Франк Тилье
Иллюзия смерти
Следом за ней появляется Пэтиссон и идет готовить завтрак. По радио циклом с семи до восьми утра передают новости.
Всем привет.
Взгляд на мир 8 сентября 2016 года.
Сирия: при авиаударе погиб лидер повстанцев.
Европа: беспрецедентный наплыв беженцев и мигрантов.
В первый день недели моды в Нью-Йорке звездой стала молодая манекенщица, облитая кислотой.
За двадцать лет исчезли 10 % пустошей.
Массовое убийство в лицее в Новом Орлеане. Тридцать один погибший.
До завтра, команда.
Когда звучит голос, экран остается темным. Голос очень юный и нежный, я представляю себе молоденькую дикторшу, которая читает дневные новости перед микрофоном НАСА. Интересно, она знает, к кому обращается? Кто составляет список новостей для передачи нам? Я подхожу к Пэтиссон. Она сыплет в большую миску муку, соль, сухое молоко и яичный порошок.
– Никогда еще не делала так блинчики: из одних сухих ингредиентов. Посмотрим, что получится.
Я приношу ей большую кастрюлю воды и киваю в сторону приемника:
– Почему мы никогда не слышим хороших новостей? Ведь должны же они быть, разве нет? Олимпийские игры, например, – они прошли этим летом. Кто завоевал медали? А научные достижения, мир во всем мире? С нашего прибытия нам рассказывают только о покушениях, о гибнущей природе, о безумцах, которые режут и убивают. Но в мире же не только это происходит.
Она поднимает голову от своей стряпни, убеждается, что нас никто не слышит:
– Ты что, до сих пор не понял? Если бы все было к лучшему в нашем лучшем из миров, в чем бы тогда был смысл нашей миссии? Зачем тогда мы нужны? Когда ты слышишь, что там происходит, ты что, хочешь вернуться домой и продолжать жить своей маленькой жизнью?
Она методично добавляет воду и принимается сбивать ингредиенты венчиком.
– Мы живем в реальности, где страх надо поддерживать, – и здесь тоже, – продолжает она. – Именно страх толкает нас на то, чтобы вкладывать еще больше сил в выполнение задачи. Если мы устоим перед этим страхом, значит мы правильные кандидаты, те, кто сумеет осуществить еще более масштабные миссии. Например, отправиться на Марс. Я все время думаю об этом, и у меня появилась мысль, объясняющая присутствие чемоданчика…
– А что, если НАСА специально спрятало его в Литл-Боксе? Просто чтобы напугать нас?
Она кивает:
– А по мне, так и не было никакого оружия. Только намек на него. Выемка в пенке в форме оружия. Некий тест, чтобы оценить наши реакции, нашу способность адаптироваться, продолжать совместную жизнь, доверять друг другу и довести миссию до завершения. Всего лишь психологический маневр. Никто не сдался, никто не попытался отвалить. Понимаешь?
Ее теория кажется мне такой логичной, что я на некоторое время лишаюсь дара речи. А что, если НАСА сообщило ей о смерти матери, чтобы протестировать ее психологическую устойчивость? Разве на Марсе, более чем в пятидесяти пяти тысячах километров от Земли, возможны иные варианты, кроме как принять ужасные новости? Чем больше я об этом думаю, тем больше убеждаюсь, что моя гипотеза имеет право на существование. Объявление о смерти было сделано именно в тот день, когда Пэтиссон предстояло отправиться в первую разведку за пределы купола. Если в тот момент она не сдернула шлем, если вследствие этого страшного известия не запустила аварийную процедуру, тогда для НАСА она идеальная кандидатура.
Тесты. Гнусные тесты. Но даже если так, чье больное воображение способно заставить человека поверить, что его мать умерла? Знает ли об этом Льюис? Ему это зачем-то нужно? И как во время будущих сеансов связи отличить правду от лжи?
Я направляюсь за тарелками и кружками – просто чтобы занять руки. Я не знаю, что делать. Должен ли я, рискуя раскрыть систему наших с Элен тайных кодов, сообщить Пэтиссон, что ее мать жива? А если она во время проведения опроса скажет об этом представителю НАСА? Я возвращаюсь к ней, так и не приняв решения. Она украдкой поглядывает в сторону основного помещения.
– Я доверяю только тебе одному, – продолжает она. – Когда мы были в пещере, ты не дал мне провалить миссию и никому об этом не рассказал… – Теперь Пэтиссон говорит еще тише: – Так вот, они дали мне поручение навести о тебе справки. В боксе сингулярности, во время опроса…
У меня сжимается горло.
– Что они хотят знать?
– Почему ты так встревожен. Ты плохо спишь, у тебя стресс, и они думают, что это не только из-за того чемоданчика. Ты дольше всех остаешься в боксе сингулярности, это их настораживает. Если у тебя есть какие-то личные, интимные проблемы, я об этом знать не желаю, и уж тем более рассказывать об этом им. Разумеется, я хочу добиться успеха в своей миссии – прежде всего ради моей работы и моего профессионального уровня. Но я не доносчица и не шпионка. Ну вот, теперь ты все знаешь.
Я благодарю ее за искренность. Когда в кухню входит Джонсон и здоровается с нами, мы молчим. Он потягивается, наливает себе чашку холодного кофе и заявляет, что, судя по погоде, нам следует экономить электричество, а значит, блинчики, к его огромному сожалению, придется отложить до другого раза. Когда, прихватив чашку, он уходит, я расставляю тарелки и, глядя на Пэтиссон, опять застываю в нерешительности.
– Что? – спрашивает она. – Ты что-то хочешь мне сказать?
– Нет-нет, ничего.
Я выхожу из кухни. Я никому не доверяю, даже ей.
Бортовой журнал, день 63-й
Дорогой журнал,
у нас третий день каманчаки. Постоянное присутствие облаков опустошило более 90 % основных батарей, соединенных с солнечными панелями. Ограничение потребления электричества, Джонсон хочет на случай крайней опасности как можно дольше не прикасаться к водородным батареям. Это означает, что в данный момент никакого бойлера, холодный душ, холодный суп и потребление ресурсов исключительно для нужд наших лабораторий. Крутая перебранка между Оппенгеймером и Джонсоном, они едва не подрались.
Настроение команды – хуже некуда.
Бортовой журнал, день 67-й
Дорогой журнал,
солнце наконец-то вернулось! И очень вовремя, потому что атмосфера сделалась прямо-таки отвратительной, условия жизни очень усложнились. Так странно: психологически мы и правда ощущаем себя на Марсе. Объяснить это трудно, я ведь знаю, что это не так, но на какое-то мгновение я подумал, что мы действительно скоро умрем, если наши батареи опустеют: никакого переработанного воздуха, никакого кислорода! А ведь мы на Земле, и кислород здесь повсюду снаружи… Вот это, наверное, и называют психологической обработкой.
Короче говоря, наконец-то первый за шесть дней горячий душ – ты вообразить не можешь, до чего это приятно. Вкусный кофе. Я видеть не могу пакетированный суп.
На лица возвращаются улыбки. Ну, вернее, на те, которые обычно улыбаются…
Бортовой журнал, день 70-й
Дорогой журнал,
сегодня день наполнения резервуара водой, накануне последние тридцать литров были перелиты в три канистры. Джонсон попросил нас закрыть пять иллюминаторов, расположенных на округлой стене купола, чтобы мы не имели никакого контакта с выполняющими эту процедуру служащими.
Около девяти часов мы услышали шум двигателя, хлопанье дверец, а потом звук работающих насосов.
Я хотел незаметно выглянуть. Пока Джонсон отправлял сообщение Льюису, я у себя наверху слегка отодвинул шторку иллюминатора. И разглядел какой-то большой внедорожник с прицепленной к нему цистерной. Затем двоих людей в таких же космических комбинезонах, как наши. Они произвели все свои манипуляции так, как если бы тоже участвовали в имитационном эксперименте марсианской миссии. Я ничего никому не рассказал, но мне это показалось странным. Льюис говорил о какой-то внешней команде обслуживания. Тогда почему обыкновенные парни, которые наполняют резервуар водой, носят такую экипировку?
В 9:45 резервуар был залит под завязку. Мы торжественно отметили это, съев по помидорке черри, которые я вырастил из своих культур. Каждому досталось только по одной, но ты не можешь себе представить, какую гордость я ощутил оттого, что создал пищу при помощи штаммов бактерий и различных элементов наших органических отходов! В этом случае действительно можно говорить о стопроцентной биопродукции! До завтра!
День 77-й
Сегодня утром никакого «Взгляда на мир». Радио молчит. Впервые за два с половиной месяца женский голос не сообщает ежедневных ужасов. Джонсон нажимает на кнопку и склоняется к микрофону:
– 8:36. Джонсон – Льюису. Куда делся очаровательный голос, который скрашивает наши суетные утра?
Проходит час, экран по-прежнему темный. Джонсон повторяет вызовы, его лицо становится все более встревоженным. Мы еще можем отправлять из бокса сингулярности электронные письма, только вот уходят ли они? Ни один из нас ответа не получает. Больше не приходят опросники НАСА. Часть дня Оппенгеймер ищет поломку, внимательно исследует передатчик, реле антенны, ее передающую способность и заверяет, что с нашей стороны все функционирует. Значит, возможно, у НАСА возникла какая-то техническая проблема.
Мы решаем, что этот ляп скоро будет устранен, и возвращаемся к работе.
Вечером по-прежнему ничего. Раз за разом все по очереди изучают свой аккаунт в боксе сингулярности. Почтовый ящик остается безнадежно пустым. Как и остальные, я провожу беспокойную ночь – меня тревожит мысль, что Элен не получила моего письма и волнуется.
Назавтра, в семь утра, все сгрудились вокруг передатчика. По-прежнему молчание. Оппенгеймер размышляет, не пропустил ли он чего-нибудь. Дефектная печатная плата? Плохое состояние кабеля? Проблема с электричеством? Своими вольтметрами, амперметрами и омметрами он один за другим тестирует электронные составляющие системы приема/передачи. И продолжает разговаривать сам с собой. Его раздражает, если кто-нибудь приходит спросить: «Ну что?»
После долгих часов поисков он с озабоченным видом возвращается к нам:
– Что-то от меня ускользает. Я измерил мощность излучения нашей антенны. Она представляется мне слишком слабой, чтобы транслировать сообщения между НАСА и нами. Иначе говоря, поскольку мы в пустыне, нам необходимо гораздо больше мощности, чтобы нагрузить первую антенну, способную передать наш сигнал.
– Значит, проблема идет от нас? – спрашиваю я.
Оппенгеймер пожимает плечами:
– Не знаю. Я не зафиксировал ни падения мощности, ни нарушения работы – вообще ничего. Так было всегда.
– В таком случае, видимо, где-то неподалеку находится другая ретрансляционная антенна.
– В пустыне? Невозможно, но допустим. Хотя есть одна странная штука. Наша антенна настроена на передачу гораздо большего сигнала. Можно подумать, ее намеренно ограничили. Понимаешь, это как если бы тебе дали ключи от огромной виллы и сказали, что ты можешь пользоваться только гостиной. Спрашивается – зачем? Понятия не имею, и меня это раздражает. При этом я почти уверен: неполадка исходит не от нас.
Оппенгеймер ненавидит, когда он не понимает, в чем проблема. Вечером второго дня в боксе сингулярности он так молотит кулаком по столу, что трясется экран приемопередатчика.
– Что нам делать, если мы больше не получаем никаких известий? Оставаться в пузыре и ждать, когда за нами приедут? А если не приедут? Мы черт знает где – возможно, в сотнях километров от любых следов цивилизации, так что нам делать?
– Не стоит нервничать, – спокойно замечает ему Смит. – На Марсе ты будешь еще дальше.
– Ага, только мы не на Марсе, о’кей? Мы не на Марсе.
Он тычет пальцем в сторону шлюза:
– Хочешь, я выйду, чтобы доказать тебе это? Ага, я выйду как есть, в футболке, и сделаю большущий глоток воздуха. Вот и посмотрим, на Марсе мы или нет. Будь мы на Марсе, у нас была бы гораздо более мощная антенна.
Он направляется к шлюзу. Стиснув челюсти, Джонсон преграждает ему путь:
– Ты не выйдешь.
Мужчины стоят лицом к лицу. Руки Оппенгеймера со сжатыми кулаками опущены.
– Почему это я не выйду, шеф? Что ты сделаешь, чтобы удержать меня?
– Все, что потребуется. Меня выбрали для того, чтобы довести миссию до конца. Я не позволю тебе выйти.
Все чувствуют, что взрыв неизбежен.
Подняв руки в примирительном жесте, Пэтиссон протискивается между двумя мужчинами:
– Они правы, Карл. Не стоит нервничать. Это, наверное, еще один из их тестов.
– Твоя пресловутая теория страха? Оружие, которое не является оружием. А теперь вот еще и поломка, которая не является поломкой.
– А почему бы и нет? Давайте переждем. И продолжим работу. В конце концов, на что нам это радио? Плохие новости, рожа Льюиса, который швыряет нам приказания с любезностью агента КГБ. Ресурсов у нас хватит на много недель, полный резервуар воды, мы начали производить свои собственные продукты. Наши семьи знают, что мы в пустыне Атакама. Если они перестанут получать от нас известия, то сделают, что полагается. Связь вернется, я в этом уверена.
Оппенгеймер дает уговорить себя и утихает. Я наблюдаю за возвращающимся в купол Джонсоном. Мы все видели его лицо, его черные глаза, мы все слышали, как он ледяным голосом сказал: «Все, что потребуется». И в моем воображении тотчас же возникает пустой чемоданчик, найденный в Литл-Боксе. Мы с Пэтиссон обмениваемся многозначительными взглядами. Она думает о том же, о чем я – и, разумеется, все остальные: у Джонсона есть оружие.
К счастью, моя коллега-биолог оказалась, как всегда, права: спустя трое суток, утром восьмидесятого дня, связь была восстановлена. В кратком коммюнике Льюис довел до нашего сведения, что НАСА подверглось масштабной хакерской атаке и что из соображений безопасности они были вынуждены изолировать целостность своей информационной базы. Оппенгеймер нажимает на кнопку и резко бросает:
– При всем моем уважении к вам, Льюис, какая, к черту, хакерская атака! Объясните нам лучше, как это возможно, чтобы мы с вами могли общаться через антенну с передающей способностью как у рации? Как наши сообщения, посланные из этой пустыни, могут доходить до вас?
Напрасно Оппенгеймер ждал ответов на свои вопросы, в тот день экран больше не загорался.
День 92-й
Сегодня 9 октября, ровно три месяца, как родился Натан. При своих шестидесяти двух сантиметрах он весит уже пять килограмм семьсот грамм. Со слов педиатра, Элен сообщает мне, что он почти в пределах нормы. Я склоняюсь к экрану, чтобы рассмотреть его слегка размытое лицо. До чего же быстро он растет…
Три нескончаемых месяца, в течение которых я еще не имел возможности прикоснуться к нему, вдохнуть его запах. Мой сын даже не знает звука моего голоса. Как он отреагирует, когда увидит меня собственной персоной? Сейчас я испытываю глубокую грусть. Я пускаю слезу и в который раз говорю себе, что приношу эту жертву ради него. Однажды он будет гордиться своим отцом.
Выдвинутая Пэтиссон теория страха превращает нас всех в параноиков. Как и отсутствие ответов Льюиса на беспокоящие нас вопросы. Бывают дни, когда наш контакт в НАСА не подает ни малейших признаков жизни. Зато каждое утро продолжают поступать плохие новости. У меня впечатление, будто весь мир, кроме купола, горит в огне и утопает в крови.
Эта паранойя приводит к тому, что вот уже несколько дней я тщательнейшим образом изучаю полученные имейлы. Поскольку наши сообщения модифицируются, кто может мне подтвердить, что все слова, которые я читаю, действительно написаны Элен, а не НАСА? Когда я читаю, что Натан болен или что у него рост шестьдесят два сантиметра, – это на самом деле так или это их новая ложь? И что мне доказывает, что моя жена, в свою очередь, получает именно те письма, которые я ей посылаю?
Поэтому посредством наших тайных сообщений мы договорились применять систему, с большой вероятностью гарантирующую, что текст, написанный одним, тот же самый, что получает другой. Мы условились в каждом письме непременно пятнадцать раз использовать глагол «быть», трижды наречие «хорошо» и двенадцать раз союз «и». Это количество я вывел из чтения наших первых писем, вычислив среднее. Такой метод несколько усложняет процесс письма, зато у нас будут хотя бы какие-то ориентиры.
Система великолепно функционирует. В последующие дни я замечаю, что НАСА не модифицирует наши письма, если мы не затрагиваем стратегически важных тем. Но если я рассказываю о пустыне Атакама или о гигантской поломке информационной системы НАСА (кстати, согласно справкам, которые навела Элен, никакой поломки никогда не было), количество кодовых слов не соблюдается.
Я как-то даже возгордился, что мне удалось обвести их вокруг пальца. Элен – моя единственная настоящая связь с реальным миром, связь, которая позволяет мне заглянуть за горизонт. Очень важно, чтобы мы могли обмениваться достоверными сведениями. Важно и для нее, и для меня.
День 113-й
Сегодня третий выход из купола. Температура повысилась, дни стали длиннее, а это означает, что у нас больше солнечной энергии, а значит, доволен Джонсон. Небо такой синевы, какую я редко где видел, такое яркое, что кажется, будто над далекой грядой вулканов оно становится лиловым. Ни один след от самолета не нарушает ощущения его бесконечности. Мне кажется, будто я один во всем мире.
Мы со Смит двигаемся вдоль каньона, в тринадцати километрах четырехстах метрах от базы. Солнце яростно лупит по белой ткани наших комбинезонов и плексигласу шлемов. Физичка хочет собрать разные виды камней, в частности образцы, на которые не попадают солнечные лучи. Я привожу ее в знакомую пещеру, которую мы обнаружили вместе с Пэтиссон. У меня еще не было случая вернуться туда, так что я рассчитываю воспользоваться этим и изучить ее глубины.
Смит щипцами откалывает красноватые кусочки и кладет их в металлическую банку. Я тем временем углубляюсь в темноту, пригибаюсь, чтобы пройти под нависающими коричневыми скалами. Справа над одним уступом я замечаю какую-то неподвижную форму. Подхожу ближе и прищуриваюсь: трупик саламандры. Уже видна крошечная черепная кость. Белая кожа измялась и ссохлась, как пергамент.
Я перевожу взгляд на другие сверхъяркости, обнаружившиеся в свете боковых фонарей моего шлема. По мере моего продвижения растет количество саламандровых скелетов. Некоторые так и остались в щелях, высохли на месте. Другие раскололись на земле, как если бы упали с потолка уже мертвые. Камень изукрашен мелкими пурпурными пятнышками. Я перемещаюсь внутри могильника. Внезапно Смит вцепляется мне в руку. Я вижу за щитком ее лицо, мрачное, как затмение. Она не отрываясь смотрит в бездонную глубину раскрывающейся перед нами пещеры. Светильники не пробивают насквозь этот огромный тоннель, откуда как будто бы вырывается сквозняк: я чувствую, как мне в щиток дует ветер.
– Здесь как в аду, – говорит Смит. – Давай-ка свалим отсюда.
Она медленно разворачивается и отправляется в обратный путь. Я поступаю так же.
Оказавшись снаружи, она в отчаянии бросает свою жестяную банку, та раскрывается, и из нее высыпаются собранные несколько минут назад камешки. От яркого света зрачки голубых глаз Смит становятся крошечными, как булавочные головки. Мы возвращаемся к нашему транспортному средству. По дороге я спрашиваю, есть ли у нее какие-нибудь соображения насчет того, что могло случиться с саламандрами. Болезнь? Вирус? Что-то еще?
– Понятия не имею, – отвечает она. – Но это ужасно, и лучше нам не приносить эти камни в купол.
Бортовой журнал, день 120-й
Дорогой журнал,
спустя неделю после нашей жуткой находки в гроте Уотсон и Джонсон пешком исследовали окрестности базы. И менее чем за час обнаружили в тени скал еще девять засохших, обуглившихся на солнце трупов саламандр. Один из них находился всего в нескольких метрах от наружных стенок Литл-Бокса.
Джонсон приказал ни к чему не прикасаться и изложил проблему Льюису. Учитывая нашу находку в гроте, более чем в тринадцати километрах отсюда, Уотсон не видит иной причины, кроме вируса или бактерии, способной быстро распространяться и в рекордные сроки истреблять популяцию саламандр. Что-то вроде птичьего гриппа, версия зверушек пустыни. Уотсон информирует нашего референта, что надо бы оповестить санитарные службы страны. Льюис не желает ставить миссию под угрозу. Поэтому предлагает прекратить выходы и оставаться взаперти в куполе до нового распоряжения. И просит Джонсона следить за тем, чтобы его рекомендации соблюдались: больше никаких разведок.
– Послушайте меня, Льюис, – рявкает Оппенгеймер прямо в микрофон, – видимо, Уотсон высказалась недостаточно ясно! Дохлые зверушки – в двух дюймах от нашего купола и почти повсюду в этой чертовой пустыне. Так что предупредите чилийцев или придите и заберите эти скелеты, чтобы как можно скорее исследовать их. У меня нет ни малейшего желания подцепить какую-нибудь дрянь. Ствол, поломка, мертвые животные – я на это не подписывался, о’кей? Иначе, я вам гарантирую, дело кончится плохо. И прекратите изображать глухого, отвечать на наши вопросы молчанием или своим излюбленным «я уточню». На сей раз так не пойдет.
Продолжая что-то бубнить, он отрывается от микрофона и запирается у себя в спальне. Уотсон первая возвращается на рабочее место. Остальные следуют ее примеру. У Джонсона суровый вид, он избегает встречаться с нами взглядом и явно не имеет желания разговаривать. Может, он в курсе чего-то, что мне неведомо? Узнать невозможно. Некоторое время он неподвижно сидит за своим столом, а затем втыкает в цветочный горшок рядом с компьютером маленький американский флажок.
Завтра в Америке выборы.
День 122-й
6:55. Все, кроме Оппенгеймера, сгрудились вокруг радио в ожидании узнать имя нового президента Соединенных Штатов. Джонсон и Смит плечом к плечу приникли к экрану; они явно волнуются. Я разглядываю лица, позы, вижу общее нетерпение перед приемником и вспоминаю своего отца, когда я был еще ребенком, задолго до появления Интернета и мобильных телефонов. Таких моментов, когда уже само остановившееся время доставляет удовольствие, в нашем мире, где надо получить все и сразу, больше не существует.
Семь часов. Потрескивание. Женский голос:
Взгляд на мир 9 ноября 2016 года.
Иберийская рысь официально объявлена вымирающим видом.
Австралия: семья с четырьмя детьми застрелена в Ньюкасле.
Франция: рост ограблений в сельской местности на 24 % по сравнению с 2015 годом.
Население Земли только что превысило семь с половиной миллиардов человек.
Новые испытания водородной бомбы в Северной Корее. Хиллари Клинтон избрана сорок пятым президентом Соединенных Штатов.
До завтра, команда.
Джонсон и Смит ликуют, а потом хлопают по нашим подставленным ладоням. Краткий миг всеобщего ликования. В одиночестве сидя за столом в кухне и не сводя глаз с фотографии сына, Оппенгеймер ложками заглатывает восстановленный творог.
– Ну что, Оппенгеймер, видишь! Американский народ не столь дебилен, как ты думал! Прости, но тебе придется еще несколько месяцев терпеть меня.
В ответ Оппенгеймер показывает Джонсону средний палец и выходит из кухни. Он возвращается к своим платам, а я иду в ванную.
Избрание Клинтон – это хорошая новость: первой мировой державой не будет руководить больной человек, способный предать нашу планету огню и мечу. И вдруг я слышу крики Уотсон. Она срочно зовет нас.
Завернувшись в полотенце, я бегу на ее зов. Уотсон так и осталась возле приемника, мы собираемся вокруг столика. Сквозь помехи мы различаем мужской голос, тонущий в потрескивании и мировых новостях, которые по-прежнему читает дикторша. Хотя на экране сплошная рябь, можно все-таки различить лицо. Мне кажется, это мужчина.
Население… «Мэй-дэй»![6] «Мэй-дэй»!… планеты только что… умерли… превысило… Все умерли. Пожалуйста… семь с половиной миллиардов… Если меня кто-то слышит… обезумел… Шшш… На помощь!.. человек… Шшш…
Новые испытания водородной бомбы в Северной Корее. Хиллари Клинтон избрана сорок пятым президентом Соединенных Штатов.
До завтра, команда.
Новости непрерывно повторяются по кругу, но помехи пропали, а экран погас. Приложив палец к губам, Джонсон призывает к молчанию. Мы переглядываемся, не открывая рта, и ждем пять минут, до восьми часов. Приемник молчит. Я встречаюсь глазами с Уотсон.
– До того, как мы все пришли, было не так много помех? Ты что-нибудь поняла?
– Нет, – отвечает Уотсон. – Постоянно повторялось это: «мэй-дэй», «мэй-дэй». Мне показалось, я расслышала слово «экипаж». И…
В сомнении она проводит пальцами по губам.
– И что?
– Перед самым вашим приходом в какой-то момент экран не так рябил. И… мне показалось, я различила логотип НАСА. Вроде как в кабинете Льюиса. На заднем плане, крупно.
– Ты уверена?
– Я… это было очень неотчетливо. Но думаю, да.
Оппенгеймер принимается нервно ходить из угла в угол:
– Тот, кто отправил это сообщение, вступил во взаимодействие с нашей системой, – объясняет он. – Это означает, что он подключился к нашей частоте.
– Специально?
– Понятия не имею, главное – что он где-то недалеко. Он передает на нашей частоте, мы находимся на пути его сигнала и улавливаем его обрывки. Это не самолет и не корабль, они не передают на этих частотах. Кто сегодня передает «мэй-дэй»?
– Я бы послал «мэй-дэй», если бы мне надо было позвать на помощь. Ты говоришь, он где-то недалеко… А конкретнее?..
– Не знаю… Километров тридцать, пятьдесят… Может, он в этой пустыне. Если это действительно НАСА, то какого черта?..
Я вспоминаю парней в комбинезонах, которые приезжали заполнять наш резервуар. Робот Хронос наталкивается на наши ноги, меняет направление и удаляется. Пэтиссон хочет что-то сказать, но Оппенгеймер тычет пальцем в ее сторону:
– Только не говори мне про тест.
Джонсон отправляет сообщение, чтобы проинформировать Льюиса о том, что только что произошло. Я слышу, как он описывает ситуацию, и с трудом в это верю. Некий экипаж, который отправляет сигнал SOS посреди пустыни? Безумие какое-то, мне кажется, это кошмарный сон. В том сообщении я слышал слово «умер». Много раз. Кто умер? Что случилось?
Спустя час появляется лицо нашего референта. Он преспокойно сидит у себя в кабинете и сообщает нам, что спутники не зафиксировали поблизости от нас ничего аномального. Никто в НАСА не перехватил подобного сигнала бедствия. Уотсон не сводит глаз с экрана. Когда Льюис прерывает сеанс связи, она убеждена: это был тот самый логотип НАСА, помещенный в том самом месте. Как если бы сигнал SOS был послан из кабинета нашего референта.
В боксе сингулярности я, используя тайный шифр, спрашиваю у Элен, знает ли она что-нибудь о разыгравшейся в Чили драме с НАСА или о том месте, где мы находимся. Чуть позже она отвечает, что ничего не нашла: все новости сосредоточены на избрании Хиллари Клинтон.
Несмотря на окружающий маразм, в тот вечер за ужином Джонсон пытается стимулировать нашу команду: реализация проектов идет в хорошем темпе, потребление ресурсов не превышает норму, нет поводов беспокоиться о здоровье. Чуть больше чем через две недели резервуары воды снова будут заполнены. Иными словами, можно быть почти уверенными, что все в порядке.
Но достаточно послушать Оппенгеймера, который разговаривает сам с собой по ночам. Понаблюдать за Уотсон, не спускающей глаз с трупа саламандры, превращенного неумолимым солнцем в скелет. Или же за Пэтиссон, которая убеждена, что за всеми нашими проблемами стоит НАСА с его единственной целью – тестировать нас. А тут еще это достойное фильма ужасов сообщение о бедствии, в котором говорится об экипаже и смертях.
Нет, на самом деле все плохо.
День 140-й
День доставки воды. Резервуар почти высох. Из десяти с половиной тысяч литров нам остается всего четыре литра драгоценной влаги, которую мы перелили в три бутылки. В восемь часов иллюминаторы были задраены, и мы все ждали наполнения резервуара около девяти, как и семьдесят дней назад. Но вот уже девятнадцать часов, и по-прежнему ничего. Невзирая на возражения Джонсона, Оппенгеймер сорвал все заслонки и устроился возле одного из круглых окошек, чтобы наблюдать. Шеф махнул рукой – лишь бы не подливать масла в огонь.
Я заперся в боксе сингулярности – мне уже несколько дней было не по себе. Происходит что-то необъяснимое – плюс еще одна странность. Через неделю после американских выборов была годовщина нашего с Элен знакомства. Я поздравил жену и попросил прислать мне ее фотографию в том месте, где мы познакомились, – в парке, который находится в пяти минутах ходьбы от дома. Она ответила, что у Натана сильный насморк, она не может выйти и пошлет фотографию позже, когда ему станет лучше. Про этот насморк она говорила мне впервые.
Позавчера я снова попросил ее сфотографироваться, потому что для меня это важно, а она все не посылает… Вместо этого в коротком сообщении она прислала мне свою фотографию – но в гостиной. На этом снимке она смотрит в объектив с робкой улыбкой, а в письме рассказывает о плохой погоде, которая якобы помешала ей выйти из дому…
Сегодня утром в тайном сообщении я попросил:
«Укажи мне точно то место, где мы с тобой встретились в парке». Она сразу же ответила: «Ты будешь смеяться, но я не помню. Мне стыдно, прости».
Она не могла забыть это место – старый кривой дуб, на котором мы вырезали свои инициалы. На протяжении всей переписки по электронной почте она вспоминала другие точные подробности нашей жизни, но почему не эту? Заподозрив неладное, я возвращаюсь к снимку из предыдущего послания. Кто фотографировал? Элен не говорила мне ни о каком визите. И в тот же миг я обнаруживаю деталь, от которой у меня перехватывает дыхание: на Элен пурпурный с зелеными разводами шарф. Из ткани ручной работы, мы купили его на рынке в Провансе. Я сразу разъединяюсь и бегу к себе спальню. Приподнимаю подушку. Вот он, шарф, прямо передо мной. Тогда как он сейчас оказался на шее моей жены?
Тут не может быть двух мнений: Элен послала мне фотографию, сделанную до моего отъезда, но хочет, чтобы я думал, будто она недавняя. Я ничего не понимаю, я никогда не делал такой фотографии. Кто ее фотографировал? НАСА – во время одного из визитов к нам домой? У меня в голове все путается. Что за шутки? Здесь же нет никакого смысла.
И тут меня посещает страшная мысль: а что, если на том конце связи не Элен, а кто-то другой? Что, если я обращаюсь к кому-то, кто выдает себя за нее?
Нет-нет-нет, это невозможно…
Зажав шарф в руке, я на трясущихся ногах спускаюсь в кухню, выпиваю стакан воды. В ботинки мне утыкается Хронос: остается двадцать миллионов секунд. Я пинком отбрасываю его. У меня кружится голова. Если это не Элен, значит это НАСА.
НАСА делает фотографии, НАСА их публикует – включая снимки Натана. НАСА пишет сообщения. Как давно? С самого начала? С того момента, когда они явились к нам в дом сфотографировать моего сына? Или они украли компьютер Элен?
Тут я замечаю Оппенгеймера: он уставился в иллюминатор и напоминает сову, поджидающую добычу. Он вглядывается в горизонт – в надежде увидеть приближающуюся цистерну. Мы все знаем: без воды мы не выдержим и двух дней. Напряженный до предела, я выхожу на середину комнаты. Так больше не может продолжаться.
