bannerbannerbanner
Gataca, или Проект «Феникс»

Франк Тилье
Gataca, или Проект «Феникс»

Полная версия

Комиссар просто не знал, что и думать. Он смертельно устал и до крайности запутался, хотя все вроде было предельно ясно. Еще бы не ясно: обезьяна, клетка, труп с прокушенной щекой и даже тяжелый предмет, которым нанесено смертельное ранение, налицо – всё как в стандартном детективе. Но как-то уж слишком хорошо все сходится. И возможно, здесь побывало «чудовище». А в таком случае говорящая обезьяна из категории подозреваемых переходит в категорию свидетелей преступления.

Ему бы выпить еще кофе, ему бы хоть что-то проглотить… Пока Шарко размышлял, шимпанзе снова удалилась в тот же угол и повернулась к нему спиной. Комиссар снова прицелился.

– Я бы очень хотел поверить тебе, Шери, но сейчас у меня нет выбора.

Он выстрелил. Стрела с красным кончиком впилась в спину обезьяны, та попыталась ее вырвать, но не успела – рухнула всего в нескольких сантиметрах от трупа Евы Лутц. У Жаспар выступили на глазах слезы.

– Прости, моя родная… у нас действительно не было выбора.

Шарко передал приматологу пистолет и спросил:

– Как вы думаете, мог быть у «злого чудовища» мотив? С чего бы ему нападать на Еву?

– Не знаю. Правда, позавчера я открыла кое-что, касающееся Евы, что, может быть, и связано с…

– Что же?

Жаспар в последний раз взглянула на труп, потом на безжизненное тело Шери, тяжело вздохнула и, наконец, заговорила:

– Пойдите выпейте кофе, комиссар, вы же беспрерывно зеваете! Потом я вам все объясню, а пока… пока извещу родителей Евы о том, что случилось.

Шарко придержал ее за запястье:

– Нет, погодите. Еву убили, это произошло внезапно, и родителям о смерти ребенка не сообщают вот так, по телефону. Мы сами это сделаем: к несчастью, это – составная часть нашей работы.

3

Для большинства учеников начальной школы начало занятий – время самое что ни на есть радостное. Позади два месяца разлуки, каждый снова окружен друзьями, каждый рассказывает, как провел каникулы, хвастается новым ранцем с Человеком-пауком или сумкой с Дорой Маркес в розовой футболке и фиолетовых шортах. Запах новенькой кожи, нетронутых пока карандашей и ластиков… Ребятишки меряются ростом, здороваются, подтрунивают друг над другом, задирают друг друга. Красочный, сияющий мир детства.

Когда Люси в то утро понедельника подошла к школьной ограде, дети уже собрались во дворе, в крытой галерее. Писк, визг, крики, а то и плач. Пройдет несколько минут, прозвенит звонок – мальчики и девочки разойдутся по классам. Впереди целый год учебы. Некоторых, главным образом малышей, только что выпустившихся из детского сада, привели родители. Для всех начинался важный этап жизни.

Частная школа Святой Елены – не та, куда Люси водила девочек до трагедии. Детский психиатр сказал ей, что не существует готовых рецептов того, как ребенку жить после смерти сестры, тем более когда речь о близнецах. Исходя из этого, Люси решила для начала сменить школу: новая обстановка, новые товарищи, новые учителя, новые привычки – может быть, так Жюльетте будет легче. Да и самой Люси тоже пойдет на пользу, если она перережет пуповину, связывавшую с прошлым. Она не хотела, чтобы ее потихоньку рассматривали, как всегда бывает в подобных случаях, не хотела, чтобы с ней заговаривали только с традиционной для подобных случаев преамбулой: «Глубоко вам соболезную…» Здесь никто ее не знает, никто не станет разглядывать. Здесь она – просто мама, очередная из целой толпы.

Прижавшись к решетке ограды, Люси сквозь прутья вглядывалась в детишек под крышей галереи, пыталась найти в разноцветной гурьбе Жюльетту. Да вот же она – наконец-то! Малышка улыбалась, было заметно, что она сгорает от нетерпения, ей очень хотелось скорее начать учиться. Несколько секунд Жюльетта постояла посреди безразличной к ней оравы школьников, потом двинулась туда, где уже начинали строиться, таща за собой новенький ранец на колесиках. Дети – они ведь давно знали друг друга – не обращали на новенькую внимания, смеялись, разговаривали. Учительница повернулась к ограде, где толпились родители, взглядом давая им понять, что всё в порядке, и вернулась к своим обязанностям. Земля вертится по-прежнему, жизнь продолжается.

Когда закончилась перекличка, дети были уже в коридоре, а большая часть родителей ушла, Люси поспешила во двор и нагнала учительницу:

– Простите, мадам! Есть одна очень важная вещь, о которой я забыла спросить раньше. Это касается переменок. Скажите, учителя всегда выходят во двор вместе с учениками, они следят за детьми? И еще: эта калитка, вы всякий раз ее запираете, когда кто-то заходит или выходит?

– Калитку запирают, как только школьный двор покинут последние из родителей. Не тревожьтесь о вашем ребенке: если есть место, где дети в полной безопасности, то оно именно здесь. А вы – мадам…

– Энебель. Мама Жюльетты.

Учительница, казалось, задумалась.

– Жюльетта Энебель… Нет, не помню, простите, у меня еще не уложились в голове имена и лица. Ничего, скоро все будет в порядке. А теперь, если позволите…

Женщина взбежала по лестнице и исчезла за дверью.

Люси вышла со двора успокоенная: учительница права, тревожиться не о чем. Эта школа – одна из тех лилльских школ, которые славятся заботой о детях и об их безопасности.

Одинокая, втянув голову в плечи, сунув руки в карманы, она медленно поднималась пешком по бульвару Вобан, одному из студенческих кварталов города, где расположены Коммерческая школа, Католический институт искусства и ремесел, Высший институт электроники и цифровых технологий… Тротуары заполнены молодежью, служащими в строгих костюмах, курьерами всех мастей. После двух месяцев летней истомы город оживает. Давно пора, подумала Люси.

Взглянула на часы – восемь тридцать пять. Надо как-то убить время: до начала работы в бюро претензий поблизости от Евралилля[7], который всего в двух километрах отсюда, больше часа. С девяти сорока пяти до восемнадцати тридцати плюс сорок пять минут обеденного перерыва. Дебильный контракт на полгода – «в соответствии с трудовым законодательством», – вынуждающий тебя целый день нарываться на оскорбления, зато не оставляющий времени и сил жевать привычную жвачку. В ее обстоятельствах идеальная работа.

Она поколебалась. Можно посидеть до начала работы в кафе и истратить за час несколько евро, а можно зайти домой и выгулять щенка-лабрадора. Люси решила, что второй вариант предпочтительнее: никаких лишних расходов. И потом, если она сумеет взять себя в руки, у нее найдется время на то, чтобы хоть немножко заниматься спортом, как раньше: почему бы, например, не бегать вместе с собакой каждое утро полчаса вокруг Цитадели? Надышаться, напитать кислородом мозги и мышцы – это явно пойдет ей на пользу. Телу пора оживать.

Люси свернула к дому – одному из тех, в которых вперемежку селились постоянные съемщики и студенты. Здание, характерное для этого квартала: темный кирпич, выверенная, надежная, без всяких завитушек архитектура. Довольно долго Люси хотелось все бросить – поменять город, лица, обстановку, начать с нуля. А потом она подумала: зачем? К чему она в конце концов придет? Да и на какие деньги все это делать? Кроме того, уехать из Лилля означало уехать от матери, а на это Люси в свои тридцать восемь еще не чувствовала себя способной.

– Люси?

Она остановилась, услышав оклик. Узнала этот голос: низкий, гудящий. Она обернулась и замерла: да, это ее бывший начальник из Управления судебной полиции Лилля.

– Майор Кашмарек? Вы?

За год он ничуточки не переменился. Та же предписанная уставом стрижка ежиком, то же квадратное лицо, та же бульдожья челюсть. И черные джинсы все такие же, и вечные его ботинки «Доктор Мартенс» на шнуровке и с задранными носками, но голубая в полоску сорочка делает майора почти элегантным. На сколько же он старше Люси – лет на десять?

Кашмарек подошел, она протянула руку, он склонился было, чтобы поцеловать, оба сразу почувствовали себя глупо, так что дело ограничилось рукопожатием и неловкими улыбками.

Бывший начальник молча смотрел на Люси. Не сказать что выглядит она хорошо, но он ожидал худшего. Светлые волосы отросли до лопаток, щеки немного запали, но черты лица от этого стали тоньше, а голубые глаза, которые она теперь не подводила, казались огромными. Настоящая женщина, красивая, но в толпе, спешащей на работу, такую, пожалуй, не заметишь, а уж о личной ее трагедии и вовсе не догадаешься. В общем, почти та же Люси, какую он знал прежде.

– Пригласишь меня на чашечку кофе?

– Ну… мне скоро в присутствие, и…

– Я ненадолго. Мне надо сказать тебе кое-что важное, но лучше не здесь.

Сердце Люси сжалось: внезапное появление бывшего шефа, майора полиции, явно не сулило ничего хорошего.

– Это связано с Царно?

– Давай поднимемся к тебе. Пожалуйста.

От одного имени убийцы ее дочери Люси ощутила приступ тошноты. Ее может вырвать прямо тут, так что действительно лучше подняться, мелькнула мысль. Люси собралась с духом, стараясь выглядеть сильной, и повела Кашмарека наверх, мысли ее крутились с бешеной скоростью. Что он собирается сказать? Грегори Царно дали тридцать лет, из них двадцать пять – строгого режима. Эта сволочь сидит в тюрьме городка Вивонн, в шестистах с лишним километрах отсюда. Может быть, его перевели? Может быть, он женился там, прямо в камере? Может быть, он написал книгу о своей подлой жизни?

Кашмарек молча вошел в квартиру. За все годы, что они работали вместе, он ни разу не переступал порога своей подчиненной: оба уважали субординацию. К нему, виляя хвостом, бросился палевый лабрадор. Полицейский с удовольствием погладил пса – он любил собак.

 

– Как мальчика зовут?

– Кларк.

– Привет, Кларк! А сколько ему?

– Скоро год.

Дверь из прихожей вела в комнату, заваленную детскими вещами. Игрушки, раскраски, одежда, видеоигры, книжки с заданиями на лето.

– У меня жуткий бардак, простите, – сказала Люси.

Майор посмотрел на нее с печальной улыбкой:

– Да брось ты, не извиняйся.

В гостиной, на низком шкафчике с посудой, десятки фотографий близняшек. На первый взгляд Клару от Жюльетты не отличишь, но Люси когда-то объяснила ему, что у одной из девочек, Кашмарек забыл у которой, на радужке черное пятнышко. Он стиснул зубы. Сколько же он видел у себя в кабинете несчастных родителей с навеки запечатлевшейся на лицах болью! Зачем Люси эта выставка? Она же таким образом обрекает себя на вечную муку, вечное истязание. Или для нее это способ преодолеть трагедию, способ противостоять горю? А что на самом деле чувствуют родители, потерявшие детей? Невозможность понять и принять случившееся? Вечный гнев? Вечное: «Почему это досталось именно мне?» Если они католики, то отвергают ли в таких случаях Бога или, наоборот, обращаются к Нему за помощью? Как много вопросов, и как странно, что до сегодняшнего дня он никогда не задавался ими.

Они прошли на кухню, и Люси включила кофеварку.

– Прежде чем вы спросите меня, как мне живется, скажу: не проходит ни секунды, чтобы я не думала о случившемся. Когда это произошло, майор, я оказалась по ту сторону границы. Я оказалась с теми, кто всегда был рядом с нами, но не особенно занимал наше внимание: с потерпевшими… нет, с жертвами. С жертвами, которые еще дышат и даже иногда смеются. Жизнь на оставшемся им отрезке пути продолжается, и, значит, я – в порядке. Насколько можно, в порядке.

Она взглянула на двух кукол в углу, одинаково одетых, одинаково причесанных.

– Ну и потом… у меня же осталась Жюльетта… И мне нужно теперь сделать для нее всё.

Кашмарек перевел тяжелый взгляд с кукол на хозяйку дома. Она заметила это и сочла нужным объяснить:

– Вас, кажется, удивили эти куклы? Две куклы, а дочь только одна…

Люси подошла к куклам, взяла одну в руки, поправила серую жилетку.

– Для Жюльетты Клара жива. Психиатр сказал, что нужно время, чтобы девочка физически отделила себя от сестры. Может быть, на это уйдут многие годы, но в конце концов это случится. А пока у малышки в голове нечто вроде защиты: механизм, который призывает Клару, когда Жюльетта в ней нуждается. Тот самый механизм, что иногда делает нас терпимыми к душевной боли, что помогает нам перенести куда больше, чем мы можем себе представить. В любом случае таинственная связь между однояйцевыми близнецами не исчезает никогда. Клара так и останется жить в голове у Жюльетты. И в моей тоже. Даже через пятьдесят лет. Клара будет жить всегда… И я хочу этого сейчас больше всего на свете. Чтобы она продолжала жить. В голове моей дочки и в моей.

Полицейский взял стул и уселся, поставив локти на стол и опершись подбородком на сжатые кулаки. Он молча взглянул на Люси, потом снова огляделся: ни единой бутылки спиртного, ни единой упаковки таблеток или порошков. И ни малейшего признака распущенности, неопрятности – всё по местам, посуда вымыта, приятно пахнет лимоном.

– А ты сама? Ты обращалась за помощью? Я имею в виду, к психиатру или психологу?

– И да и нет. Походила к одному, в самом начале, но… мне показалось, что это ничего не дает. Я даже не помню, что было на этих сеансах. Думаю, что моему сознанию самому удалось справиться: я поставила барьер.

Люси замолчала. Кашмарек решил, что лучше сменить тему.

– Нам, в бригаде, очень тебя не хватает. Нам ведь это тоже далось непросто, ты же знаешь?

– Это всем далось непросто.

– А как у тебя с деньгами?

– Нормально… Если не выпендриваться, работа найдется всегда.

Люси нажала на кнопку, чашки быстро наполнились. Время шло, стрелка часов звучно отмеряла секунды. Восемь пятьдесят. Через час начнутся звонки, начнется ругань в трубке, аж в ушах загудит. Поставив перед майором чашку с кофе, Люси села напротив и спросила без обиняков:

– Так что там с Царно?

– Его обнаружили в тюремном карцере мертвым. Погиб от потери крови.

4

Приехали заместитель прокурора, отдавшего приказ забрать тело Евы Лутц, и четверо криминалистов. Заместитель в костюме и при галстуке, криминалисты – в белых стерильных комбинезонах, придававших им сходство с карнавальными зайчиками, но позволявших не оставлять лишних следов на месте преступления. Практически следом за ними появились оперативники, ветеринар центра и работники морга, так что вскоре здесь собралось и засуетилось человек десять, все с единственной целью – установить истину.

Пока Леваллуа допрашивал Эрве Бека, в обязанности которого входил уход за подопытными животными, Шарко с Клементиной Жаспар прогуливались по аллейкам между вольерами, где содержались колонии различных обезьян. Ветки деревьев трепетали на ветру, шелестели листья, то тут, то там раздавались пронзительные крики, другие непривычные для полицейского уха звуки. Равнодушные к разыгравшейся в центре трагедии приматы жили своей обычной для начала дня жизнью: искали друг у друга блох, собирали со стволов термитов, играли со своими четверорукими детенышами.

Клементина остановилась перед небольшой башенкой, откуда можно было наблюдать за животными сверху, оперлась локтями на горизонтальный брус. В руках у директора Центра приматологии была папка для бумаг с резинками, и Шарко снова обратил внимание на то, какие толстые и корявые у Клементины пальцы.

– Евина диссертация была посвящена основным принципам биологической эволюции, а в связи с этим – латерализации у крупных обезьян различных функций, например, формированию праворукости или леворукости. Это помогло бы понять, почему люди куда чаще рождаются правшами, чем левшами.

– За этим она и приехала в ваш центр?

– Да, и должна была остаться здесь до конца октября. Ева приступила к работе еще в две тысячи седьмом году, но собственно латерализацией занялась только в конце лета две тысячи девятого. Ее заинтересовали тогда пять видов крупных приматов: люди, бонобо, шимпанзе, гориллы и орангутаны. Здесь у нас ей для начала надо было составить статистические таблицы. Она наблюдала за разными видами обезьян, отмечала и регистрировала, какой рукой приматы хватают палку, чтобы собирать муравьев, как изготовляют для себя орудия и как раскалывают орехи. Потом из всего этого предстояло сделать выводы.

Шарко тем временем допивал четвертую чашку кофе без кофеина.

– Ева работала одна?

– Совершенно одна. Существовала здесь, как свободный электрон. Милая, скромная девушка, очень любившая животных.

«Жаспар, наверное, тоже любит животных, – подумал Шарко. Смотрит на своих приматов с такой какой-то особенной нежностью в глазах, будто каждый из них – ее обожаемое дитя».

Клементина протянула полицейскому папку:

– А теперь читайте внимательно. Это результаты наблюдений Евы за животными со времени прихода в центр, то есть за двадцать дней. Папка лежала на письменном столе – вероятно, Ева вчера собиралась взять ее, уходя…

Шарко снял резинки.

– А что, собственно, мне скажут эти результаты?

– По каждой из обезьян каждой из колоний Ева должна была записывать целый набор параметров: повторения у одной и той же особи некоторых жестов, отмеченных в левой колонке ее протоколов, свидетельствовали бы о наличии или отсутствии у животного латерализации.

Комиссар открыл папку, проглядел несколько листков. Сплошь таблицы. Сверху напечатаны сведения, имеющие, видимо, отношение к обезьянам, сгруппированным по видам. От руки не вписано ровно ничего – все клетки таблиц пусты.

– Получается, Ева Лутц не работала?

– Получается так. Или работала не над той темой, которая обозначена ее научным руководителем. Но при этом мне говорила обратное: рассказывала, что за три недели довольно далеко продвинулась и точно успеет уложиться в срок.

– А зачем ей было приезжать сюда, если она не собиралась ничего делать?

– Затем, что ей надо было выполнить требования научного руководителя, затем, что у нее были бы неприятности, узнай он, что его подопечная не выполняет его требований. Оливье Солерс не церемонится со своими учениками и не выносит нарушений дисциплины. Если бы Солерс разозлился на Еву, плакала бы ее степень.

– А она была честолюбива?

– Весьма! Я это поняла сразу, почти ничего еще о ней не зная. Несмотря на молодость, Ева успела уже очень серьезно изучить латерализацию у некоторых видов птиц и рыб, более того – успела опубликовать материалы об этом, причем точность и глубина ее исследований были отмечены в статьях авторитетных научных журналов. Согласитесь, такое крайне редко случается, когда автор материалов – двадцатипятилетняя девушка. Ева Лутц была блистательным ученым, она уже мечтала о Нобелевской премии и банкете по этому поводу…

Шарко не смог сдержать улыбки. Услышав, до чего необычными предметами интересуются ученые, он – со своими самыми что ни на есть заурядными, обыденными делами – сразу показался себе безнадежно отсталым.

– Простите, но… как-то я не очень уловил. Зачем нам знать, правша какая-то рыба или левша? Какая и кому от этого польза? Да и трудно представить, в чем может выражаться праворукость у рыбы! У обезьяны – понятно, но у рыбы?

– Да-да, понимаю, что вас смутило. У вас же все донельзя конкретно: охотитесь за убийцами, сажаете их за решетку.

– К несчастью, так и есть.

– А мы, мы хотим узнать, откуда мы взялись такие, для того, чтобы понять, куда придем. Мы следуем за нитью жизни, и наблюдение за тем, какие виды, породы, сорта она создает – будь то растения, вирусы, бактерии или животные, – помогает нам разобраться в нас самих. Латерализация у некоторых рыб, живущих в сообществах, стаях, более чем значима. Случалось ли вам видеть, как ведет себя косяк рыбы, когда к нему приближается хищник? Все рыбы сворачивают в одном и том же направлении, чтобы так и остаться всем вместе, чтобы на них было труднее напасть. Они не раздумывают, они не говорят себе: «Тревога! Сейчас мне надо повернуть налево, как все мои товарищи!» – нет, это социальное поведение составляет часть их природы, оно заложено в их гены, если вам нужен более или менее точный образ. Благодаря латерализации в случае с рыбами выживает наиболее способный, наиболее пригодный к рыбьей жизни, только он и выживает – вернее, его выбирают для жизни.

– «Выбирают»? Кто выбирает? Высший разум?

– Конечно же нет. Тезисам сторонников креационизма типа: «Господь создал человека, равно как и все живые существа, населяющие Землю» – нет места ни в нашем центре, ни в любом другом научном сообществе. Конечно же не высший разум. Его выбирает Эволюция – с большой буквы. Эволюция создает условия для всего, что благоприятствует распространению генов, причем не просто генов, а генов лучших особей, остальные же уничтожает.

– Пресловутый естественный отбор, при котором хромая утка не выживает?

– Можно сказать и так. Но вернемся к рыбам. Когда весь косяк сворачивает влево, некоторые особи сворачивают в другую сторону, потому что не умеют, лишены способности вести себя так же, как остальные. Генетический дефект? «Хромые утки», так вы сказали? Как бы там ни было, эти «некоторые» умирают первыми, позволяя себя, например, съесть, потому что они не приспособлены к жизни, потому что они слабее других. Вот вам одно из проявлений естественного отбора. Если бы у человека-левши были хоть какие-то жизненные преимущества, скорее всего, мы все превратились бы в левшей и вели бы себя в каком-то смысле подобно косяку рыбы. Проблема в том, что нам это не нужно, никаких преимуществ леворукость человеку не дает, но тем не менее левши существуют. Почему? Зачем эволюция благоприятствовала асимметрии между правшами и левшами? Почему, зачем именно такая пропорция: в мире, где все продумано и приспособлено для правшей, каждый десятый все-таки рождается левшой? В своей диссертации Ева Лутц пыталась найти ответ на все эти вопросы.

Шарко подумал, что ему-то никогда в жизни не доводилось задаваться подобными вопросами, просто потому, что вся эта научная ерунда нисколько его не интересует. На его взгляд, существует слишком много куда более важных и серьезных тем для исследования, но ведь вкусы у всех разные. Тем не менее пора было возвращаться к конкретным вопросам, к тому, зачем он сюда пришел.

– Вы говорили, что Ева Лутц приходила на работу позже других. Каждый день?

– Да, она приходила к пяти часам вечера, когда двери центра уже, как правило, запираются. Говорила, что хочет работать в тишине, хочет иметь возможность наблюдать за обезьянами, не влияя на их привычки.

 

– Но судя по тому, что все графы ее таблиц пусты, приходила она сюда по вечерам просто для того, чтобы отметиться, обозначить свое присутствие… С какой целью? Чтобы никто, а главное, научный руководитель, не уличил ее в обмане?

– А может быть, она целые дни занималась чем-то другим? Знаете, я сама ужасно удивилась, когда обнаружила эти пустые страницы. Ну почему, почему такая серьезная девушка вдруг начала врать? Чем таким она могла увлечься настолько, чтобы поставить под удар свое будущее?

– У вас есть какие-нибудь идеи на этот счет?

– Нет, пожалуй. Но ведь если Ева изучала латерализацию в человеческих популяциях прошлого и настоящего и если она занималась этой темой больше года, ей, видимо, приходилось черпать информацию из многих и совершенно разных областей… А дня два-три назад – да, не больше – она сказала мне по секрету, что столкнулась с чем-то совершенно невероятным.

– В каком же роде?

– К сожалению, не знаю. Но я по глазам Евы видела, что девочка говорит правду. В самом начале своих исследований она регулярно отсылала отчеты о них научному руководителю, чтобы тот мог следить за ходом ее работы и, когда нужно, корректировать. Потом, как рассказывал мне Оливье, эти отчеты стали поступать все реже и реже. Начиная с июня. Такое уже случалось, и профессор не стал сразу же бить тревогу. Знаете, это дело обычное: научный руководитель хочет держать в руках вожжи, а диссертант стремится на волю, рвется работать самостоятельно. Однако в середине июля, то есть за месяц до приезда сюда, Ева вдруг отказалась присылать в лабораторию какую бы то ни было информацию, стала утаивать суть своей работы, отделываясь обещаниями, что сделает доклад, который – она гарантирует – прозвучит «настоящей сенсацией», если, конечно, ее исследования окажутся плодотворными.

Шарко нервно вертел в руках пустой стаканчик, не видя, куда бы его выбросить, а мысленно пытался посмотреть на дело под другим углом. Лутц в ходе своих изысканий встречается с новыми людьми, круг ее знакомств расширяется. Тем или иными образом, притворившись, например, журналисткой, она наталкивается на нечто «жареное» и после этого замыкается в себе.

Хлопнула дверь, и комиссар вернулся к реальности. Увидел вдалеке, у дверей питомника, санитаров с носилками. Труп Евы Лутц в черном пластиковом мешке напоминал обгоревшее дерево. Ибо прах ты и в прах возвратишься[8]… Потом санитары вернулись в здание с пустыми носилками, и Клементина прижала к губам сжатые кулаки:

– Они пошли за Шери. Почему они хотят увезти ее в морг?

– Судмедэксперт должен взять у вашей обезьяны материал для анализа, больше ничего, не волнуйтесь. – Впрочем, Шарко и не дал собеседнице времени на волнения: – У Евы был возлюбленный?

– Как-то, оставшись наедине, мы немного поговорили о ее личной жизни. Нет, для Евы это не было главным: прежде всего – карьера. Девочка была очень одинока и совершенно помешана на экологии. Призналась мне, что у нее нет дома телевизора, что она не пользуется мобильным телефоном. А еще она сильно увлекалась спортом, даже участвовала, когда была совсем юной, в нескольких чемпионатах по фехтованию. В здоровом теле – здоровый дух.

– Но с кем-то же Лутц дружила? С кем-то делилась, доверяла кому-то?

– Вот чего не знаю – того не знаю, мы были не так близко знакомы, чтобы… Но ведь это я не знаю, а вы полицейский, ну и попробуйте порыться в ее вещах. Наверняка вы там сможете найти и записи с результатами ее исследований. – Не услышав ответа и понимая, что Шарко настроен скептически, Жаспар сменила тему: – Посмотрите последний раз внимательно, комиссар, и скажите мне, что вы видите, – попросила она, показывая на обезьян.

– Что я вижу? Вижу обезьяньи семьи. Вижу животных, которые живут вполне мирно, в гармонии с собой.

– Вы должны были увидеть крупных обезьян, увидеть существа, очень похожие на нас.

– Простите, но я вижу только приматов!

– Так мы же и сами приматы! Шимпанзе генетически куда ближе к нам, чем, например, к горилле. Часто говорят, что у нас более девяноста восьми процентов ДНК общей с шимпанзе, но я вам скажу по-другому: более девяноста восьми процентов нашей ДНК – это ДНК шимпанзе.

Шарко несколько секунд обдумывал услышанное.

– Звучит вызывающе, но с такой точки зрения – действительно…

– Никакого вызова, самая что ни на есть реальная реальность! А теперь, пожалуйста, представьте себе, что у вас отняли речь и посадили голым в клетку. Вот сюда – рядом с ними. И что тогда? А тогда вас станут принимать за того, кто вы и есть: за третьего шимпанзе, пусть и отличающегося от обыкновенного африканского или карликового – за шимпанзе без шерсти и прямоходящего. Вот разве что никто из наших родичей окружающую среду сознательно не разрушает. За все данные нам эволюцией преимущества, такие как речь, разум, способность заселить всю планету, тоже ведь заплачено дарвиновской монетой: мы – животные, способные распространять вокруг себя огромное зло. Однако эволюция «сочла», что за такие преимущества цена невелика. На данный момент…

В голосе директора центра звучала сила и одновременно покорность судьбе. Шарко почувствовал, что взгляд Клементины пронизывает его насквозь, ему стало не по себе от ее резкости. Вероятно, эта женщина пережила в джунглях и саванне что-то совершенно небывалое, вероятно, она знает больше тайн жизни, чем кто-либо другой, и сильнее, чем кто-либо другой, убеждена, что наша деятельность заводит в тупик.

Жаспар отпустила деревянные перильца башенки.

– У вас есть дети, комиссар?

Шарко, закусив губу, покачал головой:

– Была маленькая дочка… Ее звали Элоизой. Они замолчали и молчали долго. Оба знали, что такое говорить о ребенке в прошедшем времени. Шарко еще раз взглянул на обезьян, глубоко вздохнул и пробормотал:

– Я сделаю все, от меня зависящее, чтобы добиться правды. Обещаю вам, Клементина.

7Евралилль – суперсовременный бизнес-центр рядом с железнодорожным вокзалом для высокоскоростных поездов.
8Быт 3: 19.
1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15  16  17  18  19  20  21  22  23  24  25  26  27  28  29  30  31  32 
Рейтинг@Mail.ru