Франц Кафка
Замок

– Тогда везите в трактир, – решил К.

– Ладно, – согласился мужчина. – Пойду за санями.

Весь вид его говорил о чем угодно, только не о любезности, – скорее об испуге и своекорыстном, твердолобом интересе немедленно и любой ценой спровадить К., лишь бы тот не торчал здесь, перед его домом.

Ворота во двор распахнулись, и из них выехали небольшие, для легкой поклажи, сани, запряженные хилой лошаденкой; за санями шел мужичок, с виду не старый, но весь какой-то немощный, сгорбленный, вдобавок хромой, с изможденным обветренным лицом насквозь простуженного человека, которое на фоне обмотанного вокруг шеи толстого шерстяного шарфа казалось совсем уж сморщенным и жалким. Мужичонка был явно болен, на улицу вышел только потому, что очень уж нужно увезти К. отсюда. К. попытался на что-то такое намекнуть, но мужичонка отмахнулся. К. лишь удалось узнать, что он возчик и звать его Хомутенкер, а сани эти неудобные он потому только взял, что наготове стояли, выводить большие много времени уйдет.

– Садитесь, – буркнул он, ткнув кнутом себе за спину в сторону саней.

– Я рядом с вами сяду, – предложил К.

– Да я пешком, – сказал Хомутенкер.

– Но почему? – изумился К.

– Нет уж, я пешком, – убежденно повторил Хомутенкер и тут же закатился в приступе такого кашля, что ноги его ушли в сугроб чуть ли не по колено, а руки поневоле уцепились за облучок. К. ничего больше говорить не стал, уселся в сани, выждал, пока мужичка перестанет бить кашель, и они тронулись в путь.

Замок там, наверху, в этот час загадочно сумрачный, тот самый Замок, куда К. чаял попасть еще сегодня, опять от него удалялся. Но словно в знак кратковременного, как хотелось думать, прощания, оттуда вдруг грянул удар колокола, до того светлый и вдохновенно радостный, что от этого звона – а была в нем еще и щемящая боль – в первый миг тревожно заколотилось сердце, словно свершение того, к чему К. смутно влекло, таит в себе угрозу. Но вскоре большой колокол умолк и сменился слабым однозвучным перезвоном колокольчика, то ли оттуда, с горы, то ли из деревни. И однотонный этот перезвон как-то лучше подходил и к неторопливому ходу саней, и к облику их жалкого, но неумолимого возницы.

– Послушай, – крикнул вдруг К. (они уже подъезжали к церкви, отсюда до трактира рукой подать, вот он и осмелел), – я вот удивляюсь, как ты на свой страх и риск решился меня отвезти? Разве тебе это дозволено?

Хомутенкер, словно и не слыша его, преспокойно вышагивал рядом с лошаденкой.

– Эй! – крикнул К. и, собрав с саней пригоршню снега, запустил в Хомутенкера снежком, угодив тому прямо в ухо.

Только теперь Хомутенкер остановился и обернулся; но когда К. узрел его вблизи – сани как раз успели подкатиться малость, – увидел эту согбенную, битую-перебитую жизнью и людьми фигуру, это сыромятное лицо, тощее, обветренное, изможденное, с разными щеками, одна плоская, другая запавшая, увидел разинутый в беспонятливом ожидании рот с редкими пеньками зубов, – когда он увидел все это, то повторил свой вопрос уже не со зла и не в сердцах, а просто из сострадания: мол, не накажут ли Хомутенкера за то, что тот взялся К. отвезти?

– Да что тебе надо-то? – бестолково спросил возница, но ответа дожидаться не стал, только прикрикнул на лошаденку, и они двинулись дальше.

Когда они – К. узнал поворот дороги – подъезжали к трактиру, вокруг, к немалому его изумлению, воцарилась полная тьма. Неужели он так долго отсутствовал? Да нет, час, от силы два, по его прикидкам. Но вышел-то он утром! И есть ему еще ни разу не захотелось! Ведь только что был белый день, а тут сразу такая темень!

– Короткие дни, совсем короткие, – бормотал он, слезая с саней и направляясь к трактиру.

Приятно было увидеть на крыльце трактирщика с высоко вскинутым фонарем: как-никак сам вышел встретить и ему посветить. Мельком вспомнив о вознице, К. остановился: где-то в темноте слышался кашель, да, это он. Ну да ничего, не в последний раз видятся. Лишь поднявшись на крыльцо и поравнявшись с хозяином, который подобострастно с ним поздоровался, К. вдруг заметил еще двоих – они замерли по обе стороны двери. Забрав у хозяина фонарь, он посветил на незнакомцев; оказалось, это те самые двое парней, которых он встретил в деревне и которых кликали Артуром и Иеремией. Сейчас оба дружно отдали ему честь. Припомнив славное, счастливое времечко своей военной службы, К. рассмеялся.

– Кто такие? – спросил он, переводя взгляд с одного на другого.

– Помощники твои, – прозвучало в ответ.

– Да, это помощники, – тихо подтвердил хозяин.

– То есть как? – изумился К. – Это вы-то – мои прежние помощники, те, за которыми я посылал, которых жду?

Они согласно кивнули.

– Это хорошо, – сказал К. после некоторого раздумья. – Хорошо, что пришли. Кстати, – продолжил он еще немного погодя, – вы сильно запоздали, почему такая нерадивость?

– Так путь был далекий, – ответил один из них.

– Путь далекий, – повторил К. – Но ведь это вас я встретил, когда вы из Замка шли?

– Да, – ответили оба без дальнейших пояснений.

– Где ваши приборы? – спросил К.

– У нас их нет, – отвечали помощники.

– Приборы, которые я вам доверил, где они? – не унимался К.

– У нас их нет, – повторили они.

– Ну что за народ! – сокрушенно заметил К. – А в землемерном деле хоть что-нибудь смыслите?

– Нет, – отвечали парни.

– Но если вы мои прежние помощники, значит, должны разбираться, – сказал К.

Они молчали.

– Ну ладно, пошли, – проронил К., проталкивая обоих перед собой в дверь.

Глава 2
Варнава

Потом, втроем за маленьким столиком, они молча сидели в трактире, потягивая пиво, К. посередке, справа и слева помощники. Еще один стол, как и в прошлый вечер, был занят крестьянами, других посетителей не было.

– Нелегко, однако, с вами, – сказал К., в который раз сравнивая лица помощников. – Как прикажете вас различать? У вас только имена разные, а в остальном вы похожи друг на друга, как, – тут он запнулся, потом почти против воли договорил, – как змеи.

Они улыбнулись.

– Вообще-то нас легко различают, – сказали они, словно оправдываясь.

– Охотно верю, – согласился К. – Я сам тому свидетель, но я-то на вас своими глазами смотрю, и для меня вы оба на одно лицо. Так что буду обращаться с вами как с одним человеком и кликать обоих Артуром, ведь так, кажется, кого-то из вас зовут, тебя, что ли? – спросил К., кивнув на одного из них.

– Нет, – отозвался тот. – Меня Иеремией зовут.

– Ну и ладно, какая разница, – бросил К. – Буду обоих Артурами звать. Как Артура куда-нибудь посылаю, значит, оба туда идете, работу какую-нибудь Артуру даю, значит, оба ее выполняете. Для меня, конечно, большое неудобство, что по отдельности на разных работах использовать вас не смогу, но есть и свои преимущества, потому как за все, что я вам поручу, вы несете ответственность сообща и нераздельно. А как вы между собой работу распределите, мне совершенно безразлично, только не вздумайте друг на дружку пенять, вы для меня один человек.

После некоторого раздумья они сказали:

– Однако это было бы нам весьма неприятно.

– Еще бы, – сказал К. – Разумеется, это и должно быть вам неприятно, но я так решил, и быть по сему.

К. давно приметил, что один из мужиков все время вертится возле их стола; сейчас, наконец решившись, он шмыгнул к одному из помощников, норовя что-то тому шепнуть.

– Я бы попросил, – резко сказал К., прихлопнув по столу ладонью и вставая, – это мои помощники, и у нас сейчас совещание. Никто не имеет права нам мешать.

– Извольте, извольте, – испуганно залепетал мужик и попятился к своему столу.

– И зарубите себе на носу, – сказал К., снова садясь на место, – без моего разрешения вы ни с кем разговаривать не смеете. Если я здесь чужак, а вы мои прежние помощники, то и вы здесь чужаки. А раз так, то мы, трое чужаков, должны держаться вместе. Понятно? Дайте мне руки!

Обе руки протянулись к нему с чрезмерной поспешностью.

– Да ладно лапы-то совать, – бросил К. – Но приказ есть приказ. Сейчас я спать пойду и вам советую. Сегодня у нас день для работы пропал, поэтому завтра приступим спозаранку. Завтра мне в Замок ехать, сани достанете, и чтобы в шесть утра оба у крыльца меня ждали, с санями!

– Хорошо, – сказал один.

Но второй тут же его одернул:

– Вот ты говоришь «хорошо», а прекрасно ведь знаешь, что это невозможно.

– Тихо! – сказал К. – Вы, похоже, вздумали один от другого отличаться.

Однако теперь и первый сказал:

– Он прав, это невозможно, посторонним в Замок без разрешения никак нельзя.

– Хорошо, где испрашивают разрешение?

– Не знаю, у кастеляна, наверно.

– Тогда запросим по телефону, вы оба сейчас же позвоните кастеляну.

Они кинулись к аппарату, вызвали нужный номер, – все это в страшной спешке, отталкивая друг друга и всем видом до смешного усердно стараясь изобразить послушание, – и спросили, можно ли К. завтра вместе с ними явиться в Замок. Брошенное в ответ «нет» прозвучало так резко, что донеслось даже до столика К., однако это было не все, полный ответ гласил: «Ни завтра, ни когда-либо впредь».

– Я позвоню сам, – заявил К., вставая.

Прежде, если не считать размолвки с назойливым мужичком, ни сам К., ни его помощники внимания к себе почти не привлекали, но эти его слова вызвали всеобщий переполох. Вслед за К. все повскакали с мест и беспокойной гурьбой сгрудились около телефона вокруг К., несмотря на отчаянные попытки трактирщика сдержать напор ротозеев. Мнение большинства сводилось к тому, что К. вообще никакого ответа не удостоится. К. пришлось даже прикрикнуть на них: дескать, их мнения никто и не спрашивает.

Из слухового рожка донеслось странное гудение, какого К. по телефону никогда прежде не слыхивал. Казалось, это слитное гудение бесчисленного множества детских голосов – впрочем, даже не гудение, а пение, только очень отдаленное, – как если бы из этого гудения непостижимым образом образовался один высокий, но сильный голос, бьющий прямо в барабанную перепонку, буравящий ее, словно он не только презренного слуха стремится достигнуть, а норовит проникнуть гораздо глубже. Даже не пытаясь звонить, К. вслушивался в диковинный этот звук: левой рукой оперся на подвесной корпус телефонного аппарата, да так и замер.

Неизвестно, сколько это продолжалось и сколько бы длилось еще, если бы хозяин не дернул его за рукав: к нему, мол, посыльный.

– Да уйди ты! – в сердцах крикнул К., судя по всему, прямо в переговорный рожок, потому что в слуховой ему тотчас же ответили. Разговор получился вот какого свойства…

– Освальд слушает, кто говорит? – спросил строгий, неприязненный и заносчивый голос, в котором К. почудился некий речевой изъян, а еще показалось, будто именно этот изъян голос и пытается перекрыть избытком строгости.

К. не решался назваться, ведь перед телефоном он совершенно бессилен: одна оплошность – и на том конце провода на него могут наорать, бросить трубку, а значит, один из важных путей мгновенно будет отрезан. Однако и молчание К. вызвало нетерпеливое раздражение.

– Кто говорит? – повторил голос и тотчас же добавил: – Было бы совсем неплохо, если бы с вашего номера пореже сюда звонили, ведь только что уже был звонок.

И тут К., посчитав возможным на это замечание вовсе не отвечать, в порыве внезапной решимости вдруг отозвался:

– Говорит помощник господина землемера.

– Какой помощник? Какого господина? Какого землемера?

Но К., припомнив вчерашний разговор, мигом нашелся и коротко бросил:

– Спросите у Фрица.

К немалому его изумлению, уловка сработала. Но еще больше, чем эта удача, его изумила слаженность работы тамошних служб. В ответ прозвучало:

– Ах да, знаю. Вечно этот пресловутый землемер. Так-так. Дальше что? Какой помощник?

– Йозеф, – доложил К.

Ему немного мешал ропот крестьян за спиной, видно, тем не по нраву пришлось, что он не своим именем назвался. Но сейчас ему было не до них, слишком уж занимал его телефонный разговор.

– Йозеф? – переспросил голос. – Помощников зовут… – тут возникла пауза, очевидно, голос у кого-то сверялся, – Артур и Иеремия.

– Так то новые помощники, – возразил К.

– Нет, прежние.

– Новые, это я прежний, нынче в распоряжение господина землемера прибыл.

– Нет! – гаркнули на том конце провода.

– Кто же тогда я? – спросил К., сохраняя прежнюю невозмутимость.

Опять повисла пауза, и тот же голос, с тем же речевым изъяном, только тоном пониже и вроде бы уважительнее, вдруг протянул:

– Ты – прежний помощник.

Вслушиваясь в этот переменившийся голос, К. едва не проворонил следующий вопрос:

– Так чего тебе надо?

В эту секунду К. охотнее всего просто положил бы трубку на рычаг. От этого разговора больше ждать нечего. И все же напоследок и скороговоркой, почти против воли он спросил:

– А когда моему хозяину можно прийти в Замок?

– Никогда, – раздалось в ответ.

– Хорошо, – сказал К. и повесил трубку.

Между тем крестьяне за спиной обступили его почти вплотную. Помощники, то и дело на него оглядываясь, якобы изо всех сил пытались их оттеснить. Похоже, однако, они только ломали комедию, хотя крестьяне, явно удовлетворенные итогами телефонных переговоров, помаленьку им поддавались. Но тут их толпу с тылу решительным шагом рассек человек, который, подойдя к К., с поклоном вручил ему письмо. К. принял письмо, а сам не спускал глаз с человека, ибо тот почему-то казался ему сейчас важнее. Было большое сходство между ним и помощниками: такой же стройный, одет в такое же ладное платье, такой же ловкий и спорый, как они, а все-таки совсем другой. Вот бы такого молодца ему в помощники! Чем-то он напомнил К. женщину с грудным младенцем, виденную в доме кожевника. Одет он был почти во все белое, и платье это, хотя и не из шелка, а зимнее, как и у всех прочих, вид имело нарядный и праздничный, будто шелковое. Светлое, открытое лицо, огромные распахнутые глаза. И удивительная, бодрящая улыбка; сейчас он даже рукой по лицу провел, как бы норовя эту улыбку стереть, но ему это не удалось.

– Ты кто такой? – спросил К.

– Варнавой меня зовут, – отвечал тот. – Я посыльный.

Губы его, когда он говорил, раскрывались и смыкались мужественно, но вместе с тем и нежно.

– Нравится тебе тут? – спросил К., обводя рукой по-прежнему не терявших к нему интереса мужиков, которые, все как на подбор, с перекошенными, иначе и не скажешь, образинами, – словно каждому размеренными ударами долго сплющивали черепушку, и мука этого сплющивания изуродовала лица пожизненно, – стояли вокруг, раззявив рты, раскатав толстые, слюнявые губы, и то ли глазели на него, то ли нет, потому что тупой, смутный их взгляд беспрестанно блуждал, убегая в сторону и подолгу задерживаясь на предметах вовсе уж никчемных, – а потом К. ткнул в помощников, что, стоя в обнимку, щека к щеке, одинаково лыбились, и неясно было, чего больше в их улыбке, подобострастия или издевки, – К. указал на всех них, словно представляя свою, волею обстоятельств навязанную ему свиту и ожидая – в этом и была доверительность жеста, а именно доверительности К. и добивался, – чтобы Варнава осознал различие между ним и всем этим сбродом. Но Варнава – в святой простоте, это ясно было видно – истинного смысла вопроса не понял, восприняв его, как благовоспитанный слуга воспринимает слово хозяина, даже когда слово это вроде и не к нему лично обращено, обвел, подчиняясь вопросу, глазами всех присутствующих, увидев среди мужиков знакомых, кому-то помахал рукой, перемолвился с помощниками, и все это непринужденно, с достоинством, явно не ставя себя с прочими на одну доску. К., без умысла отринутый, хотя и не посрамленный, поневоле обратился к письму у себя в руке и вскрыл его. Письмо гласило нижеследующее:

«Многоуважаемый сударь! Как вам известно, вы приняты на господскую службу. Непосредственным вашим начальством отныне является староста деревни, который и сообщит вам дальнейшее относительно вашей работы и условий оплаты и которому вы впредь подотчетны. Тем не менее и сам я не намерен упускать вас из виду. Варнава, предъявитель сего послания, время от времени будет осведомляться у вас относительно ваших пожеланий, дабы уведомлять об оных меня. В моем лице вы всегда встретите желание и готовность по мере возможности идти вам навстречу. Мы заинтересованы в том, чтобы работники наши были всем довольны». Подпись от руки была неразборчивая, но под ней было допечатано: «Начальник X канцелярии».

– Жди! – приказал К. послушно поклонившемуся Варнаве, потом кликнул трактирщика и велел показать отведенную ему комнату, он, дескать, желает побыть с письмом наедине. Тут он вспомнил, что Варнава, при всем расположении, которое в нем этот человек вызывает, всего лишь посыльный, и распорядился подать тому пива. Он проследил, как Варнава отнесется к угощению; тот принял пиво с удовольствием и отхлебнул сразу. Затем К. направился вслед за хозяином. В утлом трактире для К. смогли выделить лишь маленькую каморку под крышей, да и то с превеликим трудом, ибо пришлось куда-то переселять двух служанок, что ночевали здесь прежде. Собственно, ничего, кроме выдворения служанок, и не было сделано: сама комнатенка осталась, судя по всему, в прежнем виде, на единственной кровати никакого белья, лишь пара подушек да попона, смятые еще с прошлой ночи, на стене несколько образков святых да фотографии солдат, даже проветрить и то не удосужились, очевидно, в надежде, что новый постоялец надолго не задержится, а удерживать его обходительным услужением и вовсе незачем. К., однако, и это устраивало, он укутался в попону, присел к столу и при свете свечи принялся читать письмо еще раз.

В бумаге этой не было слитного единства, в иных местах к нему адресовались как к свободному человеку, признавая за ним право на собственную волю, – таково было обращение, а также место, где речь шла о его пожеланиях. Но, с другой стороны, были в письме и пассажи, когда с ним завуалированно, а то и неприкрыто, обходились как с букашкой, которую с начальственных высот и не разглядеть почти: начальнику канцелярии явно приходилось напрягаться, чтобы «не упустить его из виду», в непосредственные руководители ему отрядили деревенского старосту, которому он к тому же «подотчетен», а равным ему по должности сослуживцем оставался, пожалуй, лишь деревенский полицейский. Это все были несомненные несуразности и неувязки, притом настолько очевидные, что допустить их можно только с умыслом. Совершенно сумасбродная по отношению к таким властям мысль, что тут, быть может, имела место нерешительность, навестила К. лишь мельком. Скорее он усмотрел в бумаге некий открыто предложенный выбор: ему самому предоставлялось решать, как истолковать распоряжения письма, стать ли рядовым работником в деревне, хотя и отмеченным связью с Замком, но связью лишь по видимости, либо, напротив, лишь по видимости быть рядовым работником, определяя свои служебные полномочия и обязанности в соответствии с вестями, получаемыми через Варнаву. К. ни секунды не колебался в выборе: даже отбросив весь свой жизненный опыт, он бы все равно не колебался. Только рядовым работником деревни, как можно дальше от господского пригляда, он в силах чего-то от Замка добиться, а все эти люди, жители деревни, пока столь к нему недоверчивые, мало-помалу разговорятся, когда увидят в нем если не друга, то хотя бы односельчанина, когда он перестанет отличаться в их глазах, допустим, от Хомутенкера или Хмелькера, – и произойти это должно как можно скорей, от этого все зависит, – а уж тогда ему разом откроются все пути, которые, положись он лишь на господ сверху и их милости, оставались бы для него не только заказаны, но и незримы. Есть тут, правда, одна опасность, и в письме она подчеркнута более чем явно, даже с каким-то злорадством, словно от нее ему никуда не уйти. Это – само его положение работника. «Служба», «начальство», «работа», «условия оплаты», «подотчетность», «работники» – бумага подобными словами буквально кишела, и даже когда в ней имелось в виду нечто иное, более личное, непосредственно его касающееся, оно все равно имелось в виду с казенной, безличной точки зрения. Хочет К. стать работником – он может стать работником, но уж тогда за страх и за совесть, без всяких шуток и без каких-либо иных видов на будущее. К знал: страшна не угроза действительного принуждения, ее он не боится вообще, а здесь не боится и подавно, но вот угроза унылой, удручающей жизни, угроза вошедших в привычку разочарований, угроза каждого неприметно растрачивающего тебя мгновения – эта угроза, безусловно, страшила его, и с этой опасностью ему предстоит вступить в схватку. Письмо ведь не обходило молчанием, что если дело дойдет до схватки, то именно К. имел дерзость ее затеять, сказано это было не без подвоха и так, чтобы только человек с неспокойной совестью – именно с неспокойной, а не с нечистой – мог это заметить, тут все таилось в трех словцах «как вам известно», касающихся его приема на службу. К. сам вызвался, и с тех пор, как уведомляло письмо, ему известно, что он принят.

К. снял со стены какую-то картинку и вместо нее повесил на гвоздик письмо: в этой комнатенке ему предстоит жить, значит, и письму тут висеть.

Потом он спустился обратно в залу, где Варнава уже сидел за одним столом с помощниками.

– Вот ты где, – сказал К. без видимого повода, просто так, потому что рад был снова увидеть Варнаву. Тот сразу вскочил. Но и все мужики, едва К. вошел, тоже, как по команде, поднялись, норовя подступить поближе, видно, у них в привычку входило чуть ли не бегать за ним по пятам.

– Да что вам всем от меня надо? – прикрикнул на них К.

Ничуть не обидевшись на резкость, они медленно разбрелись по своим местам. А один, отходя, с невнятной ухмылкой, которая и на другие лица тут же перекочевала, пояснил:

– Так ведь охота же чего-нибудь новенькое услышать… – И даже облизнулся, словно «новенькое» для него лакомство.

К. мог бы бросить в ответ что-нибудь примирительное, однако не стал, пусть побаиваются и уважают, это хорошо, но едва он присел возле Варнавы, как тотчас почувствовал затылком чье-то дыхание, это опять был один из мужиков, которому, как он пояснил, якобы понадобилась солонка. К. от ярости даже ногами затопал, и мужик, забыв про солонку, очертя голову кинулся прочь. Видно, с ним, пришлым чужаком, и вправду нетрудно справиться: достаточно напустить на него всех этих мужиков, – назойливое любопытство одних казалось даже худшим злом, чем угрюмая замкнутость других, хотя и за назойливостью любопытных таилась все та же замкнутость: вздумай К. подсесть к их столу, они немедля встанут и разойдутся. Только присутствие Варнавы удерживало К. от того, чтобы на них наорать. Тем не менее он с угрожающим видом обернулся – оказалось, все они тоже на него смотрят. Но когда он оглядел их всех, сидящих вот так, каждый наособицу, не переговариваясь, без видимой общности и связи друг с другом, объединенных лишь тем, что все они, как один, на него глазеют, ему почудилось, что вовсе не злоба заставляет их следить и следовать за ним столь неотвязно, что они, быть может, и вправду чего-то от него ждут, только сказать не умеют, а если и не ждут, то все равно это не злоба, а только ребячливость – ребячливость, которая, похоже, у всех тут в повадке, вон и трактирщик, разве не ребячлив он сейчас, когда, замерев на месте и испуганно обхватив ладонями кружку пива, которую нес кому-то из гостей, во все глаза смотрит на К. и даже прослушал сердитый окрик своей сварливой супруги, что высунулась из раздаточного окошка кухни.

Чуть успокоившись, К. повернулся к Варнаве, помощников он сейчас охотнее всего отослал бы прочь, да как-то не находилось предлога.

– Письмо, – начал К., – я прочел. Ты знаешь, о чем оно?

– Нет, – ответил Варнава. Но глаза его, казалось, говорят больше, чем слова. Может, К. и тут только мерещится доброе, как мерещится в мужиках злое, но благотворность присутствия Варнавы была явной, он ее чувствовал.

– В письме и о тебе тоже речь, тебе предстоит теперь быть вестовым между мною и начальством, вот я и подумал, может, тебе известно, о чем письмо.

– Мне, – отвечал Варнава, – только велено вручить письмо, дождаться, пока ты его прочтешь, и доставить ответ, письменный или устный, если ты сочтешь нужным ответить.

– Хорошо, – сказал К. – Писать ничего не понадобится, передай господину начальнику… как, кстати, его фамилия? Я подпись не разобрал.

– Дупль, – отозвался Варнава.

– Так вот, передай господину Дуплю мою благодарность за прием и оказанную мне особую любезность, которую я, человек здесь новый и ничем пока себя не проявивший, весьма ценю. Я всецело в его распоряжении. Никаких особых пожеланий у меня на сегодняшний день нет.

Варнава, выслушав ответ с предельным вниманием, попросил у К. разрешения его повторить, К. разрешил, и Варнава повторил все слово в слово. После чего встал, намереваясь распрощаться.

К., и прежде испытующе вглядывавшийся в это лицо, теперь всмотрелся в него напоследок. Варнава был примерно того же, что и К., роста, однако взгляд его, казалось, смотрит чуть свысока, хотя и без всякой заносчивости – невозможно, к примеру, представить, чтобы этот человек вздумал кого-то одернуть. Конечно, он всего лишь посыльный, не знает даже содержания писем, которые доставляет, однако его взгляд, его улыбка, его поступь, казалось, тоже несут в себе некую весть, пусть сам он о ней не ведает. И К. протянул Варнаве руку, что явно того обескуражило – он-то хотел всего лишь поклониться.

Едва он ушел – перед тем как отворить дверь, он, уже навалившись на нее плечом, замер на секунду и взглядом, который ни к кому по отдельности вроде бы не относился, обвел напоследок всю залу, – К. сказал помощникам:

– Пойду возьму из комнаты свои записи, обсудим ближайшие дела.

Оба вскочили, намереваясь пойти за ним.

– Останетесь здесь! – приказал К.

Они тем не менее все еще порывались идти. К. пришлось повторить приказ еще резче. В прихожей Варнавы не было. Но он ведь только что вышел! Однако и перед домом – опять повалил снег – К. посыльного не увидел.

– Варнава! – крикнул он.

Никакого ответа. Может, он в трактире? Пожалуй, больше ему негде быть. Тем не менее К. еще раз что есть мочи выкрикнул его имя, громовым раскатом прокатившееся в ночи. И вдруг откуда-то издали донесся слабый отклик – вон, оказывается, сколько он уже отмахал. К. кликнул еще раз и сам пошел на голос Варнавы; когда они встретились, трактира позади не было видно.

– Варнава, – сказал К., не в силах унять дрожь в голосе, – я хотел еще кое-что тебе сказать. Я подумал, нескладно получится, если в своих сношениях с Замком я буду зависеть только от твоих приходов, а ты будешь являться, когда тебе вздумается. Если бы сейчас я чудом тебя не вернул – ты не ходишь, а летаешь прямо, я думал, ты еще в трактире, – кто знает, сколько бы мне пришлось потом тебя дожидаться.

– Но ты ведь можешь, – отвечал Варнава, – попросить начальника, чтобы я приходил в определенное время, какое ты установишь.

– Этого тоже недостаточно, – возразил К. – Мне, может, целый год ничего не понадобится, а потом, только ты уйдешь, как раз неотложная оказия и возникнет.

– Значит, мне доложить начальнику, чтобы с тобой другую связь установили, не через меня?

– Да нет же, – перебил его К., – совсем нет, это я так, к слову, сейчас-то я, по счастью, успел тебя вернуть.

– Может, вернемся в трактир, – предложил Варнава, – и ты дашь мне там новое поручение? – И двинулся было в сторону трактира.

– Да нет, Варнава, – сказал К., – в этом нет нужды, лучше я пройдусь с тобой немного.

– Но почему ты не хочешь вернуться в трактир? – удивился Варнава.

– Эти люди там, они мне мешают, – признался К. – Мужики эти назойливые, ты сам видел.

– Так в комнату к тебе можно пройти, – предложил Варнава.

– Это не комната, а каморка для прислуги, – отмахнулся К., – грязная, затхлая; я потому и захотел с тобой пройтись, чтобы там не сидеть, только вот, – добавил он, окончательно преодолевая нерешительность, – позволь мне за тебя ухватиться, вон как ты лихо вышагиваешь…

И К. ухватил Варнаву под руку. Кругом чернела тьма, лица Варнавы К. не видел, даже силуэт различал смутно, а руку он еще раньше пытался нащупать, да не вышло.

Варнава подчинился его желанию, и они шли теперь прочь от трактира. Однако К. чувствовал, что, несмотря на все старания, идти с Варнавой в ногу он не в силах и поневоле висит на нем обузой; выходит, даже в самых обычных обстоятельствах из-за такого, казалось бы, пустяка все может рухнуть, тем более на здешних дорогах, где К. давеча утонул в сугробах и где Варнаве, чего доброго, пришлось бы попросту выносить его на руках. Впрочем, сейчас К. гнал от себя подобные мысли, да и молчание Варнавы утешало его; раз они идут молча, значит, и Варнава согласен: само их продвижение вперед – и то имеет какой-то смысл и может считаться общим делом.

Так они и шли, правда, К. понятия не имел куда, он ничего вокруг не узнавал, даже не разглядел, миновали они уже церковь или нет. Из-за того, что столько сил приходилось тратить на обычную ходьбу, он никак не мог сосредоточиться. Мысли путались и сбивались, не в силах задержаться на одной задаче. Почему-то вспоминались родные места, и воспоминания эти переполняли К., не давая успокоиться. Там, на родине, на главной площади тоже стояла церковь со старинным погостом за высокой стеной. Из мальчишек лишь очень немногим удавалось вскарабкаться на эту ограду, вот и К. еще ни разу не взбирался. Влекло их туда не любопытство, никаких таких тайн на погосте не было, сквозь маленькую решетчатую калитку они частенько туда захаживали, и только высокая гладкая стена манила их своей неприступностью. И однажды утром – тихая, пустынная площадь была залита солнцем, ни прежде, ни потом К., пожалуй, никогда больше ее такой не видел, – ему неожиданно легко все удалось; в том месте, где стена уже не раз его сбрасывала, он с маленьким флажком в зубах взлетел на нее с первого же приступа. Еще шуршала внизу потревоженная разбегом галька – а он уже был наверху. Он укрепил флажок, ветер расправил и натянул материю, он глянул вниз, по сторонам и через плечо назад, на тяжело ушедшие в землю кресты – не было в это мгновение никого вокруг сильнее и выше, чем он! Мимо, как назло, проходил учитель, чей сердитый взгляд мигом согнал К. со стены; соскакивая, он расшиб колено, едва доковылял до дому, но на стене он все-таки побывал, и тогда казалось, что восторг этой победы послужит опорой во всей его будущей долгой жизни, – и, наверно, не такой уж это вздор, раз теперь, столько лет спустя, в заснеженной ночи, это чувство вместе с рукой Варнавы служит ему опорой.

Он уцепился еще сильней, чуть ли не повис на руке Варнавы, который его уже почти тащил, но молчание между ними не прерывалось; судя по плотному накату под ногами, они все еще шли по проезжей дороге и ни в какие переулки пока не сворачивали. К. строго-настрого наказал себе на сей раз не сдаваться, во что бы то ни стало идти вперед, отбросив мысли о трудностях пути и тем паче о тяготах возвращения, – только вперед, пусть его хоть волоком тащат, уж на это-то у него достанет сил. Да и возможно ли, чтобы у дороги не было конца? Сейчас, при свете дня, Замок вырисовывался впереди легкодостижимой целью, и посыльный наверняка знает кратчайший до нее путь.