bannerbannerbanner
Мы против вас

Фредрик Бакман
Мы против вас

Полная версия

6
Если войны нет, они сами ее начинают

В лесу восемнадцатилетний мужчина снял рюкзак, бросил его на траву и залез на дерево. Лето сделало его длинные волосы светлее, а кожу вокруг татуировки с медведем – темнее. Мужчину звался Беньямином, но так его звали только мать и сестры, для всех остальных он был Беньи. Люди с таким именем редко отличаются хорошим поведением, и с самого детского сада мальчику прочили не тюрьму, так кладбище. В этом смысле хоккей и спас его, и стал злым роком: на льду худшие черты характера Беньи вызывали восхищение. Кевин был звездой, Беньи – его защитником. Они были как братья. Кевина город обожал, а кулаки Беньи – боготворил, и старую шутку «я пошел поглядеть на драку, а она переросла в хоккей» в Бьорнстаде рассказывали про него.

Когда Кевина обвинили в изнасиловании, город был потрясен, но едва ли не большим потрясением стало то, что Беньи принял сторону Маи Андерсон и выступил против побратима. Он не перешел в «Хед-Хоккей», а остался в Бьорнстаде. Беньи Ович поступил порядочно. Но зачем? Одна за другой сыпались издевательские эсэмэски от анонимных отправителей, извещая его, что клуба больше нет. Он сделал неверный выбор. У него ничего не осталось. Несколько месяцев назад он играл бок о бок со своим лучшим другом в одном из лучших клубов страны. А сейчас одиноко сидит на дереве, укуривается в хлам и готов доказать всем, кто еще сомневался: «Рано или поздно парень убьет себя или кого-нибудь еще».

* * *

Этим летом при каждом взгляде на фотографии Петера, Маи и Лео на рабочем столе Мира Андерсон испытывала бездонный стыд: здесь, на работе, проще представить себе, что они – обычная, нормальная семья. А не четыре дотла выгоревших человека, которые делят дом в молчании, потому что слов не осталось.

Мая попросила родителей больше не говорить об изнасиловании. Они сидели за столом на кухне, было начало лета, и Мая совершенно будничным тоном сказала: «Надо двигаться дальше». Петер и Мира кивнули, попытались выдавить улыбку, но смотрели при этом в паркет. Надо поддерживать друг друга, нельзя же вцепиться в дочь и закричать: это НАМ надо говорить, проговаривать раз за разом одно и то же, ведь именно родителям страшно, они ощущают собственное одиночество и… эгоизм. Потому что – ну кто они? Эгоисты.

Мира знала: люди удивляются, как у нее достает сил работать, а у Петера – заниматься хоккейными делами, но на самом деле только об этом у них и получалось думать. Когда рушится мир, человек бросается туда, где он может что-то контролировать, в единственное место, где знаешь, кто ты и чем занимаешься. Все остальное слишком больно. И человек ходит на работу, прячется в ней. Так альпинист зарывается в снежную пещеру, когда начинается буря.

Наивностью Мира не страдала, но как мать все время пыталась увидеть свет в конце туннеля. Кевин уехал, психолог говорит, что травму Мая прорабатывает успешно, так что все, может быть, опять… наладится, уговаривала себя Мира. Петер встретится с муниципалами, клубу выделят деньги, и все… устроится.

И вот она только что нажала «отбой» после звонка из транспортной фирмы, в которой кто-то заказал на ее имя коробки для переезда. Тут же пришла эсэмэска от какого-то журналиста: «Хотели бы связаться с вашим мужем Петером. Нужен комментарий насчет банкротства «Бьорнстад-Хоккея». Следующая эсэмэска, от соседа, гласила: «Вы правда уезжаете??» К сообщению прилагался скриншот с сайта местной риелторской конторы: кто-то выставил дом Андерсонов на продажу. Фотографии совсем свежие. Сегодня утром кто-то топтался у них в саду.

Мира позвонила Петеру, но он не ответил. Она поняла, чего теперь ждать. Если с хоккейным клубом покончено, то какая разница, по чьей вине. Город уже начал искать козла отпущения: во всем виноват Петер. Во всем виновата Мая. Спортивный директор. Шлюха.

Мира еще раз позвонила Петеру. Еще. И еще. На последнем звонке телефон мужа оказался выключен. Коллега попятилась, когда Мира принялась лупить кулаком все, до чего могла дотянуться на своем столе. Она слышала, как трещат суставы, но продолжала бить, вкладывая в свои удары силу сотен разгневанных женщин:

БАНК. БАНК. БАНК-БАНК-БАНК.

* * *

Беньи съежился на ветке, дым тянулся у него из ноздрей. Некоторые рассказывают, будто наркотики уносят их в небеса, но Беньи ощущал приход как море: он не летел, а плыл. Наконец-то спокойно лежал на воде. В остальное время он отчаянно барахтался, не в силах вынырнуть.

В детстве Беньи любил лето, потому что листва деревьев маскирует мальчишек, и их не видно с земли. Ему всегда было что скрывать, как любому, кто не похож на остальных, в раздевалке, где все учатся быть единым целым, кланом, побеждать вместе. Так Беньи стал тем, кто был так нужен команде: Дикарем. Его настолько боялись, что, когда он однажды получил травму и тренер отправил его на скамью до конца матча, противники так и не рискнули трогать Кевина.

Свою жесткость Беньи отчасти вырастил сам: на дерево он взбирался так, что тренер, смеясь, называл его «помесью танка с обезьяной», а когда рубил дрова у сестры в питомнике, то потом боксировал с поленницей, чтобы укрепить кулаки. Но отчасти железная твердость была в нем от рождения – та, которую не ввести в кровь и не вывести, – и это делало его непредсказуемым. В детстве его прозвали Саночник, потому что на тренировку он приезжал не на машине с родителями, а на велосипеде, к которому были прицеплены санки со спортивной сумкой. Прозвище продержалось несколько месяцев, пока один мальчик не зашел слишком далеко. Беньи явился в раздевалку с санками в руках и выбил обидчику два зуба. С тех пор обидные прозвища сошли на нет.

Сейчас он сидел на дереве не шевелясь, но внутри у него разверзся хаос. В детстве лучшие друзья – это как первая любовь: мы не хотим с ними расставаться даже на миг, такая разлука подобна ампутации. Кевин и Беньи происходили из совсем разных районов города, были считай что существами разного вида, но лед стал их танцплощадкой. У Кевина был талант, у Беньи – агрессия. Понадобилось целых десять лет, чтобы все поняли: кое-какой талант есть и у Беньи, а агрессии в Кевине гораздо больше.

Что можно простить лучшему другу? Если бы знать заранее. Однажды весенней ночью Кевин стоял, дрожа, в лесу, недалеко отсюда, и просил у Беньи прощения. Беньи тогда отвернулся и покинул его. С тех пор они больше не разговаривали.

Когда три недели назад Кевин уезжал из города, Беньи сидел на том же дереве, что и теперь. И бился затылком о ствол, все крепче и крепче. Банк. Банк. Банк. Невесомый от травы, отяжелевший от ненависти, он услышал их голоса и поначалу решил, что ему почудилось. А потом услышал снова – они приближались, он увидел их между деревьями. Мышцы напряглись.

Он сделает кому-нибудь очень плохо.

* * *

Чтобы понять, почему люди жертвуют всем ради любви, надо понимать, как они влюбились. Иногда, чтобы полюбить, не нужно почти ничего. Только время. Взрослым известно, что хоккей – это понарошку, это выдуманная игра, но, когда человеку пять лет, сердце у него маленькое. Поэтому влюбляется оно сразу.

Мама Петера Андерсона тяжело болела, отец напивался до такой степени, что орал на своего отпрыска, словно тот оглох, и лупил, как чужого. Петер рос с голосами в голове. Эти голоса нашептывали, что он ни на что не годен, но, когда он встал на коньки, голоса затихли – в первый раз. Отнять то, что дала ему хоккейная школа, Петер не позволил никому. Настало лето, ледовый дворец закрылся. Пятилетний Петер явился домой к тренеру основной команды клуба и забарабанил в дверь.

– Когда начнется хоккей? – требовательно спросил он.

– Осенью, – улыбнулся тренер основной команды, Суне, – он уже тогда был стариком с таким круглым брюшком, что закруглял даже самые острые разговоры.

– А до нее долго? – спросил пятилетний человек.

– До… осени? – буркнул тренер.

– Я не умею определять время, – объяснил пятилетний человек.

– До осени несколько… месяцев, – промямлил тренер.

– А можно я тут подожду? – спросил пятилетний человек.

– До ОСЕНИ? – воскликнул тренер.

– А это долго? – спросил пятилетний человек.

Так началась дружба длиной в целую жизнь.

Суне никогда не спрашивал про синяки, пятилетний человек никогда про них не рассказывал, но каждый доставшийся ему удар читался в его глазах, когда мальчик бил по шайбе в садике у тренерского дома. Тренер знал: хоккей не может изменить жизнь человека. Может лишь предложить другую жизнь. Выход наверх.

Суне объяснил Петеру, что такое клуб. Клуб нельзя винить, с него нельзя требовать. «Потому что клуб – это мы, Петер. «Бьорнстад-Хоккей» – это ты и я. Лучшее и худшее в нем – это наши достоинства и недостатки». Суне учил Петера и другим вещам: тому, как воскреснуть после победы и после поражения, и тому, что более способные игроки должны вытягивать менее способных, потому что «кому много дано, от того многого ждут».

В тот первый вечер Суне отвел пятилетнего мальчика домой. Они остановились метров за триста до дома, и тренер пообещал, что если мальчишка завтра придет к нему домой, они снова будут гонять шайбу. «Точно?» – спросил мальчик. Суне протянул ему руку и сказал: «Точно. Слово надо держать, верно?» А потом старик и мальчик сели на скамейку, и старик стал учить мальчишку определять время по часам, чтобы мальчик мог сосчитать, сколько минут осталось до завтра.

Иногда, чтобы влюбиться, не нужно почти ничего. Только время. Начиная с пятилетнего возраста, Петеру Андерсону каждую ночь, год за годом снилось одно и то же: звук, с каким шайба улетает от клюшки и ударяется в стену дома:

Банк.

Мать Беньи Овича почти не говорила с ним об отце, но когда это все же случалось, она закрывала глаза и шептала: «Просто некоторые люди так устроены. Если войны нет, они ее начинают сами».

Беньи приходилось слышать, что он похож на отца, но чем? Может, скорее внутренне, чем внешне? Беньи знал, что отец страдал от боли. Однажды она стала нестерпимой, и он не выдержал. Местные охотники никогда не произносили слово «самоубийство», они говорили: «Алан взял ружье и ушел в лес». Беньи не понимал, что это было – обдуманный поступок или внезапный порыв. Примерно тот же вопрос он задавал себе, когда узнавал из новостей об одиноких мужчинах, совершивших какое-нибудь ужасное преступление: почему именно в этот день? Почему именно он, а не кто-то другой? Ты сделал выбор или просто сорвался?

 

Беньи знал, что скорбь и гнев могут перепрошить мозги не хуже лекарств или наркотиков. Может, в некоторых головах есть такая бомба замедленного действия: лежит там и только ждет, когда замкнется цепь. Может быть, мать права: есть такие люди, которые сами начинают войну.

С дерева Беньи видел, как Мая и Ана идут через лес. Потом он не сможет сказать, что творилось у него в душе – просто проснулся некий инстинкт. Что-то выключилось, что-то включилось. Беньи слез с дерева, подхватил с травы рюкзак, вытащил что-то и, взяв в руку, двинулся вперед.

Вслед за девочками.

* * *

Мая и Ана шли через лес без цели, и чем глубже заходили, тем медленнее шли. Они не разговаривали, заранее зная, что скажет другая. Обе усвоили: если ты не такой, как все, расти в Бьорнстаде нелегко. Ужас взросления в том, что ты однажды понимаешь: Бьорнстад – не исключение. Сволочи есть везде.

У этих девушек было мало общего: принцесса и дитя природы, музыкант и охотник. Они познакомились в детстве, когда Ана вытащила Маю из проруби. Мая тогда только-только переехала сюда, у Аны не было друзей, и они спасли друг другу жизнь. Мая бесила Ану тем, что не умела передвигаться по лесу тихо – ломилась, как лось на шпильках. Мая посмеивалась над подругой, что Ана оттого такая, что ее мама согрешила в лесу с белкой.

Но перестала так говорить, когда мать Аны уехала из Бьорнстада. Ана в ответ перестала дразнить Маю из-за ее вай-фай-зависимости. Годами они оставались ровней, но подростковый возраст всегда меняет баланс между подругами. В старших классах знания Аны о том, как выживать в лесу, утратили ценность. А как выживать в школьных коридорах, знала Мая. Однако этим летом девочки не чувствовали себя в безопасности ни там, ни там.

Ана двигалась впереди, Мая следом за ней, глядя подруге в затылок. Она привыкла думать, что Ана самый сильный и самый слабый человек из всех, кого она знала. Отец Аны снова запил – никто в этом не виноват, просто запил, и все. Мае хотелось забрать у подруги ее боль, но с таким же успехом Ана могла забрать изнасилование из жизни Маи. Они упали в разные пропасти. По ночам Маю мучили кошмары, у Аны тоже имелась причина, по которой она подолгу не могла уснуть. Иногда девушка укладывалась спать с собаками: отец приходил домой поздно и переворачивал кухню вверх дном, словно громадное чудовище, сотканное из тоски и несказанных слов. Собаки в такие вечера лежали вокруг Аны кругом, защищая ее, хотя она их об этом не просила. Обожаемые звери. Отец никогда, ни на миг не поднимал руку на дочь. Но Ана все равно боялась его пьяного. Мужчины не знают своего веса, не сознают, как физически страшно, когда они просто вваливаются в дверь. Как ураган, что проносится через молодой лес, они поднимаются, пьяные, из-за кухонного стола и ломят через комнаты, не глядя, что хрустит у них под ботинками. Наутро они ничего не помнят. Пустые бутылки вынесены, стаканы тихонько помыты, в доме тишина. Никто ничего не говорит. Эти мужчины не видят опустошений, оставленных ими в душах собственных детей.

Ана обернулась; Мая взглянула на нее, слабо улыбнувшись, и подумала: «Как же я тебя люблю, дебилка несчастная». Зная ее мысли, Ана спросила:

– Если будешь делать пластику, что выберешь – рыло как у свиньи или задницу как у свиньи?

Мая захохотала. Их любимая детская игра в «или-или». – Рыло. А то сяду играть на гитаре – а на хвостике будет жестко сидеть.

– Совсем больная!

– Я больная? Ты СЕБЯ послушай!

Ана фыркнула. Прошлась взглядом между деревьев.

– Окей, тогда так: быть несчастной и прожить сто лет – или быть счастливой один-единственный год, а потом умереть?

Мая задумалась, но ответить не успела. Ана крутанулась в сторону и вгляделась в заросли. Как она раньше не заметила? Привыкнув тропить и охотиться, Ана не ожидала, что преследовать могут и ее.

Под чьей-то тяжестью хрустнули сухие ветки. Девочки ушли далеко от города, встретить тут крупного зверя немудрено.

Но ветки хрустнули не под зверем.

* * *

Ледовый дворец Бьорнстада был заперт, там царила темнота. Зажигать свет Петер не стал: он и так знал, что стены уклеены пожелтевшими бумажками. Маленькие буквы, большие чувства: «Команда важнее тебя». Чуть подальше – «Мы отступаем, только чтобы взять разбег». Над этим – «Мечтай – Дерись – Побеждай!». И уже возле двери, его собственным почерком – «Мы воскреснем после победы, мы воскреснем после проигрыша. Мы воскреснем, несмотря ни на что!».

Люди, мыслящие логически, увидят в таких записках только глупый пафос, но, чтобы стать лучшим в спорте, логика не нужна – нужно быть мечтателем. Когда Петер ходил в начальную школу, учитель спросил, кем ученики хотят стать, когда вырастут. Петер сказал: «Играть в НХЛ». Он на всю жизнь запомнил, как издевательски хохотал класс, и всю жизнь положил на то, чтобы доказать: они ошибались. Логически мыслящим людям и в голову не могло прийти, чтобы маленький мальчик из Бьорнстада играл с лучшими из лучших, но мечтатель устроен иначе.

Проблема в том, что окончательно это доказать невозможно: те, кто смеется над тобой, просто отодвигают границы. Часы на стене раздевалки остановились, никто не удосужился заменить батарейку. На то, чтобы влюбиться, нужно не так уж много времени, а на то, чтобы возненавидеть, и того меньше. Хватит минуты. Спорт беспощаден, мегазвезды гаснут за те десять секунд, что отделяют раздевалку от ледового поля. Клуб, проживший больше полувека, в здании городской администрации приговорили к смерти за несколько минут. Интересно, думал Петер, снесут ли они теперь ледовый дворец, чтобы построить конференц-отель или другую фигню, о которой грезят власть и деньги. Эти люди не умеют любить, они умеют только обладать. Для них ледовый дворец – это просто стены и крыша.

Петер поднялся по трибунам, постоял в коридорчике у дверей кабинета. Сколько лет своей жизни он оставил в этом здании? Чего они теперь стоят? На стене висели фотографии в рамках – великие моменты из жизни клуба: день основания в 1951 году, легендарный сезон двадцать лет назад, когда основная команда стала второй в стране, и тот самый матч этой весной, когда юниорская команда взяла серебро. На многих фотографиях был и Петер.

Одним бешеным движением Петер смахнул их все на пол. Пробежав вдоль стены, он сорвал рамки с гвоздей. Брызнуло стекло, осколки дождем посыпались на пол, но Петер уже шел к выходу. Окна ледового дворца так и оставались темными, когда он грохнул дверью.

* * *

А из темноты трибун вслед Петеру глядело неизвестное лицо. Когда Петер завел машину, оно поднялось в его кабинет и осмотрело следы разгрома. Увидело под треснувшим стеклом старые снимки Петера, фотографии поновее, запечатлевшие юниорскую команду. Двое игроков красовались почти на каждом снимке. Отбросив стекло тяжелым ботинком, человек наклонился над старым фото: те же мальчики задолго до того, как они стали звездами города. Момент награждения, обоим лет по одиннадцать–двенадцать, они обнялись, как братья, на спинах – номер и фамилия. «9 ЭРДАЛЬ». И «16 ОВИЧ».

Лучшие друзья, обожаемый спорт и команда, за которую ты готов отдать жизнь; на что способен молодой парень, если все это отнять у него разом? Неизвестная личность тщательно обвела кружком «Беньямин Ович» в блокноте, потом спустилась на трибуны и вышла на улицу. Закурила очередную сигару. Было тепло, ветер утих, но неизвестный все равно прикрывал пламя, словно приближалась буря.

Сердца у девочек заколотились, когда они обернулись и увидели между стволов Беньи. Еще недавно он был мальчиком, влюбленным в свою хоккейную команду и лучшего друга; теперь Беньи превратился во взрослого мужчину с глазами, в которых тонули зрачки. Одна рука была стиснута в кулак, другая сжимала молоток.

Спросите в Бьорнстаде кого угодно, и вам ответят: этот мальчик всегда был бомбой.

7
Для начала – пообедать

В Хеде говорят: «Скажи незнакомому человеку, что ненавидишь Бьорнстад, – и обретешь друга на всю жизнь». Даже малые дети тут знают: важно, чтобы побеждал «Хед-Хоккей», но куда важнее, чтобы «Бьорнстад-Хоккей» провалился ко всем чертям. В этом, конечно, есть доля шутки. Трибуны кричат друг другу «ненавижу» и «убью», но это же не всерьез. До поры.

Если мы возьмемся выяснять, с чего началась эта война между двумя городами, большинство уже не вспомнит, что было раньше: горящие флаги, которые заснял и выложил в интернет двенадцатилетний Лео Андерсон, или другой видеоклип, выложенный жителем Хеда примерно в те же дни. Ибо ничто не распространяется быстрее, чем хорошая история, и те, кто вырос в Хеде, любя красную команду и ненавидя зеленую, не скрывали злорадства, узнав, что коммуна, деньги и власть перешли на их сторону.

Один хедский фанат как-то остановил одного местного политика, когда тот направлялся после работы домой, и спросил (а ответ снимал на камеру): «Что же теперь делать бьорнстадским болельщикам?» Политик, нервозная женщина средних лет, видимо, сама не понимала, что говорит. Или, наоборот, хорошо понимала. Потому что она ответила: «Ну, они ведь могут болеть за команду Хеда?»

Ночью женщина проснулась от грохота. Когда она утром вышла из дома, из капота ее машины торчал топор.

Направляясь к автобусной остановке, она прошла мимо автомобиля, в котором сидели двое мужчин в черных куртках. Им незачем было на нее смотреть. Она и так знала, что за ней наблюдают.

* * *

Бар «Шкура» находится на своем месте: посреди Бьорнстада. В кабаках такого рода всегда пахнет лучше, если в них можно курить. С годами лицо Рамоны, хозяйки бара, приобрело сходство с его половицами: жизнь оставила на нем глубокие следы вроде тех, какие оставляют стулья, если их год за годом двигать туда-сюда, а пристрастие к сигаретам породило прозвище «мамаша Мальборо». Прозвище дали ей молодые люди, для которых «Шкура» была вторым, а то и первым домом. Возраст Рамоны давно перевалил за пенсионную границу, но те, кто дорожил формой собственного носа, вслух об этом не говорили. Когда в баре появилось неизвестное лицо, Рамона как раз наливала себе обед в высокий стакан. Она удивленно вскинула бровь:

– Да?

Неизвестное лицо непонимающе оглядело пустой зал.

– Прошу прощения?

– Чем вам помочь? – прокурорским тоном поинтересовалась Рамона.

Лицо неизвестного лица венчали взъерошенные волосы, облачение состояло из спортивной куртки, джинсов и толстых носков с насаженными на них тяжелыми ботинками, какие носят люди, рассматривающие плюсовую температуру как климатическую аномалию.

– Это же бар, да?

Губы Рамоны выжидательно изогнулись.

– А то.

– Если в бар заходит посетитель, это что, неожиданность?

– Смотря какой посетитель.

Неизвестное лицо сочло замечание справедливым:

– У меня есть пара вопросов.

– Тогда вы выбрали не тот город.

Позади неизвестного лица открылась дверь. В бар шагнули двое молодых мужчин.

В черных куртках.

* * *

Сердце у Аны и Маи колотилось где-то в горле. Они не считали Беньи врагом, он был одним из немногих, кто остался в Бьорнстаде, когда Кевин и прочие перебрались в «Хед-Хоккей». Но если Мая и Ана что и усвоили, так это что в здешних краях отношение к тебе может измениться за секунду. И не надо рассчитывать, что мужчина не попытается причинить тебе зло.

Беньи остановился в нескольких метрах от них; молоток медленно покачивался у него в руке. Кажется, он выжидал. Беньи никогда не был особенно мускулистым, но этим летом его тело обрело нечто иное: ауру жестокости. Ана жалела, что не взяла с собой ружья. Она видела, как Беньи играет в хоккей, и знала, что лучшим на льду и самым опасным вне его Беньи делала непредсказуемость. Никто не мог предвидеть заранее, в какой именно момент он сорвется и нанесет сокрушительный удар.

Но сейчас его руки и плечи почти не двигались. Наконец он открыл рот. Слова вышли тихими и прерывистыми: голосовые связки пробыли без работы несколько недель. Беньи с глухим стуком бросил молоток под ноги Ане:

– Вот, возьмите. У меня кое-что есть. Для вас.

До девушек не сразу дошло, что Беньи принес молоток, потому что знал: они побоятся отправиться с ним безоружными. Какая же невероятная боль – знать, что выглядишь в глазах других людей опасным животным.

 
* * *

Мужчины в черных куртках остановились у двери. Обычно их присутствия оказывалось достаточно, чтобы приезжие вдруг вспомнили, что у них на сегодня назначена большая стирка или сдача крови в поликлинике милях в пятидесяти-шестидесяти от Бьорнстада. В ближайшие месяцы неизвестному лицу предстояло узнать, что историй о завсегдатаях «Шкуры» имеется предостаточно, только рассказывать их – рты заболят. У этих людей не было ни символики, ни страницы в интернете; когда в Бьорнстаде проходил матч, вы бы не отличили их от других людей, направлявшихся в ледовый дворец. Неизвестное лицо узнает и то, что члены Группировки никому не позволят управлять их хоккейным клубом без своего благословения или проклятия, и сколько их, не узнаешь, пока они не станут твоими врагами. Но лицу хватало ума или глупости об этом не задумываться.

– Вы из газеты? – поинтересовалась Рамона.

Она не могла понять, почему неизвестное лицо не реагирует на ее агрессивный тон: нарочно игнорирует или это такая патология. И продолжила:

– К нам тут до вас приезжала пара журналистов, с «вопросами». Им пришлось уехать без ответов. Зато теперь они перестраховали свои дома.

Неприкрытая угроза пролетела над взъерошенными вихрами, даже не задев их. Неизвестное лицо крутанулось на барном стуле, разглядывая интерьер, – стены, увешанные фотографиями, флаги и свитера с номерами. – У вас тут, случайно, обед не подают?

Мужчины у двери не поняли, что это: скрытое оскорбление или искреннее любопытство. Но Рамона вдруг засмеялась. Она махнула рукой, и мужчины скрылись за дверью.

– Никакой вы не журналист, – объявила Рамона неизвестному улицу, склонив голову набок. И тут же снова сменила тон на недовольный: – Какого ляда тебе тут нужно?

Неизвестное лицо сцепило руки на колене.

– Для начала – пообедать.

* * *

Мира снова позвонила Петеру, и он снова не ответил. Сказать честно? Она нутром чуяла, что коммуна найдет способ повернуть дело против Петера. Он романтик, но Мира-то юрист, и она понимала: для коммуны самый простой способ похоронить скандал – это похоронить клуб.

Все они, Андерсоны – Петер, Мая, Лео и она сама, – в начале лета единодушно решили, что останутся в Бьорнстаде. Будут сражаться. Но теперь решимость Миры пошатнулась. Сколько можно выдержать в месте, которое пытается изгнать тебя, словно враждебный вирус? Если Петер лишился клуба, что у них вообще осталось?

Коллега тихонько сидела по ту сторону стола, но Мира, конечно, помнила, что та говорила о Петере. «Он зависим, Мира. Ты думаешь, что зависимость обязательно значит пьянство, наркоту или игру на бегах, но твой муж не алкоголик и не игрок. В нем сидит бес соревновательности. Он все время старается победить. Без этого кайфа он жить не в состоянии».

Сколько раз Мира лежала без сна, раздумывая, так ли это? И вот теперь она звонила, звонила, звонила. Петер наконец ответил. Злой, хотя в голосе злости не было. Ее могла расслышать только Мира. Она улавливала малейшие оттенки того, как он произносит ее имя. Мира прошептала:

– Я звонила, любимый, я… слышала, что произошло…

Петер не ответил. Она спросила:

– Ты где?

И услышала в ответ:

– На работе, Мира. На совещании. Потом поговорим.

По шуму мотора Мира поняла, что муж в машине. Он всегда так делал, проиграв матч, еще когда сам выходил на лед: садился в машину и гонял часами. Петер ни к кому не проявлял насилия – только к себе. Поэтому он уезжал в темноту, не думая, что кто-то ждет его дома, что кто-то до смерти боится, что однажды вечером зазвонит телефон, но заговорит не Петер. Что какой-нибудь полицейский голос спросит: «Это жена Петера Андерсона?» – и глубоко, виновато вздохнет, когда она шепнет в ответ «да».

– Я не знаю, что сказать, любимый. Это все просто… просто ужас какой-то.

– Что тут скажешь, – коротко ответил Петер.

Мира вслушалась в шум мотора, спросила себя, с какой скоростью он едет.

– Дорогой, милый, давай поговорим об этом…

– Что тут говорить? Они победили. Они хотели убить клуб, и они нашли способ.

Мира привычно задержала дыхание, словно ощущая себя виноватой.

– Я… милый, может быть… я понимаю, что мир сейчас рушится, но…

– Мира, не начинай.

– Что «не начинай»?

– Ты знаешь, о чем я!

– Я только… может, у нас наконец появилась возможность поговорить о чем-нибудь… другом.

Сколько раз она спрашивала мужа: «Когда закончится весь этот хоккей?» Сколько раз он отвечал ей – «на будущий год»? В будущем году он возьмет нагрузку поменьше, в будущем году у нее наконец появится возможность по-настоящему взяться за свою карьеру. Мира чуть не двадцать лет ждала этого будущего года. Но всегда случалось что-нибудь, что требовало внимания Петера, какой-нибудь кризис, делавший его незаменимым, а ее эгоисткой, потому что она желала невозможного: рабочего времени. Чтобы он после работы ехал домой.

Петер сорвался. Хотя, возможно, вовсе не собирался.

– Чем мне заниматься, Мира? Домашним хозяйством?

И Мира перешла в оборону. Хотя, возможно, вовсе не собиралась.

– Не срывай раздражение на МНЕ! Я только говорю – может быть…

– Может быть – что? Этот клуб – моя ЖИЗНЬ!

Петеру было слышно только ее дыхание. Мира прикусила щеки, чтобы не закричать. Петер пытался успокоиться, мыслить разумно, попросить прощения, но его душили другие чувства, и он смог только сказать:

– Любимая, ты же понимаешь, о чем я…

Сколько лет ушло в никуда? Ради его хоккея они переехали в Канаду, ради его хоккея они переехали в Бьорнстад; сколько раз Мира думала, что уж муж-то должен ее понимать? Каждому хоккеисту важно знать, на что он способен, но с адвокатами дело обстоит так же. Когда они переехали в Бьорнстад, Мира как-то вечером выпила лишнего и прошипела правду: «Поселиться здесь – значит смириться с тем, что никогда не сможешь развернуться в полную силу». Петер решил, что она говорит о нем, и обиделся. За себя!

– Ты понимаешь, о чем я! – повторил он. Мира действительно все понимала.

Вот в чем проблема. Вся его жизнь – только хоккей. Мира нажала «отбой».

Коллега еле успела пригнуться, когда телефон полетел в стену.

* * *

Неизвестное лицо выложило на барную стойку мятую бумажку. Список имен.

– Знаете вот этих?

Старая хозяйка бара посмотрела на бумажку, не касаясь ее.

– На обед сегодня мясо с картошкой и соусом. Когда поешь, можешь ехать отсюда куда пожелаешь.

Неизвестное лицо сморщило нос.

– А без мяса что-нибудь есть?

Рамона выругалась и скрылась на кухне. Тренькнула микроволновка, Рамона вернулась и со стуком поставила тарелку на стойку. Мясо с картошкой и соусом.

– Я веган, – сообщило лицо, словно это было нечто само собой разумеющееся, а не то, за что нормально устроенному человеку нужно извиняться.

– Чего? – буркнула Рамона.

– Веган.

– В таком случае у нас сегодня картошка с соусом. – Рамона взяла нож и, точно раздраженная мать капризного ребенка, сбросила мясо с тарелки прямо на стойку.

Неизвестное лицо проследило за этим коротким процессом и спросило:

– Соус на сливках?

Рамона опрокинула в себя пиво, снова выругалась, схватила тарелку и скрылась на кухне. Вернулась она с другой тарелкой. В которой была пустая картошка.

Неизвестное лицо беззаботно кивнуло и принялось за еду. Рамона какое-то время сердито наблюдала за ним, а потом поставила рядом с тарелкой кружку пива.

– От заведения. Хоть что-то питательное.

– Алкоголя не употребляю, – сообщило лицо.

– Я тоже, я завязала! – Рамона влила в себя еще пива и тут же, защищаясь, прошипела: – Да в нем и пяти оборотов нет! Считай, молоко!

Неизвестное лицо вроде бы собралось спросить, от какой коровы это молоко, но промолчало. Рамона налила два стаканчика виски, один опрокинула. Неизвестное лицо к своему не притронулось.

– Это не ради градусов. Это для желудка полезно! – постановила Рамона.

Но неизвестное лицо к своему стаканчику так и не притронулось, так что утилизовать его пришлось Рамоне. С двойной пользой для желудка. Неизвестное лицо коротко глянуло на вымпелы и хоккейные свитера, развешанные по стене.

– В этом городе всегда так обожали хоккей?

Рамона фыркнула:

– Мы не «обожаем» хоккей. «Обожать» – это тебе в большие города, где попкорн и ВИП-ложи, вот там «обожают». Сегодня одно, завтра другое. У нас тут не Стокгольм.

1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15  16  17  18  19  20  21  22  23  24  25  26 
Рейтинг@Mail.ru