Петер швырнул трубку, но тот мягко переспросил:
– Погоди, погоди, Теему, что ты сказал?
Слова посыпались из Теему, как крупа из мешка.
– Она, черт побери, умерла, – всхлипывал он.
– Умерла? – шепотом переспросил Петер.
– М-м-м, – выдавил Теему, словно у него остались одни согласные.
– Господи. Господи, Теему. С тобой все в порядке?
Теему не знал, что ответить, потому что ни один взрослый мужчина никогда не задавал ему этот вопрос.
– М-м-м.
– Где ты? – спросил Петер таким голосом, будто боялся спугнуть косулю у себя во дворе.
– Мы в машине, – еле слышно всхлипывал Теему.
– Кто… вы?
– Мы с Рамоной!
Петер молча дышал в трубку и ждал, когда Теему скажет, что это шутка. Но это была правда.
– Теему, ты что, посадил Рамону в машину?
– Я не знал, что делать, и решил поехать к тебе, но не оставлять же ее одну! – оправдывался Теему, глотая слезы и сопли.
Петер очень-очень-очень тяжко вздохнул. И попросил Теему припарковаться на обочине. Петер не знал точно, как в уголовном кодексе классифицируется перевозка трупа в старом «саабе», но был уверен, что соответствующая статья там найдется.
– Стой и жди меня, я тебя заберу.
Теему послушно остановился, что было довольно странно, – не только потому, что рядом сидела мертвая Рамона, но еще и потому, что за всю жизнь его никто ни разу не забирал.
* * *
Сколько телефонных звонков было в то утро, не сосчитать: одни соседи звонили другим, другие звонили третьим, пока новость не дошла до питомника Адри Ович. Узнав об этом, Адри позвонила на другой конец света.
– Беньи, – прошептала она и, осторожно выбирая слова, рассказала о том, что случилось.
Он вскочил, не раздумывая упаковал сумку и отправился в путь – теперь он спал на лавке в аэропорту на другой стороне земного шара. Один его глаз заплыл, превратившись в иссиня-красный синяк, ноздри почернели от грязи и запекшейся крови. Беньи было двадцать лет, из которых два года он прожил пьяным и настолько свободным, насколько может быть молодой и бессмертный лжец, занимающийся самолечением. В этом полушарии солнце только собиралось взойти, и за окном ждал новый жаркий день, лучше всего подходящий для полуголых тел на бесконечном пляже, но Беньи направлялся на север, навстречу хоккейным городам и минусовой температуре.
Машину времени не изобретут никогда, потому что, если бы когда-нибудь в далеком будущем ее изобрели, тот, кто любит Беньи, сразу бы перенесся в этот момент времени и остановил его. Взял бы его за руку и усмехнулся: «Да плюнь ты на это! Пошли загорать, возьмем по пиву, купим лодку!» Потому что тогда бы ничего не случилось. Если бы кто-то был рядом и помешал ему уехать домой. Так что теперь мы знаем наверняка: машины времени не существует. Ведь тех, кто любит Беньи, гораздо больше, чем ему кажется.
* * *
Лео Андерсон не припоминал, чтобы был когда-либо так искренне счастлив, как на следующий день после бури, когда у них дома в центре Бьорнстада дали электричество и снова заработал компьютер. Жизнь продолжалась. Папа разговаривал с кем-то по телефону, Лео это особенно не волновало, но, закончив беседу, папа сразу позвонил маме и сказал, что кто-то умер. Кто – Лео не расслышал. Мама тут же приехала с работы, где она провела всю ночь, и, как только она вошла, папа сразу ушел. Они мельком посмотрели друг на друга, мол, любовь подождет, впереди много дел, а время, чтобы высказать наболевшее, в один прекрасный день наколдуется само. Лео никогда никому не рассказывал, как часто он обдумывает практические детали, с которыми столкнется после развода родителей, как он будет перевозить компьютер от мамы к папе и наоборот. Отсчет времени уже пошел.
За папой закрылась дверь, и мама пошла на кухню, чтобы начать обзвон. Лео закрылся у себя в комнате, сел за компьютер и выдохнул так, словно подействовало обезболивающее, теперь можно не думать; возможно, для кого-то мерцающий экран и звуки стрельбы в наушниках невыносимы, но для него это была медитация. Когда на телефон пришло сообщение, он на секунду отвлекся от игры. Писала сестра. Сообщение начиналось словами: «Скоро приеду». Лео улыбнулся.
В другом конце Бьорнстада, в маленьком домике перед компьютером сидел Маттео. Они с Лео были ровесники и играли в одну и ту же игру, сестра Маттео тоже скоро вернется домой. Но он не улыбался.
* * *
«Скоро приеду», – написала Мая. Мама только что позвонила ей и сообщила печальную новость, сказала, что можно не приезжать, ничего страшного. Мая собрала сумку и написала брату: «Только не говори маме и папе, а то они приедут за мной. Я взяла билет на поезд. Позаботься о папе, он не показывает, как переживает из-за Рамоны. Люблю!!» Лео ответил: «ОК», а сам улыбался до ушей. Он скучал по сестре. После того как она уехала, Лео досталась ее комната, которую он обустроил с учетом своих потребностей: эргономическое кресло, заказанное в подарок на Рождество, новые наушники, большой монитор. Лео успешно использовал то обстоятельство, что родители хотя и не одобряют насилие в компьютерных играх, но предпочитают, чтобы он сидел за компьютером, а не пропадал ночами в реальном мире.
Маттео сидел на полу в маленькой комнате на окраине города, подключившись к соседскому интернету; его компьютер был собран из старой списанной техники, выкинутой на помойку из офисного отдела фабрики, где работали его родители. Родители, понятное дело, об этом не знали, иначе никогда бы не позволили. В семье Маттео не играли в компьютерные игры и даже телевизор почти не смотрели – Маттео точно не знал, что Бог имеет против компьютера, но никогда не спрашивал. Родители жили в молчании и страхе. Не то чтобы Маттео боялся их, они никогда его не били, их контроль над детьми был иного рода. Стыд, вина, разочарование – самые эффективные инструменты дьявола.
В другом конце города Лео на несколько секунд отвлекся от игры, чтобы прочитать сообщение Маи. Когда он снова посмотрел на экран, то улыбаться перестал – кто-то выстрелил ему в голову.
Маттео победно поднял кулак, когда выстрел попал в цель. Он ходил в ту же школу, что Лео, но был почти уверен, что тот не замечает его, – они были ровесниками, но жили в разных мирах. Одному делали бутерброды, даже когда он об этом не просил, другой сидел голодный в пустом доме. Родители одного едва верили в Бога и несмотря на это покупали ему на Рождество дорогое эргономическое кресло, у другого только и делали, что говорили о Боге и Иисусе, но Рождество при этом вообще не праздновали. У Лео было все, чего не было у Маттео, но компьютерная игра восстанавливала справедливость, которой всегда не хватало в реальном мире. Там сидящий на полу мальчик со старым компьютером мог найти другого, окруженного новейшей дорогой техникой, подкараулить его и выстрелить в голову.
На мгновенье Маттео сжал кулак и почувствовал себя победителем. Затем электричество снова отключили.
* * *
Петер со всех ног бросился по обочине навстречу Теему, взъерошенный, в рваных джинсах и грязной зеленой толстовке с капюшоном и медведем на груди. Теему стыдливо опустил стекло «сааба», словно его остановили за превышение скорости.
– Ты всегда думал о безопасности, – с усмешкой кивнул Петер, увидев, что Теему пристегнул Рамону ремнем.
Теему не знал, как ему реагировать, и пробормотал в ответ:
– Я просто не знал, как быть. Не везти же ее в багажнике.
Рамона сидела на переднем сиденье, вид у нее был такой, будто она в любой момент может проснуться и отругать Теему за то, что он ездит, как старая бабка. Петер зажмурился и медленно открыл глаза, казалось, он хотел протянуть руку и погладить Рамону по щеке, но удержался.
– Все в порядке, Теему, – прошептал он. – Сейчас разберемся.
Теему с детства учился не плакать на глазах у других, Петер тоже, и сегодня обоим пригодилось это умение. Петер сделал все необходимые звонки, которые делают в таких случаях нормальные взрослые люди, они осторожно переложили Рамону на заднее сиденье и не спеша поехали в сторону центра. Расписания у похоронного бюро не было, только табличка с телефонным номером на двери – в наших краях те, кто работает со смертью, работают только по запросу. Ждать пришлось несколько часов – пробраться по дорогам после бури было не так-то просто.
Все это время Петер слышал какое-то жужжание, сначала далекое, словно жужжание насекомого по ту сторону стеклянного купола, потом звук стал нарастать; Петер потер уши и прислушался. И только услышав чьи-то крики и увидев, как недалеко от машины падает дерево, он понял, что это жужжало: бензопила. Рычащая симфония то набирала силу, то затихала. Едва начало светать, едва стихла буря, лес наполнился людьми, вышедшими расчищать завалы. Много пожарных, отметил Петер, причем никто их не вызывал на работу. Бури и люди – команды заведомо неравные, но люди берут упорством.
– Я не знал, что Рамона больна, иначе бы был рядом, – вдруг осторожно сказал Теему.
Петер кивнул, не зная, что сказать в утешение.
– Рамона была стара, Теему. Никто не виноват. Она любила тебя. – Ничего лучшего не пришло ему в голову.
У Теему едва заметно дернулся кончик носа.
– Тебя тоже.
– Не так, как вас с Видаром. Вы ей были как сыновья.
Брови у Теему подпрыгнули.
– Шутишь? Ты что, не в курсе, как старуха тобой гордилась? Меня это дико бесило. Думал, ты из тех придурков с понтами, что считают себя лучше нас, потому что не бухают и все такое. Пока она… ну, ты понимаешь… не рассказала про твоего папашу. Тогда я все понял. Детство у тебя было тяжелым, но ты стал хорошим человеком. Поэтому она и гордилась.
– Это было сто лет назад, тогда жизнь была другой, и папы были… другими, – тихо сказал Петер, хотя знал, что это неправда: Теему хоть и был в два раза моложе, отец у него был не лучше, чем у Петера.
– Да ладно, что такого, скажи как есть, говнюк был порядочный, – отозвался Теему с видом человека, не встречавшего в детстве мужчин, которые не дерутся.
Петер смотрел на Теему и очередной раз удивлялся его тонким чертам лица. Человек, наводивший страх на всю округу, со стороны мог показаться юношей из интеллигентной семьи, учившимся в престижной школе-интернате. Волосы аккуратно причесаны, тело расслаблено, в глазах ничего похожего на мрачные лабиринты. Наоборот, в них играют веселые искры, как у маленького сорванца. Странная штука – способность к насилию, думал Петер, ее никак нельзя заметить, но невозможно не ощутить.
У старшего поколения хоккейных болельщиков Бьорнстада применительно к игрокам в ходу было выражение «зверь». Петер хорошо это помнил, потому что в молодости про него говорили: «Петер Андерсон? Да, талантливый парень, но нет внутреннего зверя». Петер не вступал в драку, когда на него нападали на льду, поэтому многие игроки ему не доверяли, а другие, наоборот, старались его спровоцировать, и Петер научился их различать. Многие игроки любили подраться, но, когда доходило до дела, перед каждым возникал мост, который надо было преодолеть, – от мирного человека, которым ты привык быть в обычной жизни, до зверя, которым нужно стать, чтобы ударить другого. Длина моста у каждого своя, самый короткий он у таких, как отец Петера, но какой мост у Теему? Петер никогда даже рядом не стоял с такими, как он. У Теему и моста не было, только два берега, а между ними всего один шаг. С виду его не отличишь от сотни других мужчин, но внутри он настоящий зверь.
Петер, поморщившись, потер щетину на подбородке и уклончиво ответил:
– Бывают и похуже. Теперь у меня свои дети, и я тоже чувствую, что не такой уж я хороший отец…
Теему посмотрел в окно, хотя, наверное, стоило сказать вслух то, о чем он подумал: видал я плохих отцов, тебе до них далеко. Да и Петер мог кое-что сказать Теему, например, спросить, как он себя чувствует. Но оба не находили слов, поэтому под конец начали обсуждать хоккей. Самое лучшее в спорте то, что о нем можно говорить бесконечно.
– Как тебе команда в этом сезоне? – спросил Петер, отчасти из вежливости, отчасти из любопытства; было время, когда все наперебой излагали ему свои мнения на данный счет, и теперь ему немного этого не хватало.
– Это ты у меня спрашиваешь? – усмехнулся Теему, но тотчас понял, что теперь ему известно о команде больше, чем Петеру, и даже хотел извиниться.
Петер покачал головой.
– Сам понимаешь, Теему, у нас тут вечно сплетничают. А спросишь у человека: «А ты-то откуда знаешь?» – он в ответ: «Ну, народ говорит». Теперь я не в курсе. Народ говорил не со мной, а со спортивным директором.
Теему сочувственно кивнул. С тех пор как два года назад Петер уволился, клуб так и не нанял никого на эту должность, вместо этого назначили «исполнительный комитет» в составе тренера и нескольких членов правления, что могло привести к катастрофе, но совпало с лучшим сезоном клуба за долгие годы. Петеру было трудно отделаться от мысли, что главной проблемой был он. Теему прекрасно его понимал, он знал, каково это – любить клуб, который не хочет иметь с тобой дела.
– Можно спросить… А что ты… ну, типа, чем ты занимаешься целыми днями? Без хоккея?
– Пеку хлеб.
– Х… хлеб?
Петер кивнул. Посмотрел на часы и пустынную дорогу.
– Если честно, я не особо в восторге от хлеба. Так что лучше расскажи, что ты думаешь о команде, – теперь, когда нет Рамоны, мне и спросить-то некого.
Теему смотрел на него так, будто ждал подвоха.
– Ну ладно… По-моему, команде нужны две вещи. Первое – это Амат, но, похоже, ни одна живая душа не знает, что с ним случилось. Второе – как бы это сказать… черт… ты ведь знаешь, мы почти выиграли всю серию в этом сезоне, но в последний момент сдулись. Нам нужен кто-то, кто не сдается. Как бы это сказать… понимаешь…
