Франц Боас
Раса, язык и культура
Franz Boas
RACE, LANGUAGE AND CULTURE
Наблюдательный совет серии «Методы антропологии»
Д.А. Функ, О.Ю. Артемова, К.Л. Банников, Б. Грант, Е.С. Данилко, Д.А. Трынкина, Э. Уигет, Е.И. Филиппова, В.И. Харитонова
Перевод выполнен в рамках сотрудничества с переводческим факультетом Московского государственного лингвистического университета (ФГБОУ ВО МГЛУ)
О переводчиках:Валентин Игоревич Фролов, к.ф.н., доцент кафедры переводоведения и практики перевода английского языка ПФ МГЛУ
Анастасия Константиновна Данильченко, преподаватель кафедры переводоведения и практики перевода английского языка ПФ МГЛУ
Елизавета Олеговна Яковлева, выпускница ПФ МГЛУ
© The Macmillan Company, 1940
© Кузнецов И. В., предисловие, 2023
© Коллектив переводчиков, 2023
© «Гаудеамус», оригинал-макет, 2023
© Издательская группа «Альма Матер», серийное оформление, 2023
Предисловие к русскому изданию
Оригинальная версия авторского сборника Франца Боаса, перевод которого мы публикуем на этот раз, увидела свет в 1940 году. Тогда прославленному антропологу исполнилось 82 года. Давно уже вдовец, переживший сына и двух дочерей, он сам перенес рак, инфаркт и был свидетелем смерти нескольких своих знаменитых учеников: год назад не стало Сепира, и только что ушел из жизни «Голди» (Александр Гольденвейзер). Боас дважды порывался официально удалиться от дел, но так и не решился, и в 1936 году был отправлен на заслуженный отдых президентом Колумбийского университета Николасом Батлером, давно имевшим зуб на своенравного профессора. Неизбежным стали урезание жалования и уплотнение офисного пространства. Но ученики во главе с Элси Клюз Парсонс учредили специальный фонд для исследовательских нужд «папы Франца», включая покрытие расходов на работу секретарши Берты Эдел: было собрано 6 тыс. долларов, 2,4 тыс. добавил университет, 3 тыс. ежегодно выплачивал фонд нью-йоркского мецената Феликса Варбурга вместе с Американским еврейским комитетом. Наконец, Фонд Рокфеллера сделал щедрый подарок в размере 40 % от вырисовывающейся таким образом суммы [1].
Как заведено, великого ученого чествовали современники. На его 81-й день рождения было прислано более 200 официальных поздравлений, среди них одно – от президента Соединенных Штатов Франклина Делано Рузвельта («Надеюсь Вы надолго сохраните здоровье и силы, чтобы продолжить научные исследования, которые сделали вашу карьеру столь выдающейся в царстве науки»). Двумя годами позже телеграммы подписывали уже Чарли Чаплин и Орсон Уэллс, Альберт Эйнштейн и Бронислав Малиновский, также признававший в американском коллеге «одного из великих лидеров нашей науки» [2].
Ровно в те же годы главу Исторической школы повстречал в стенах департамента антропологии «Колумбийки» Уильям Фентон («Все великие были там: Лоуи, Крёбер, Спек, Диксон»). Беседуя в Шермернхорн-холле с другим боасовским учеником Александром Лессером, начинающий исследователь вдруг услышал, как его окликнул Боас: «Вы – Фентон. Эдуард [Сепир] рассказывал мне о Вас. Зайдите в мой офис». Дальше разговор продолжался уже об ирокезском глаголе. Оказывается, добираясь как-то на поезде из Монреаля в Нью-Йорк, Боас смог записать образцы речи мохок [3]. Он продолжал без устали работать, притом что без малого десять лет не мог уже по-настоящему выезжать в поле!
По выражению Крёбера [4], «Раса, язык и культура» (Race, Language and Culture) явились своего рода Gesammelte Abhandlungen (собранием трактатов): 63 работы, опубликованные автором начиная с 1887 г. были собраны им в три раздела: в «Расу» попали 20 из них, в «Язык» – пять, в «Культуру» – 35, и еще три были отнесены к рубрике «Разное». Кроме того, ближе к концу раздела «Культура» Боас поместил четыре публикации о раскопках, которыми заинтересовался несколько позже, в пору учреждения Международной школы американской археологии и этнологии в Мексике. Так что 647-страничный том в полной мере отражал взгляды и достижения его автора на всех четырех полях синтетической метадисциплины, какой он продолжал видеть свою науку – в физической, культурной и лингвистической антропологии, а также в археологии.
По признанию Боаса составить сборник ему помогал Лессер [5]. Помимо разновременных статей, публиковавшихся в ведущих научных журналах (American Anthropologist, Science, International Journal of American Linguistics и др.), в книгу вошли доклады и выступления, читанные до этого на полузакрытых профессиональных симпозиумах, посему незнакомые широкой аудитории, например, “The Growth of Indian Mythologies” (1895), “Advances in Methods of Teaching” (1898), “The History of The American Race” (1911), “Remarks on The Anthropological Study of Children” (1912), “Race and Progress” (1931), “Conditions Controlling the Tempo of Development and Decay” (1935) и т. д. Третью, заметную категорию образуют произведения «малого жанра» – книжные рецензии и предисловия к трудам Пауля Эренрайха (Эренрейха), Уильяма Рипли, Роланда Диксона, Фрица Гребнера (Грэбнера) и др.
Не все части представлены здесь по-русски впервые, с десяток статей переведены и публиковались ранее и просто воспроизводятся в издании, выносимом на суд читателей: “The Limitations of The Comparative Method of Anthropology” (1896), “The Origin of Totemism” (1910), “Mythology and Folk-Tales of The North American Indians” (1914), “The Development of Folk-Tales and Myths” (1916), “The Methods of Ethnology” (1920), “Evolution or Diffusion” (1924), “Romance Folk-Lore Among American Indians” (1925), “Some Problems of Methodology in The Social Sciences” (1930), “The Aims of Anthropological Research” (1932), “History and Science in Anthropology: A Reply” (1936). Они выходили начиная с 1933 года сперва в «Советской этнографии», еще в переводе В. Г. Богораза [6], затем в двух сборниках (переводчик – Ю. С. Терентьев) [7] и в журнале «Социальные и гуманитарные науки на Дальнем Востоке» (переводчик – А. П. Забияко) [8]. Данное обстоятельство объясняет наличие определенных стилистических различий между разными местами книги.
Приступая к чтению, важно иметь в виду особенности работы Боаса со своими текстами. Прежде всего, ему присуще исключительное внимание к собственному образу, к тому, чтобы сложить целостный портрет из ускользающих от воли разрозненных черт, чтобы со всех сторон тебя воспринимали так, как ты этого хочешь. Так, известно свыше 10 тыс. его писем, и по несколько копий, сделанных для личного архива. Когда по какой-то причине нужное письмо терялось, антрополог не стеснялся просить своего корреспондента вернуть ему его, или копию, например, проф. Владимира Симховича из библиотеки Колумбийского колледжа: «Мой дорогой доктор, не будете ли Вы так любезны, продиктовать письмоводителю содержание тех двух писем, которые я имел смелость Вам послать» [9]. Не менее внимателен Боас был и к своим статьям, которые вошли в этот сборник. Он намеренно не стал располагать их в хронологическом порядке, подчеркивая, что изменения в его собственном мышлении с течением времени не настолько значительны, гораздо важнее логическая связь рассматриваемых тем.
Как следует из брошенной им же ремарки, текст “Growth” (1892–1939) «переработан и сокращен». В раздел «Разное» он включил две свои очень ранние статьи, вроде бы «потому что они отражают общий подход, лежащий в основе моей дальнейшей работы» [10], но при этом сильно поменял по крайней мере одну из них – лекцию “The Aims of Ethnology” в нью-йоркском Немецком общественном научном объединении (1888). Работая над ее переводом, ученый собственноручно подправил свой же первоначальный немецкий текст, изъяв четыре с небольшим абзаца, о чем также написал в примечании к сборнику: «Следующий пассаж был изменен из-за того, что содержал тогдашний взгляд о необходимом приоритете матрилинейных форм семейной организации» [11].
На эту деталь, свидетельствующую в пользу постепенного отхода ученого от популярных тогда эволюционистских схем И. Бахофена и Л. Г. Моргана, уже обращали внимание и Ю. П. Аверкиева, учившаяся у «папы Франца» в начале 1930-х годов, и крупнейший историк антропологии Джордж Стокинг [12]. Любопытно, что в англоязычную версию своей статьи Боас внес и вторую важную корректировку: «культура» превратилась в «культуры», к тому же являющиеся «результатами исторических процессов». На этом основании Дж. Стокинг делает вывод, что Боас начинал с понимания культуры, находившегося еще в русле традиционных гуманистических представлений, употребляя сам термин в единственном числе, как и его современники-эволюционисты, в частности Э. Тайлор. Причем исходное значение культуры переходит с этого времени на другой термин – «цивилизация». В окончательном варианте «Целей этнологии» «культуры» уже синонимичны «народам», а в ряде мест автор противопоставляет культуру цивилизации, точно так же, как племя народу. Отличительные характеристики научного понимания культуры, предложенного Боасом, от традиционного (или донаучного), Стокинг описывает с помощью дихотомии: релятивизм вместо абсолютизма; гомеостат вместо прогресса; множественность вместо единичности. Гуманист говорит о различиях в степени «культуры», тогда как для антрополога все люди одинаково «культурны» [13].
В прошлом немецкий иммигрант, Боас в своих сочинениях частенько прибегал к помощи родного языка. С годами выработалась даже особая стратегия, видимо осознанная, как манипулировать приобретениями двуязычия. Изначально он считал немецкий куда более приспособленным для целей науки, что все основное в мире вышло или выходит на нем, и соответственно предпочитал создавать свои самые важные сочинения тоже на этом языке, либо дублировал их потом специально для немецкого читателя. Но постепенно функции немецкого в использовании его Боасом сузились. На этом языке он мог писать то, что по какой-то причине нежелательно было публиковать на английском, например, что-то слишком смелое или еще недостаточно проверенное. Помимо этих ситуаций антрополог по необходимости рассчитывал на немецкоязычную аудиторию в целях пропаганды своих общественно-политических взглядов, скажем, когда активно включился в борьбу против усиления расизма в Германии.
Авторизованные переводы немецких работ Боаса, доселе неизвестных англоязычной публике, формируют одну седьмую от всего содержания сборника. Они касаются самых разных тем, от расы и наследственности – “Influence of Heredity and Environment Upon Growth” (1913), “The Analysis of Anthropometrical Series” (1913), “Race and Character” (1932) – до языка квакиутль (кваквала) – “Metaphorical Expression in The Language of The Kwakiutl Indians” (1929) и “Religious Terminology of The Kwakiutl” (1927). Обычно в Боасе видят специалиста по этнологии Северной Америки, в особенности одного ее региона – Северо-западного побережья. Этот стереотип разрушают две статьи сборника – “The Concept of Soul Among the Vandau” (1920) и “The Relationship System of The Vandau” (1922), также впервые увидевшие свет в Берлине, в журнале Zeitschrift für Ethnologie. Материал для написания обеих поступил от Камбы Симанго из португальской колонии Ньяса (совр. Мозамбик), который в 1919 году проходил обучение в Нью-Йорке.
И идейно, и композиционно сборник «Раса, язык и культура» явно обнаруживает преемственность от другой известной боасовской работы – «Ум первобытного человека» [14], которая в немецких дополненных изданиях даже носила название “Kultur und Rasse”. Эта относительно ранняя книга тоже содержала целые пассажи про язык, включенные автором, по выражению Дж. Стокинга, методом «ножниц и клея», из еще более ранних работ, например статьи «О чередующихся звуках» [15]. А кроме того, «Ум первобытного человека» точно также открывают проблемы, сформулированные предельно естественнонаучно; но затем читателю поэтапно предлагается признать, что расовое разнообразие человечества не имеет особого значения, и что каждая попытка изучения биологической природы человека неизбежно переводит нас в плоскость культуры.
Несомненно, это общее движение отражает развитие взглядов самого Боаса. Регна Дарнелл, специально рассматривавшая его роль в профессионализации физической антропологии, подмечает, что в ранние годы полевых исследований на Северо-западном побережье антрополог ожидал в частности, что использование краниологических находок поможет определить маршруты древних миграций и таким образом реконструировать культурную историю региона. Но примерно к 1897 году Боас разочаровался в ценности антропометрических данных и все чаще стал обращаться к собственно этнологическому материалу. Озарение пришло к нему во время исследований иммигрантов и их детей в городах Америки: такие признаки, как головной указатель и рост, подвержены быстрым изменениям, а значит непригодны для выведения устойчивых типов, по которым он намеревался сравнивать индейские народы [16].
С одной стороны, выход «Расы, языка и культуры» можно расценивать как своего рода подведение итогов, лебединую песнь – ведь слабеющему и больному профессору-эмериту оставалось жить всего-то пару лет, и необходимо было расставить все точки на i! С другой – давали о себе знать внешние вызовы. В первую очередь они были связаны с приходом к власти на родине Боаса нацистов, развязавших новую мировую войну. Из Германии не смогли выехать некоторые его близкие родственники; до конца неясна судьба семьи Тони – старшей сестры Франца. В Нюрнберге среди запрещенных «неарийских» книг, которыми разжигали костры, оказалась и боасовская “Kultur und Rasse”. Да и в Америке осознание коричневой угрозы происходило не так быстро, как хотелось. Вспоминает Джин Уэлтфиш, еще одна студентка «папы Франца», бывшая в те годы замужем за А. Лессером:
[В] 1939 году, на заседании Антропологической ассоциации, на котором председательствовал Сепир, встал вопрос о резолюции против классификации рас нацистов. Сепир предложил резолюцию. После этого все собрание разделилось. Оказались на одной стороне большинство народа, а на другой – бедная маленькая группка, в которую входили Боас, ты [Лессер], я, Мэй Эдел и Глэдис Рейчард. Мы голосовали за эту резолюцию. Вся же остальная банда восстала и проголосовала против на том основании, что немцы – дружественная держава. Затем Сепир со своим тонким чувством юмора сказал: «Эту резолюцию предложил А. Э. Хутон из Гарварда». Все думали, что голосуют против резолюции, предложенной Боасом [17].
Безусловно, Боас, чувствовавший более, чем кто-либо, что его авторитету ученого брошен вызов, собрал в кулак все силы, чтобы еще раз напомнить, как ему казалось, основополагающие истины. Несмотря на настоящую полифонию идей, тем и сюжетов, центральным в сборнике оставалось боасовское видение расового вопроса. Неслучайно, что уже во вступительной части им специально оговорено: «Термины “раса” и “расовый” повсеместно используются в том смысле, что они означают совокупность генетических линий, представленных в популяции» [18]. Дарнелл подчеркивает, что эти слова отражали результаты исследований формы головы иммигрантов, предпринятых антропологом в начале XX века, и означали изменение языка биологической антропологии в целом [19]. Вместо воспроизведения привычного взгляда на расу как на что-то единое по типу подвида у животных, с общностью происхождения и даже со своей специфической «расовой» психологией, Боас призывает к критическому пересмотру самой этой концепции. Впереди – только еще более радикальный вывод Лессера, что, не обладая практической ценностью для понимания истинного распределения человеческих вариаций, раса эпистемологически аналогична «эфиру» в физических науках. Увы, но соответствующая лессеровская статья, опубликованная ничтожным тиражом в малоизвестном журнале [20], осталась практически не замечена, и дело деконструкции расы было завершено уже в послевоенной антропологии такими личностями, как Эшли Монтагю и Ф. Г. Добржанский.
Однако, подчеркивает Дарнелл, влияние в этом вопросе Боаса нельзя понимать исключительно через призму одного только развития его идей. Институциональный аспект здесь не менее важен. В первые два десятилетия XX века ученый стремился поставить под свой контроль антропологические исследования в Америке. Это привело к появлению первых профессиональных кафедр антропологии, но и задвинуло на задворки прошлого по-своему яркую правительственную (вашингтонскую) и музейную антропологию, доминировавшую до Боаса. Если смотреть с позиций сегодняшнего дня, то многие из высказываний мэтра удивительно современны, тогда как другие явно устарели. Так, непонимание им генетики завело боасовскую антропологию в направлении противоположном нарождавшейся тогда же профессиональной физической антропологии. В то время как ученики и единомышленники Боаса продолжали работать в основном в области культурной антропологии, усилившаяся после 1920 года специализация делала все менее и менее боасовской новую дисциплину, погруженную в вопросы происхождения и биологической эволюции человечества. Преемственность между наследием Боаса и современной физической антропологией не так очевидна [21].
Ближе к нашему времени вспыхнула даже дискуссия о том, насколько адекватными были выводы ученого относительно пластичности расовых признаков – центрального места в его построениях. Крупный историк науки Карл Деглер выразил крайний скепсис, так ли уж обосновано научными доказательствами изгнание биологии (дарвинизма) и расового фактора из всяческих моделей, объясняющих социальное поведение человека? Кори Спаркс и Ричард Джэнтц, перепроверив боасовские подсчеты изменений в формах головы и тела у потомков иммигрантов, пришли к выводу о неоправданном экологическом детерминизме их автора. Но дальше Клэренс Гравли, Рассел Бернард и Уильям Леонард на тех же самых данных в общем подтвердили правоту Боаса в этом вопросе, и что важно, используя при этом инструментарий, недоступный в его время [22].
Примерно тоже можно сказать и о судьбе отдельных лингвистических идей ученого, наследие которого мы здесь рассматриваем. Уже писалось, например, что открытие фонемы, казавшееся многим прогрессивным в 1930–1950-е годы, и, похоже, так и не принятое Боасом, фактически обернулось отказом от характерного для него рассмотрения фонологии под углом зрения грамматики. Взгляд на язык, присутствовавший уже на боасовской стадии, затем отторгнутый, вернется в науку только после прихода хомскианства, на следующем витке истории [23]. Две статьи о проблеме классификации американских индейских языков, включенные в сборник, отражают скептическое отношение их автора как к методике европейской компаративистики, так и вообще к ценности построения генеалогической классификации, что долгое время многим специалистам тоже казалось явной архаикой. Но в своей борьбе с европоцентристскими схемами эволюции ему важно было подчеркивать значение не происхождения, а воздействия среды, как и на других полях, и прежде всего в физической антропологии. И современная лингвистика как будто бы также готова отказаться от «сенсационных» теорий индоевропеистов-современников Боаса, отождествлявших праиндоевропейский язык с мифическими ариями, позже переосмысленными в создателей культуры курганов, а еще позже – в носителей гаплогрупп R1b и R1a.
Что же касается статей о культуре, то, как отмечала еще Х. Кодер, наиболее спорными выглядят конкретные выводы в области, которую он лучше всего знал – этнографии квакиутль (кваквакьавакв) о-ва Ванкувер. В статье о социальной организации последних Боас различает кланы с подразделениями, которые вначале обозначает привычными англо-саксонскими, ирландскими и шотландскими терминами (септами, сибами), а затем предлагает называть аборигенным термином нумайм, чтобы подчеркнуть их уникальность, и все это – внутри отдельных «племен», коих тоже множество (собственно квакиутль, мамалиликала, намгиш, коскимо и др.). В результате получился весьма путанный образ. Ученый разглядел у кваквакьавакв множество внутренних конфликтов, точек зрения и взглядов на себя и окружающий мир, но так и не смог синтезировать их во что-то целое [24]. Современный ученый Майкл Харкин, наоборот, подчеркивает, что его великий предшественник перегнул палку в изображении кваквакьавакв единой культурной и этнической общностью, которой они никогда не были. Это произошло будто бы вследствие воздействия немецкого политического климата, в котором формировались собственные боасовские теории [25]. Но учитывая весьма сложные и противоречивые отношения Боаса с бисмарковской Германией, такая критика вряд ли справедлива.
Мы живем в период, когда критическая антропология подобралась уже к деконструкции культуры – наиболее ценной составляющей боасовской антропологии, того, что тождественно научной парадигме в других отраслях знания, во всяком случае по мнению Стокинга. А поклонники акторно-сетевой теории вообще ставят под сомнение независимое от биологии существование социального (как и культурного). Но это вовсе не означает, что публикуемый перевод сборника «Раса, язык и культура», как и вышедшие ранее по-русски «Ум первобытного человека» и «Антропология и современность», надо принимать лишь как источники для углубленного изучения курса истории антропологии.
По-прежнему ценен боасовский подход – историзм, опирающийся в философии на релятивистское отношение к культурным, биологическим и прочим различиям человечества, а в рутинной научной деятельности – на тщательно отработанную технику полевых исследований и работоспособность, до сих пор поражающую воображение. Наконец, метод «великого лидера» антропологии – проверенное оружие в борьбе с предрассудками нового поколения, которых тоже достаточно. Чего стоят околонаучные рассуждения о «генетической безопасности» целых народов, как и неожиданно вернувшаяся мода у нуворишей на переливание крови с целью якобы омоложения, не говоря уже о совсем запредельных интернет-бреднях сторонников Пиццагейта и кью-аноана, утверждающих, что современные сатанисты из Голливуда и Демократической партии США охотятся за кровью младенцев с целью удовлетворения своих нужд в целительном адренохроме. Уверен, в самом ближайшем будущем, взглянув отстраненно на извилистый путь, которым прошли в своем развитии антропология и смежные с ней науки, мы снова заявим, что еще многие остроумные идеи и блестящие находки, содержащиеся в самых разных работах, собранных здесь вместе, носят провидческий характер.
Игорь Кузнецов
