Франк Тилье
Сновидение
4
Она вернулась в группу двенадцать минут спустя, подзарядив батареи и поправив воротничок блузки. Жандармы были в курсе ее нарколепсии. Они знали, что иногда Абигэль требуется уединиться, чтобы отдохнуть, и всегда поражались тому, с какой быстротой ее окутывал сон. Как будто выключали из розетки работающий пылесос.
Они знали также, что ее болезнь и медикаментозное лечение, смягчающее ее последствия, стирали ее самые давние воспоминания – на данный момент о детстве, – но никак не сказывались на умственных способностях. За три года Абигэль помогла им распутать шесть дел об исчезновениях и убийствах. Иные зубоскалы говорили, что разгадка является ей во сне, но она просто хорошо делала свою работу, ничего не упуская. В отделе розыска ее прозвали Цеце.
Она заглянула в записи, увидела крестик, вспомнила последние фразы.
– Так… К сожалению, лица Фредди я во сне не увидела, понадобится еще несколько сиест.
Раздался смех. Разговоры смолкли, и она снова завладела вниманием сыщиков.
– Вернемся к серьезным делам. Итак, мы говорили о причинах создания этого чучела. Оно еще и проекция похищенного ребенка. Преступник нападает на это сооружение из соломы и одежды, терзает когтями и пропитывает кровью. Через него он показывает нам свой гнев и решимость. Он провоцирует нас, хочет напугать. Вот почему я думаю, что дети еще живы. Но разумеется, прошу вас принять эту информацию со всеми необходимыми оговорками.
– Все трое детей, говоришь? – отозвался Лемуан. – Даже первая пропавшая, Алиса?
– По всей вероятности… Иначе он наверняка предъявил бы нам тела. Зачем бы ему их прятать и показывать нам чучела?
Это была, наверно, хорошая новость, но она лишь усугубила чувство бессилия у команды.
– Это не обычный преступник, его нет в картотеке ДНК, и поэтому он вряд ли когда-либо сталкивался с правосудием, даже за мелкие нарушения, что и делает его неуловимым. Он такой же, как вы и я. Пока он не выполнил первую часть своей миссии, не дошел до счета «четыре», как сообщил нам в своем письме, он сохранит этим детям жизнь. Ему нужны четверо детей, прежде чем перейти к следующему этапу. Если считать правдой адресованное нам послание, ему осталось похитить одного.
Патрик Лемуан встал и направился к кофеварке. Он наполнил стаканчики.
– Живы, черт побери!
– Со всеми оговорками, повторяю. Но предпочитаю, чтобы вы знали досконально ход моей мысли.
Патрик не первый день служил в жандармерии, но такого даже вообразить не мог. Отыгрываться на детях значило нарушить все правила, делающие нас людьми. Какую участь этот хищник уготовил своим маленьким жертвам? Патрик раздал всем кофе. Многочисленные окурки, раздавленные в картонной тарелке, походили на мертвых мух. Да и все было здесь мертво: стены, палаты, коридоры… Безумная Вдовушка догнивала изнутри.
– Что будем делать с родителями? – спросил Фредерик Мандрие. – Сообщим им, что есть вероятность…
– Нет, – оборвал его Патрик Лемуан. – Этот новый профиль должен оставаться сугубо конфиденциальным, и мы пока ни в чем не уверены. Я не хочу подавать им ложную надежду. Нет ничего хуже, чем… В общем, нет ничего хуже.
Он встал и тоже подошел к карте. Всмотрелся в места, которые знал наизусть.
– Прошло почти девяносто дней с похищения последнего мальчика, Артура, – произнес он. – Велика вероятность, что мы найдем новое чучело очень скоро, на этой неделе или на следующей. И столкнемся с последним исчезновением. Итого будет четыре. Четверо испарившихся детей. Контракт Фредди выполнен. А что дальше? На следующем этапе?
Сыщики были склонны забывать, что Абигэль не волшебница и не ясновидящая и что в свободное от уголовных расследований время принимает пациентов в своем кабинете, как любой другой психолог. Ее территорией были прежде всего познания в криминальной психиатрии и судебной медицине. Кровь, требуха. Конкретика, как и у них.
– К сожалению, я понятия не имею. Я не знаю, какое место занимают дети в его плане, по какой причине они ему нужны и что он с ними сделает потом.
Повисло гробовое молчание. Они тут точат лясы, в то время как дети переживают ад. Иногда Абигэль представляла себе ребятишек, скорчившихся в клетках, голых, подвешенных на трехметровой высоте. А порой видела их лежащими на земле, с почерневшей кожей, рядком, как сардины в банке.
– Мы видим разительный географический контраст между местами похищений и теми, где обнаружены мизансцены. Фредди ищет именно этих детей, он отбирает их, знает их привычки, но не слишком хорошо, иначе не стал бы так рисковать с Алисой. Момент похищения он выбирает почти случайно, но действует без спешки. Он знает минимум о них благодаря социальным сетям, без деталей и подробностей. Это значит, что он не живет поблизости от этих детей. Он живет здесь, к северу от Парижа, где помещает свои чучела после каждого похищения. Почему же он отправляется за детьми так далеко? Почему выбирает именно их? Пересекались ли их пути в какой-то момент его жизни? Быть может, Фредди кочевал, прошел через все эти города, встречал этих детей, а в конце концов осел на севере?
– Что-то вроде ярмарочного торговца, ты хочешь сказать? – спросил Фредерик.
– Не обязательно, он вполне может быть учителем, прорабом, врачом, торговым представителем, просто ему не сидится на месте. Как бы то ни было, сегодня у него стабильное положение, он не маргинал, имеет определенный уровень жизни. Разъезжать, чтобы похищать детей, и потом «содержать» их – это стоит денег. Перед каждым похищением он, возможно, живет несколько дней в отеле, обедает и ужинает в ресторане поблизости. Или же у него приспособленная для этих нужд машина, трейлер, оборудованный фургон…
– Надо продолжать копать в этом направлении, – обратился Лемуан к коллегам.
Абигэль кивнула. Вести расследование значило вечно все начинать сначала, без конца нырять в бездну деталей, и чем глубже, тем больше шансов зацепить новые ниточки, вплоть до следующей детали, и так далее. Самые изощренные убийцы ждали в этой бездне, когда до них доберутся.
– Регулярность похищений – примерно каждые девяносто дней – связана, очевидно, с его работой. Она может, например, соответствовать периодам, в которые он свободен, чтобы без помех совершать свои злодеяния.
– Отпуска…
– Возможно, но отпуска, не связанные с периодикой школьных каникул, если учесть даты похищений. Что вновь дает мне основание полагать, что он холостяк. Он может выйти как днем, так и ночью, не привлекая внимания. В своей работе он очень аккуратен, до мании. Чучела сделаны скрупулезно, волосы острижены машинкой, приклеены точно, однако он оставляет несколько волосков с луковицами, чтобы мы могли сделать анализ ДНК. Он знает нашу работу, и ему нравится не спеша готовить свой ритуал. Это требует мастерства, самообладания, это профессия, в которой нет места эмоциям. В отчете я составила далеко не полный список таких профессий. Обычно подобными людьми владеют импульсы, когда они переходят к действию, что заставляет их совершать ошибки. Но не в нашем случае. Он отлажен, как швейцарские часы, и следует строго по рельсам. Промежутки между похищениями позволяют ему не попасться, «напряжение» успевает упасть, равно как и «внимание». Это и делает его особенно опасным. Будьте уверены, его машина в идеальном состоянии, а место, где он держит детей, абсолютно укромно и звуконепроницаемо. Живет он скорее в деревне, чем в городе.
– Почему?
– Потому что сегодня мы живем в мире, где все на виду, под наблюдением видеокамер. Сколько вы получаете в день звонков от людей, убежденных, что их сосед – Фредди? Человек, который живет один и выгружает слишком много продуктов из багажника, подозрителен в глазах соседей, как и тот, кто выходит из дому по ночам. Я живу в доме на окраине маленького городка, и на днях сосед постучался ко мне, потому что мои ставни были еще закрыты в десять часов утра, тогда как обычно я открываю их около шести. Он хотел убедиться, что все в порядке и что я… не уснула навечно. Кроме шуток, я хочу сказать, что при масштабах нашего дела и количестве похищенных детей Фредди был бы заснят, изобличен, все, что хотите. Но он не мог бы свободно действовать так долго.
Абигэль заглянула в свои записи и вернулась к аудитории.
– Последний важный пункт. Вы получили это послание сразу после первого похищения: «Будут еще трое. Ни одним больше, ни одним меньше». Эксперты, безусловно, опознали почерк Алисы. Фредди заставил ее написать это, чтобы мы приняли его всерьез, чтобы показать нам, что судьба девочки в его руках. Он хочет, чтобы мы интересовались им, чтобы за ним гонялись.
– Он хочет тяжелой артиллерии, – обронил Фредерик Мандрие.
– И он ее получит. Но пока он хитрее нас всех, вместе взятых.
Они проговорили еще не меньше часа, обсудив другие пункты расследования, которые Абигэль представила в новом свете. Она говорила о Фредди как о члене своей семьи. Ей нужна была эта близость, чтобы побороть своего демона, предмет своих кошмаров, того, кто вошел в ее дом – ее рассудок – и спал с ней рядом всякий раз, когда она ложилась одна в свою постель. Парадоксальным образом он был также первым встречным из булочной или супермаркета. Силуэтом без лица. Членом анонимной семьи. Семьи «Чудо-51».
Это название команды, «Чудо-51», предложила Абигэль. Чудо – потому что первую пропавшую девочку звали Алисой, и она, четырнадцатилетняя блондинка с голубыми глазами, очень симпатичная, походила на Алису Льюиса Кэрролла; 51 – потому что она была признана пропавшей без вести в департаменте Марна[2], в нескольких километрах от Реймса. Название команды, как и неофициальное название дела, должно было затрагивать какие-то эмоции сыщиков, в противовес Фредди. Так они думали об Алисе постоянно и ощущали привязанность к ней. Считали ее в каком-то смысле своим ребенком.
Психолог попрощалась с жандармами и посмотрела на часы: они с Леа могли успеть на автобус в 12:22 до центра Лилля, чтобы пообедать и пройтись по магазинам. Прослушивая сообщение своего отца, Абигэль присоединилась к дочери, которая уже извелась от ожидания. Трубку она повесила с досадой. Она ничего не сказала Леа, но у нее была масса планов на уик-энд: кино, жареный арахис на лилльской Гран-пляс, колесо обозрения, Музей естественной истории… Из-за этого звонка все планы рушились.
– Мне очень жаль, но шопинг не состоится, моя Жемчужинка Любви.
– Ты что, мам?
– Твой дедушка выехал сегодня рано утром из Этрета, он приедет к трем. Он хочет отвезти нас на уик-энд в Сентер-Парк[3]. Как ты на это смотришь?
Леа широко улыбнулась, открыв металлические брекеты.
– Сентер-Парк? Гениально.
– Да, гениально. Пер Ноэль возвращается…
5
Странные фотоколлажи, подписанные Абигэль Дюрнан, – вот что видел в первую очередь тот, кто входил в ее кабинет, маленькую комнатку в мансарде, смежную с ее спальней. Каждая из них была результатом десятков часов работы, цифровой обработки снимков из банков данных, монтажа, вырезания, склеивания. Они висели на стенах, заключенные в рамки. Безумные, кошмарные фрески. Женщина без рук, с собачьей мордой, с ногами, изломанными на манер пазла, горела в грозе, точно огненная птица. Близнецы-альбиносы с перламутровыми лицами и гладкими белыми волосами, усеянные шрамами от гвоздей, от бритвы, парили над поверхностью воды, черной, как отработанное масло. Чуть дальше, в углу, гигантская тень здания, исхлестанного дождем, то ли усадьбы, то ли старой психиатрической больницы, пронзенная огромными мечами и молниями.
Вода, огонь, разломы, шрамы – всякий раз. Жизнь и смерть, слившиеся в пылком поцелуе. С игрой света и теней эти безумные творения леденили кровь и, казалось, были созданы психопатом. А между тем они являлись плодом работы мозга тридцатитрехлетней женщины, дипломированного криминолога и психолога, специалиста по уголовному праву, эксперта при судах Лилля и Дуэ. Страдающей водобоязнью – в море и бассейне – и нарколепсией.
В глубине этого логова, прикрепленные кнопками к прямоугольной доске над тиковым столом, висели фотографии детей. И это уже были не монтажи. Лоскутное одеяло из открытых улыбок, хрупких фигурок, детских поз. Вот девочка – Алиса – сидит у подножия маяка в Плуманаке, белые зубки и невинный вид под ярким солнцем. Вот мальчик – Артур, – в футбольной форме, под мышкой мяч с подписью Зинетдина Зидана. Срезы жизни, интимные моменты, которые в нормальном мире навсегда остались бы в семейном кругу. Но в этом декабре 2014 года никто не жил в нормальном мире уже давно, и Абигэль знала это лучше, чем кто бы то ни было. Этот кабинет, эти лица, книги о худших преступниках планеты, запертые на ключ шкафы, ломящиеся от дел одно другого страшнее, были тому вопиющими свидетелями.
– Уже три часа утра, Аби, пора. Леа нас ждет.
Абигэль сидела, уставившись на детские лица, которые знала наизусть, – Артур, с его белокурой прядкой и вздернутым, точно стружка, носиком, Виктор, с веснушками на высоких скулах и покатым лбом, Алиса, красавица Алиса, похожая на героиню сказки, – когда голос ее отца раздался гулко, словно из мегафона. Вот и доказательство, что она задремала, на грани сна и яви. Поворот головы. Ив стоял в дверях святилища, не смея войти. Он смотрел на сюрреалистические фотоколлажи, которые его дочь делала терпеливо – и не без таланта – вот уже несколько лет, воспроизводя жуткие сцены своих кошмаров.
– Бери свой чемодан, – сказал он, потирая плечи, словно желая согреться. – Поехали. Шале в Сентер-Парк забронировано с девяти часов.
За два года отец Абигэль изменился до неузнаваемости. Минус десять килограммов, впалые щеки, лысая голова, ни следа короткого ежика, который он носил в годы службы во французской таможне. В пятьдесят шесть лет он выглядел на все десять старше.
– Я не уверена, что это хорошая идея, папа. Ты свалился вчера как снег на голову, втемяшив себе, что мы должны поехать в этот Сентер-Парк или уж не знаю куда. Я работаю над важным делом и…
– С этим важным делом, насколько я понял, жандармы копаются уже годы.
– Не годы, папа. Девять месяцев. Ровно девять месяцев с первого похищения, малышки Алисы. Вот она на фото.
Ив посмотрел на портрет девочки и отвел глаза.
– Я прошу у тебя только уик-энд. Всего два денька. В понедельник утром ты будешь на работе, а я уеду. Хоть в этом ты не можешь мне отказать, верно? Немного времени с дочерью и внучкой, вдали от… всех этих лиц. Боже мой, Аби, как ты можешь работать в таком месте?
– Речь сейчас не о месте, где я работаю. Речь вот о чем: ты являешься, предлагаешь нам уик-энд, а потом опять пропадаешь на много месяцев. Когда ты служил в таможне, было то же самое. Ты просто исчезал, никогда ничего не объясняя.
– Я был на операциях и…
– …и мы ждали тебя с мамой. Но теперь-то ты больше не на операциях. Видно, привычка – вторая натура.
Она прочла на лице отца такую боль, что прикусила язык: не стоило пререкаться с ним перед дорогой.
– Ладно, едем в Сентер-Парк. Леа рада, что ты приехал, и я, хоть и не показываю этого, тоже.
Она прошла в спальню и стала собирать чемодан. Не в пример кабинету, эта комната смахивала на интерьер морозильника. Белые стены и потолок, односпальная кровать посередине, голая лампочка, никакого убранства. В этой комнате она не спала, а уступала своей нарколепсии.
Она положила в чемодан, поверх детективного романа и рядом со своими лекарствами, тетрадь и ручку.
– Сказано же – никакой работы.
– Это не работа, это дневник. Точнее, тетрадь воспоминаний и снов. Идея моего невролога.
– Ты уже воплощаешь свои кошмары в фотографиях. Зачем еще и записывать их?
– Я тебе потом объясню…
Ив вздохнул:
– Твоя нарколепсия? Но ведь лечение дает результаты, разве нет?
– Давало десять лет. Мне еще хочется спать два-три раза в день, катаплексии случаются все реже, но… с недавних пор появились новые довольно тревожные симптомы. Наверно, придется скорректировать прием лекарств, дозы, молекулы.
Катаплексии были одним из главных симптомов ее нарколепсии. Они не имели ничего общего с желанием спать и проявлялись мгновенной потерей мышечного тонуса в любой момент дня и без потери сознания. Абигэль могла оживленно с кем-то беседовать – и в следующую секунду оказаться на полу, не в состоянии шевельнуться несколько минут. Хорошо хоть не в отключке. Это периодически возникало от любой ее сильной эмоции – радости, печали. Поэтому она избегала водить машину – особенно когда была с Леа – и пользовалась общественным транспортом, в основном автобусом и такси.
Из-за этих катаплексий детство ее было адом. В тринадцать лет она камнем пошла ко дну в море. Остановка сердца, выгибающееся под электрошоками маленькое тело, реанимация на пороге смерти. В пятнадцать в результате падения с велосипеда стальная трубка руля врезалась ей в горло, на два пальца левее гортани. В девятнадцать – перелом коленной чашечки. Необратимый. Падения, аварии, раны. Ее тело – спина, лодыжки, локти – излагало историю ее болезни в шрамах, переломах, металлических пластинах. В школьные годы к ней так и липли клички: Самоделкин, Франкенштейн, Мисс Пазл.
К счастью, с лечением и новыми исследованиями по нарколепсии ее катаплексии стали реже, падения почти прекратились, с девятнадцати лет Абигэль смогла жить более или менее нормальной жизнью, учиться в Лилле, получить дипломы и в одиночку растить дочь. Леа родилась от ночной забавы с сокурсником, который не пожелал признать ребенка. Абигэль любила дочку. Леа… Ее вызов, лекарство, плод ее битвы, ее гнева. Кукиш нарколепсии.
Отец с дочерью присоединились к Леа в кухне, где та пила молоко. Они загрузили чемоданы в багажник черного седана, дрожа от лютого холода. В последний момент Леа убежала в дом и вернулась с потрепанным плюшевым черным котенком. С этой любимой игрушкой, подаренной ей матерью, когда она родилась, девочка никогда не расставалась, хотя теперь, на пороге отрочества, почти стыдилась ее. В такие моменты Абигэль успокаивала себя: дочь – ее большая Леа, стремившаяся поскорее вырасти, – оставалась ребенком.
Леа открыла замок своего розового в цветочках чемодана, сунула игрушку внутрь и заперла. Ключик она спрятала в карман.
– Ох уж эти подростки с их культом тайн, – улыбнулась Абигэль. – Думаешь, у тебя что-нибудь украдут?
Леа скорчила гримаску, поддразнивая ее, и села в машину. Абигэль надеялась, что этот уик-энд сблизит их с дочерью. Этот мерзавец Фредди хуже любовника. Она села рядом с отцом, который уже включил зажигание.
– У тебя левая передняя фара не работает.
– Ты скажешь своим коллегам-жандармам, чтобы арестовали меня за это?
Ив пытался шутить, но юмор таможенника сводился к анекдотам, над которыми смеялись только другие таможенники. Абигэль повернулась к дочери:
– Пристегни ремень, Жемчужинка Любви, милая.
Леа пристроила подушку между своей головой и дверью и поморщилась.
– Что это за «Жемчужинка Любви»?
– Это только наше имечко… Она терпеть не может, когда я называю ее так, и обижается. Влюбленный подросток, да и только.
Ив обернулся:
– Это правда?
– Чушь, – буркнула Леа. – Она сама не знает, что несет, как всегда.
Ив включил обогрев на полную мощность и тронулся. По дороге он открыл термос с горячим кофе, налил в пластиковый стаканчик и протянул его дочери:
– На, выпей капельку, согреешься. Ну и холодина…
Абигэль взяла стаканчик и посмотрела на отца:
– Что происходит, папа? С ума сойти, до чего ты изменился. Похудел, выглядишь усталым.
– Все в порядке.
– Почему ты ушел в отставку?
– А почему ты спрашиваешь меня об этом сейчас?
– Потому что раньше не было возможности.
– Мне было пятьдесят четыре года. Мне осточертела таможня, все эти операции, засады. Бороться с наркоторговлей – это пытаться вычерпать океан ложкой. И однажды это тебе… – Он не договорил, проглотив обиду. – Короче, из-за этой проклятой работы я не видел, как ты росла, а теперь… не могу пробиться сквозь твою скорлупу. У меня не получается с тобой сблизиться.
Абигэль заметила, что его руки на руле слегка дрожат.
– Мне хорошо в моем рыбацком домике. Море рядом, я отдыхаю, живу, как живется. Меня это, знаешь ли, устраивает.
– И ты все бросил всего за несколько лет до пенсии?
– Посмотрим, сможешь ли ты продолжать работать психологом, когда доживешь до моих лет. Во всяком случае, надеюсь, ты поймешь раньше меня, что в жизни есть дела поинтереснее, чем выслушивать жалобы людей и воевать с ветряными мельницами. Работай не работай, а преступления и наркотрафик будут всегда.
– Но я, по крайней мере, заложу свой камешек в постройку. Я буду полезна и, может быть, спасу несколько жизней.
Взгляд Ива скользнул к зеркалу заднего вида, в направлении внучки.
– Она так на тебя похожа. Мне кажется, я вижу тебя, когда ты была маленькой. Та же внешность, тот же характер.
Глаза Абигэль погрустнели. Отец это заметил.
– В чем дело?
– В последние несколько месяцев я прошла уйму тестов, обследований. Я не хотела тебе говорить, пока ни в чем не уверена, но… происходит что-то серьезное…
– Объясни.
– Время идет, и мои самые давние воспоминания стираются целыми кусками. В воспоминаниях детства уже масса пробелов. Я еще хорошо помню себя в тринадцать-четырнадцать лет. Но раньше – все размыто.
– Боже мой…
– Мой невролог считает, что это может быть побочным действием пропидола при долгом приеме, но она в этом не уверена, подобных случаев не наблюдалось. Как будто каждая капля этого снадобья разрушает частицу моего мозга, разъедает нейроны, как кислота, и бесповоротно отключает воспоминания. Мы ищем выход. Но пока мне нужно это лекарство, иначе у меня случается десяток катаплексий на дню, а я не могу так жить. Это одна из причин, по которым я записываю мои воспоминания и сны. Так я веду дневник своей жизни. Заношу на бумагу уходящие дни. На потом, если станет хуже, понимаешь?
Печаль отразилась на лице отца. Он предпочитал держать все в себе и избегал слов. Поэтому она тоже замолчала и уставилась на дорогу, с таким страхом перед будущим, перед этой непредсказуемой болезнью, угнездившейся в ее мозгу. Что мы без памяти, без воспоминаний, без всех этих лиц и голосов, которые были в нашей жизни? Лишь точка на кривой времени? Цветок, который расцвел, но без запаха и цвета? Неужели в пятьдесят лет она не будет помнить себя прежнюю? Забудет всю юность Леа? Беременность, роды, первые дни рождения? Она смотрела на свет фар, сравнивая себя с этой дорогой, освещенной на тридцать метров. Темный асфальт, где след стирался в темноте, по мере того как машина двигалась вперед.
Сев за руль, отец закатал рукава, – несмотря ни на что, Абигэль помнила, что он делал так всегда, зимой и летом, и она заметила множество следов от уколов на его руках. Это не вязалось с его наружностью воителя. Она предпочла промолчать, но пообещала себе все выяснить попозже, уверенная, что этот уик-энд был лишь предлогом и он тоже намеревался сообщить им что-то важное.
