Филипп Дзядко
Глазами ящерицы. Дневник чтения одной несуществующей книги

 
Нет, не уходят. Стоят за спиной
мрамор холодный и хруст ледяной.
                  Ветер качает осину.
Голос неслышный, как будто больной,
                  так обращается к сыну:
 
 
«Вижу, сынок, ты опять босоног.
Что же ты будешь на свете, сынок,
делать с вещами, с врачами?
Деньги совсем измельчали.
 
 
Ты меховые ботинки сносил,
значит, за пару сапожек
сколько потребует новый Торгсин
наших серебряных ложек?
 
 
Как спеленал меня вечный покой,
больше тебе не достану
новую шапку, взамен дорогой,
той, что потеряна спьяну».
 
 
Знаю, что к этой зиме не готов.
К черному камню не видно следов.
                  Снежный занос не растаял.
И обмороженных белых цветов
                  нет, если я не оставил.
 

О родителях М.А. рассказывал в большом разговоре с Линор Горалик, который я буду часто цитировать. «Я их очень любил, но „дружил“ – какое-то не то слово. Может быть, с мамой – там было почти полное понимание. А отец – он, естественно, всегда отец. Довольно долго он старался внушить мне какие-то свои идеи и принципы и действовал достаточно настойчиво, но все же не ломал меня об колено. К тому же на моей стороне всегда был союзник – мама».

Для человека, возвращающегося домой с кладбища, время закончилось, но я не могу отделаться от его настойчивого присутствия. Кажется, что это стихотворение и про сейчас, что рядом с рассказом о частной катастрофе звучит голос человека, живущего в середине десятых годов. Человека, наблюдающего трагедию исчезновения, превращения живого в мертвое. Трагедия эта обыденная, тихая. Там, где ждешь увидеть воронку от взрыва, – будни, и ты живешь дальше, хотя и с некоторым удивлением: мир рухнул, а жизнь продолжается как ни в чем не бывало. Наверное, никакого политического подтекста тут не подразумевалось, но я слышу два голоса и строку «все кончилось, а мы едва задеты» читаю как строку про нас сегодняшних: все кончилось – в стране исчезло время.

Я оказался на месте чего-то исчезнувшего, и мое время замерло. Что-то подобное происходит с человеком, рассматривающим остатки древнего города, гуляющим, например, по Риму. Что остается там, где что-то было, а теперь нет? Как жить на оставленном месте? Эти вопросы часто встречаются в текстах М.А. – и в путевых записках, и в стихах. Вот, например, «Вилла Джулия» 2004 года:

 
Что осталось?
Одни черепки, дощечки.
Золотые письменные пластинки,
на которых галочками насечки <…>
 
 
Время выгорело дотла,
обдавая обрядной вонью
выходящие из котла
шеи львиную и грифонью.
 

Это не рассказ из путеводителя: это мы здесь и сейчас живем на развалинах, в пустотах. Это у нас остались одни дощечки, народные приметы и обрядная вонь, это у нас время выгорело дотла. Следом вспоминаю другое стихотворение о мире и жизни после, оно завершается словами о ненужной стране:

 
Вровень когда-то, теперь под ногами у нас
соты-палаты как старые шахты завалены.
Сор, обживаемый мелкими тварями, —
ветхой земли нарастающий пласт.
 
 
Что же скрывается в глубине
старого места – до грунта снесенного города?
При затемнении всё очевидней вдвойне:
свет наизнанку, и прежняя метка не спорота.
 
 
Что же скрывается в глубине?
Хитрые часики ходят, цепляясь колесами.
Сонные мухи встречаются с мертвыми осами
там, в ненадежной квартире,
                                                             в ненужной стране.
 

Может быть, я все-таки не вчитываю. Может быть, все это об одном – о том, как тебе, именно тебе жить внутри пустоты, после катастрофы.

III

 
Слепленный из мягкого, из ватного,
сделанный из снега на воде,
темный воздух ищет виноватого,
в накладной выходит бороде.
 
 
И уходит. Места не нашлось ему,
в памяти как будто снежный ком —
темный воздух, тонкими полозьями
увозящий прошлое тайком.
 

Сперва слышишь, как «слепленное, мягкое, сделанное, снежное, вата» превращаются в «воздух, полозья, увозящий». Изменение звука соответствует сюжету: мягкое становится резким, воздух обрастает материей, превращается в страшного Деда Мороза, который на детских санках увозит прошлое.

М.А. вспоминает: «После института отец работал на строительстве высотного здания у Красных Ворот, где, кстати, и находился потом мой детский сад – во внутреннем дворе. И жили мы тоже рядом, на Новой Басманной. Это вообще моя родина – этот кусочек города, Красные Ворота».

Этой родине посвящена книга М.А., вышедшая в 2000 году, она так и называется «За Красными Воротами». Это книга-воспоминание, вернее, книга, которая пытается вспомнить. Потерянная папина шапка, лампочка в подъезде, какой-то сад, шнурок на коньке, сношенные меховые ботинки, запахи, квартиры, дома – опись навсегда исчезнувшего мира, разговор о том, что не повторится.

«Я заикался и был дико застенчивым. Само общение для меня всегда было проблемой – каковой, в сущности, и остается. Но сейчас я, конечно, немного приспособился. А тогда я начал лепить свой мир – буквально из пластилина. Отдельно взятое пластилиновое царство-государство. В нем шла борьба, преследования, погони. Сложная была жизнь».

Сборник «За Красными Воротами» открывался стихотворением, которое начинается так: «Поименно называю все, что вспомнится, все, что мы наговорили, что увидели». Посвященная этому называнию, книга стала и романом взросления, и мемуарами, и расставанием с царством-государством. И в ней было очень много снега: «снег за окном всемирный», «снежный занос не растаял», «верю: такого снега не было сотню лет», «перебеливший себя мороз, снежный объем и лесной запас», «снег не вставая лежит плашмя», «живого снега за рекою чувствительные бугорки как будто движутся на нас». Детство связано со снегом, он постоянно рядом. В стихотворении, написанном почти пятнадцать лет спустя, и магический снег, и детство возвращаются. «Слепленный из мягкого, из ватного…» тесно связано с «Красными Воротами» – с желанием вспомнить то снежное царство-государство, удержать его, проститься с ним и одновременно остаться в нем. Словно накрыться тяжелым снежным покрывалом.

Важная строка: «в памяти как будто снежный ком». Внутри нее спрятан «ком в горле». Снег из первой строфы возвращается во второй, застывшее выражение наполняется новым смыслом и оживает.

Ощущение беды, чувство тревоги, которыми наполнено стихотворение, уже были в предыдущем, в «Останется народная примета…». Там говорилось, что «все кончилось», здесь память забита снегом, прошлое увезли. Это прошлое увез страшный темный воздух. В стихотворении живет угроза – «ищет виноватого» – и в финале она реализуется. Все, что было, уходит в темноту и в немоту белого цвета.

«Мягкое», «ватное», «снег на воде» лепят образ. Текст разгоняется, нащупывает нужные слова, в своем устройстве воспроизводит то, о чем рассказывает: лепит снежный ком. Вата из первой строки собирается в накладную бороду, снегом заваливает память.

Вспоминаю заглавное стихотворение из сборника «За Красными Воротами»:

 
Детский сад, но где же дети?
Только ветер за спиной.
На гранитном парапете
белый оттиск соляной.
 
 
Помню, и тогда знобило —
в круговой прогулке парной,
в детской упряжи навек.
Так я вижу все, что было:
сквозь затянутую марлей
форточку смотрю на снег.
 

Стихотворение 2014 года рассказывает ту же историю, вспоминает схожее, но иначе. В стихах из книги «За Красными Воротами» соляной оттиск на старом парапете возрождал в памяти целый кусок жизни, оказывался входным билетом в детские воспоминания. В «Слепленном из мягкого…» тоже взрослый вспоминает что-то из детства, но сам процесс вспоминания оборачивается забыванием: вспоминая детскую упряжь, тогдашний воздух, полозья санок, забываешь, забиваешь память снегом. Эти полозья увозят прошлое в темноту. Там – «так я вижу все, что было», здесь – темный воздух, забирающий у меня прошлое.

Зрение, видимое и невидимое – важнейшая тема у М.А. Еще и потому, что у него очень многое оказывается «за кадром». Каждое предложение, каждая строка здесь как будто не раз отжаты, остаются только те слова, которые заработали это право. Но за ними возникают тени тех слов и предложений, которые не попали в победители. За сказанным проступает несказанное, и читатель сам достраивает картину. Я «дочитываю» стихотворение, становлюсь его соавтором. Дочитываю: вечер накануне Нового года. Дочитываю: прогулка вечером с кем-то взрослым (с няней? у М.А. была няня) на санках по снегу и слякоти (за «снегом на воде» мерещится каша и вместе с «ищет виноватого» усиливает присутствие детства). Дочитываю: где-то рядом новогодняя елка, кто-то взрослый в накладной бороде Деда Мороза, сливающийся с куклой Деда Мороза из папье-маше и ваты, такого кладут под елку (он, честно говоря, всегда меня пугал). Я могу сказать, какой запах внутри этого стихотворения, хотя ничего не названо.

Таким же не названным, но отчетливо присутствующим оказывается здесь Мандельштам, главный поэт для М.А. О Мандельштаме М.А. писал, что «дактилоскопические отпечатки его стихов навсегда остались в нашем сознании, словно сами собой, без каких-то специальных усилий они проступили на чистом листе памяти, и теперь сознание из них частично и состояло».

В «Слепленном из мягкого, из ватного…» можно увидеть эти отпечатки. В нем проступают и стихи об игрушечных волках и детстве из «Камня», и карий воздух и полозья санок из «Я буду метаться по табору улицы темной…»:

 
В такие минуты и воздух мне кажется карим,
И кольца зрачков одеваются выпушкой светлой,
И то, что я знаю о яблочной, розовой коже…
 
 
Но всё же скрипели извозчичьих санок полозья,
B плетенку рогожи глядели колючие звезды,
И били вразрядку копыта по клавишам мерзлым.
 
 
И только и свету, что в звездной колючей неправде,
А жизнь проплывет театрального капора пеной;
И некому молвить: «Из табора улицы темной…»
 

Темная улица, прощание, воздух, который обрастает осязаемыми чертами, прошлое, которое увозят полозья, делают два стихотворения родственными друг другу. Пусть даже только у меня в голове.

В «Слепленном из мягкого…» детские воспоминания о давно минувшей зиме и детское ощущение чего-то чудесного сперва всплывают в памяти, а затем исчезают. Я остаюсь в мире, лишенном прошлого, в темноте, один, с комом в горле. Те же полозья, звук которых мог вызвать к жизни воспоминание о детском царстве, увозят все в темноту – и воспоминание, и царство.

Я помню двор в Сытинском тупике, куда по утрам ходил на «детскую кухню» за кефиром и молоком для братьев. Старые деревянные (говорили, что еще дореволюционные) санки с металлическими и очень острыми полозьями. Рассказы папы о сороковых годах и о Дмитрии Шаховском, который в детстве в Малоярославце перевозил на санках тела убитых в войну. Бабушку, с которой мы гуляли на Тверском бульваре зимой. Она везла меня по бульвару на санках. У нас была игра – я убегал от нее и кричал: «я уезжаю навсегда», потом бежал назад, и мы обнимались: «я вернулся». И вспоминая, я это теряю, уже не различаю, что было со мной, что рассказала мама, а что пропало. Чьи это были санки – мои или брата? Почему мои санки навсегда связались с рассказами о санках из чужого детства? Тот ли это бульвар?