Франц Кафка
Превращения. Иллюстрированное издание
– Господин Замза! – воскликнул управляющий, теперь уже повышенным тоном, – в чем дело? Вы заперлись у себя в комнате, отвечаете лишь «да» или «нет», приносите своим родителям тяжелые, ненужные переживания и избегаете – напомню лишь вскользь – выполнения своих служебных обязанностей воистину неслыханным способом. Я говорю сейчас от имени ваших родителей и вашего шефа и убедительно прошу вас немедленно все объяснить. Я удивлен и поражен, ведь считал вас спокойным рассудительным человеком, а вы, кажется, вздумали чудить. Шеф, правда, намекнул мне сегодня утром на возможную причину вашего прогула – она касалась недавно доверенной вам инкассации денег, – но я был готов дать честное слово, что это объяснение не соответствует действительности. Но сейчас, наблюдая за вашим непонятным упрямством, у меня исчезает всяческое желание хоть как-то заступаться за вас. А ваше положение далеко не прочное. Поначалу я хотел сказать вам об этом с глазу на глаз, но поскольку вы принуждаете меня зря тратить время, не вижу причины утаивать что-либо от ваших уважаемых родителей. Ваши успехи за последнее время, скажу я вам, были крайне неудовлетворительны; правда, сейчас не то время года, чтобы совершать большие сделки, это мы признаем; но нет такого времени года, когда вообще не совершают никаких сделок, господин Замза, и не может быть.
– Но господин поверенный, – теряя самообладание, воскликнул Грегор, забывший от волнения обо всем другом, – я немедленно, сейчас открою. Легкое недомогание, приступ головокружения не давали возможности мне встать. Я и сейчас еще в постели. Но уже пришел в себя и встаю. Потерпите еще немного! Мне нехорошо, но уже лучше. Подумать только, что за напасть! Еще вчера вечером я чувствовал себя отлично, мои родители подтвердят это, нет, вернее, уже вчера вечером у меня появилось какое-то предчувствие. Возможно, это было заметно. И почему я не сообщил об этом на фирму! Ведь всегда думаешь, что преодолеешь болезнь на ногах. Господин поверенный! Пожалейте моих родителей! Ведь для укоров, которые вы сейчас делаете мне, нет никаких оснований; мне же об этом не говорили ни слова. Вы, наверное, не видели последних заказов, отправленных мною. Так я еще поеду восьмичасовым поездом, несколько лишних часов сна подкрепили мои силы. Не задерживайтесь, господин поверенный, я сейчас сам приду на фирму, будьте добры, так и передайте, и засвидетельствуйте шефу мое почтение!
Но пока Грегор поспешно все излагал, сам не зная, что говорит, он легко – наверное, наловчившись в кровати – приблизился к сундуку и попытался, опираясь на него, встать в полный рост. Он действительно хотел открыть дверь, действительно хотел выйти и поговорить с поверенным; он желал узнать, что скажут люди, когда увидят его, люди, которые сейчас ждут. Если они испугаются, это будет значить, что с Грегора уже снята ответственность, и он может успокоиться. Если же они воспримут все спокойно, это будет значить, что и у него нет причин для волнения и, поспешив, он действительно будет на вокзале в восемь. Поначалу Грегор несколько раз соскользнул с полированного сундука, но наконец-то, совершив последний рывок, выпрямился во весь рост; на боль внизу туловища он уже не обращал внимания, хотя она была изнурительной. Потом, навалившись на спинку стула, стоявшего рядом, он зацепился за края сундука ножками. Теперь он овладел своим телом и замолчал, чтобы выслушать ответ поверенного.
– Вы поняли хоть одно слово? – спросил тот у родителей. – Разве он не издевается над нами?
– Боже упаси, – воскликнула мать, обливаясь слезами, – возможно, он тяжело болен, а мы его истязаем. – Грета! Грета! – крикнула она потом.
– Мама? – откликнулась сестра с другой стороны.
– Немедленно иди за врачом. Грегор болен. Быстро к врачу. Ты слышала, как говорил Грегор?
– Это был голос животного, – произнес поверенный поразительно тихо по сравнению с воплями матери.
– Анна! Анна! – закричал отец из прихожей в кухню и всплеснул руками. Сейчас же приведите слесаря!
И вот уже две девушки, зашелестев юбками, побежали через прихожую – как же это сестра так быстро оделась? – и распахнули входную дверь. Не было слышно, чтобы дверь захлопнулась – наверное, они так и оставили ее раскрытой настежь, как это происходит в квартирах, где случилось большое горе.
А Грегор почувствовал себя намного спокойнее. Его язык, правда, уже не понимали, хотя ему он казался вполне понятным, даже более понятным, чем раньше, – вероятно, потому, что его ухо к нему уже приспособилось. Зато теперь поверили, что с ним происходит что-то нехорошее, и были готовы помочь ему. Уверенность и твердость, с какими отдавались первые распоряжения, подействовали на Грегора благотворно. Он чувствовал себя снова среди людей и ждал от доктора и слесаря, не отделяя по сути одного от другого, невероятных свершений. Чтобы придать своему произношению перед важным предстоящим разговором большей выразительности, он немного откашлялся, пытаясь сделать это как можно тише, возможно, потому, что эти звуки больше не были похожи на человеческий кашель, а судить о таком он больше не пытался. В соседней комнате стало, между тем, совсем тихо. Наверное, родители сидели с поверенным за столом и шептались между собой, а может быть, все они приникли к двери, подслушивая.
Грегор медленно подвинулся со стулом к двери, отпустил его, навалился на дверь, прижался к ней стоя – на подушечках его лапок было какое-то липкое вещество – и, устав, немного передохнул. А затем начал поворачивать ртом ключ в замке. К сожалению у него не оказалось настоящих зубов, – чем же ухватить ключ? – но челюсти были очень сильными; с их помощью он действительно пошевелил ключ, не обращая внимания на то, что, вне всякого сомнения, причинил себе вред, ведь какая-то бурая жидкость пролилась у него изо рта, потекла по ключу и закапала на пол.
– Послушайте, – сказал поверенный в соседней комнате, – он поворачивает ключ.
Это очень приободрило Грегора; но лучше бы все они, и отец, и мать, кричали ему, лучше бы они все кричали ему:
«Сильнее, Грегор! А-ну сильнее надави на замок!» И представив, как все напряженно следят за его усилиями, он самоотверженно, изо всех сил вцепился в ключ. По мере того, как ключ проворачивался, Грегор переваливался возле замка с ножки на ножку; выпрямившись и держась ртом, он по необходимости то зависал на ключе, то наваливался на него всей массой своего тела. Наконец замок звонко поддался и щелкнул, вроде как разбудив Грегора. Переведя дух, он сказал себе:
«Значит, я все-таки обошелся без слесаря», – и положил голову на дверную ручку, чтобы открыть дверь.
Поскольку дверь он открыл таким способом, его самого еще не было видно, даже когда она уже довольно широко распахнулась. Сначала ему пришлось медленно обойти одну створку, а обходить ее надо было очень осторожно, чтобы не грохнуться на спину у самого входа в комнату. Пока он был занят этим сложным передвижением и в спешке ни на что больше не обращал внимания, внезапно услышал громкое «О!» поверенного – оно прозвучало, как свист ветра, – а после увидел его самого: расположившись ближе остальных к двери, тот прижал ладонь к открытому рту и медленно пятился, как будто его толкала какая-то невидимая, непреодолимая сила. Мать – несмотря на присутствие поверенного стоявшая тут же с распущенными и растрепанными еще с ночи волосами – поначалу сцепив руки, взглянула на отца, а потом сделала два шага к Грегору и свалилась, разбросав юбки вокруг себя и опустив к груди лицо так, что его совсем не было видно. Отец угрожающе сжал кулак, будто хотел вытолкать Грегора в его комнату, но потом нерешительно оглядел гостиную, закрыл руками глаза и заплакал, его могучая грудь вздрагивала.
Грегор не вошел целиком в гостиную, а прижался изнутри к неподвижной створке, из-за чего было видно лишь половину его туловища и голову, склоненную на бок. Тем временем стало намного светлее; на противоположной стороне улицы четко вырисовывалась часть бесконечного серо-черного строения – это была больница – с равномерно и четко разрезавшими ее окнами; дождь продолжал идти, но лишь большими, как будто по отдельности падающими на землю каплями. Посуды для завтрака на столе стояло огромное количество, ведь для отца завтрак был наиважнейшей трапезой дня, которая проходила у него за чтением газет и тянулась часами. Как раз на противоположной стене висела фотография Грегора времен его армейской службы; на ней был запечатлен лейтенант, который, положив руку на эфес шпаги и беззаботно улыбаясь, внушал доверие своей выправкой и своим мундиром. Дверь в прихожую была открыта, и поскольку входная дверь тоже была открыта, была видна площадка и сама лестница, спускавшаяся вниз.
