Фелипе Фернандес-Арместо
Неизведанные земли. Колумб
Что касается будущего Генуи в атлантической торговле, то самые важные из ее торговых поселений находились в Кастилии и, особенно, в Андалусии. По техническим и географическим причинам Кадис и Севилья служили наиболее значительными базами генуэзских купцов в Испании. Технические причины были связаны с судами и грузами. Еще в 1216 году Яков Витрийский восхвалял большие круглые корабли Генуи, которые могли плавать зимой и «сохранять свежесть пищи и воды», то есть расходовать корабельные припасы медленнее, чем галеры с большим количеством людей. Таким образом, генуэзцы располагали большими парусными судами, а также галерами, способными бороздить Атлантику, уже в конце XIII века. Коммерческие галеры исчезли у Генуи в течение следующих 100 лет[64]. Можно с уверенностью предположить, что впервые круглые суда появились на атлантических маршрутах, где условия наименее благоприятствовали галерам. Однако причиной их использования являлось не только и даже не главным образом облегчение условий мореплавания. Венецианцы регулярно плавали в Англию и Фландрию на галерах, и, когда в XV веке Флоренция начала атлантическую торговлю, она также велась исключительно на галерах, которые были вполне пригодны для этой цели, и так продолжалось до появления Непобедимой армады. Предпочтение генуэзцами более экономичных морских перевозок оказалось результатом их зависимости от не слишком прибыльной оптовой торговли. В результате короткий рейс, прямо от выхода из Средиземного моря до Ла-Манша, стал не только возможным, но и жизненно необходимым, поскольку, используя мореходные преимущества круглых судов для уменьшения количества заходов в порты по пути следования и сокращения продолжительности рейса, торговцы могли обеспечить себе более высокую доходность. Не было особого смысла в том, чтобы продавать небольшие партии товаров, которые везли генуэзцы, их лучше было везти на крупные северные рынки, где можно было в обмен закупить шерсть и ткани. Наконец, генуэзским кораблям требовались большие глубоководные порты, подобные портам Кадиса и устья Гвадалквивира. Поэтому для генуэзских судов, направляющихся на север, стало обычным делом обходить Португалию, Кантабрийское море и Атлантическое побережье Франции.
Таким образом, для Генуи Андалусия стала такой же «пограничной» землей, как и для Кастилии. Генуэзская колонизация, начавшаяся еще до кастильского завоевания Андалусии, чрезвычайно усилилась в XIV веке, как только Генуя развернула северную торговлю, и снова в XV, когда сократилась торговля с востоком. Представление о масштабах и характере проникновения генуэзцев в Андалусию можно получить, взглянув на регион Кадиса и Хереса в XV веке[65]. Прежде всего, очевидны растущие темпы генуэзского проникновения и его все более меркантильный характер. Например, первыми генуэзцами, поселившимися в Хересе в XIII веке, были Бенедетто Заккария, знаменитый флотоводец, и Гаспаро ди Спинола, посол в отставке. Заккария, по-видимому, отказался от торговли во время своего пребывания в Кастилии, и для ранних генуэзских колонистов, особенно в таких центрах, как Херес и Кордова, во внутренних районах крупных портов, было обычным делом жениться на местных аристократках и становиться рантье, а не торговцами. В Севилье и Кадисе наблюдался обратный процесс, там генуэзцы смогли вовлечь аристократию в коммерцию за более чем два столетия растущего проникновения в местное сообщество и смешанных браков. Новая волна генуэзских иммигрантов в конце XV века состояла уже исключительно из торговцев и ремесленников. К XVI веку три четверти севильской знати носили генуэзские фамилии, а местный философ Якопо Адорно был всегда готов обосновать совместимость коммерции и дворянской чести. По мере роста темпов иммиграции увеличивался и размер общины. Большинство генуэзских пришельцев XV века, как правило, становились «гражданами» (vecinos), а также «временными жителями» (estantes), причем последние преобладали. Это определило относительную оседлость генуэзской общины Кастилии в XVI веке, когда жители принимали участие в строительстве испанской империи посредством банковского дела и инвестиций, вместо того чтобы продолжать осваивать новые рубежи[66].
В то же время эти все более оседлые общины служили в XV веке опорными пунктами для дальнейшего генуэзского проникновения на запад в Португалию, Африку и, прежде всего, на острова Атлантического океана. Семейные дома генуэзцев в Андалусии работали портами захода для родственников из Генуи, направлявшихся на запад или обратно. Например, Антонио Усодимаре, после службы в Португалии по исследованию западного побережья Африки, поселился у своего брата Франческо в Кадисе в 1462 году. Семья Франки ди Луззардо отправила сыновей на Тенерифе и берберийское побережье, Асканио – на Гран-Канарию, Нигро – в Португалию и на Мадейру. Ничто так хорошо не иллюстрирует гибкость генуэзской семьи как инструмента колонизации, как способность демонстрировать одновременно и мобильность, и сохранение корней.
Наконец, генуэзцы Андалусии проявили типичную для двуликого бога Януса приспособляемость. Они смогли замаскироваться в местном обществе с помощью смешанных браков, официальной натурализации, двуязычия, служения сообществу и короне и даже изменения орфографии своих имен. В то же время они смогли сохранить в таких крупных центрах, как Севилья и Кадис, свою «другую Геную». Помимо экзогамных привычек, их назначение на высокие должности является лучшим показателем успешного признания генуэзцев местными сообществами. Финансовые покровители Колумба, например Франческо да Ривароло и Франческо Пинелли, служили советниками в Севилье и близкими доверенными лицами короны, Франческо Адорно заседал в городском совете Хереса, а Джанбаттиста ди Асканио и Кристофоро Маруффо – в городском совете Кадиса. На более скромном уровне Агостино Асилио являлся казначеем своего прихода в Эль-Пуэрто-де-Санта-Марте. Тем не менее эти ответственные должности в испанском обществе, как правило, завоевывались без ущерба для генуэзской идентичности, особенно в Севилье и Кадисе, где генуэзские колонии пользовались древними привилегиями, имели собственные консульства и владели причалами. Было обычным делом иметь дом в Генуе, возможно в качестве убежища, – наличие такого дома у Ривароло приводилось в качестве доказательства недействительности его натурализации. Даже легендарная бережливость генуэзцев являлась частью их приспособляемости: нотариальные записи Кадиса показывают, что, не экономя на своей торговой деятельности, они экономили на драгоценностях, коврах и других предметах роскоши. В 1480-х годах в Кадисе существовало особое генуэзское религиозное братство со своей часовней в соборе, и подобные организации, возможно, существовали и в других местах. Например, братство во имя Иисуса в Хересе было основано генуэзскими портными. В Севилье генуэзская община вплоть до XVI века сохраняла обычай совместных обращений к монархам. Такая двойственность однажды была ярко выражена самим Колумбом. Как он сам писал директорам генуэзского государственного банка Сан-Джорджо в то время, когда, нужно признать, несколько разочаровался в Испании: «Господа, хотя мое тело скитается здесь, мое сердце всегда в Генуе». Такая же двойственность отражена в испанских стихах одного из ведущих поэтов Севильи XV века, известного как Франсиско Империал, которого всегда описывали как «уроженца Генуи, жителя благороднейшего города Севильи». Он любил принявший его город, «самый лучший в королевстве», восхвалял красоту его женщин и справедливость его королей, увещевал его, в явно дантовском стиле, очиститься от ереси и пороков, но также никогда не забывал своей родины и не забывал конца Януса из Трои[67].
Таким образом, генуэзские реалии очень важны для понимания жизненного пути Колумба – от Генуи, где тот начался, до Андалусии, где закончился. Они помогают объяснить, как и почему он добрался до берегов Атлантики и что там с ним приключилось. Опыт Колумба в качестве мореплавателя по всему генуэзскому морскому миру того века и смещение его деятельности на запад описаны в отчете о пяти плаваниях, четыре из которых упоминаются лишь в письме, написанном Колумбом в январе 1495 года, спустя долгое время после упомянутых событий, очевидно, с конкретной целью убедить своих корреспондентов, испанских монархов, в широте его практических познаний в мореплавании. Тем не менее все утверждения, изложенные в письме, по своей сути правдоподобны. Самое раннее путешествие – если оно вообще имело место – должно было состояться в начале 1472 года. Согласно рассказу Колумба, все началось в Марселе с заказа анжуйского претендента на неаполитанский престол захватить арагонский корабль в гавани Туниса. Как утверждал Колумб, «люди, бывшие со мной, взбунтовались и решили вернуться в Марсель», после чего «понимая, что не смогу принудить их силой, только переубедить с помощью некоторой хитрости, я согласился на их требования и, подменив показания компаса, поднял паруса, когда стемнело. А на следующий день, когда взошло солнце, мы были за мысом Карфаген, в то время как все они были уверены, что мы направляемся в Марсель»[68].
Этот эпизод вряд ли был чистым вымыслом, поскольку рассказ о выступлении на стороне анжуйцев не мог быть рассчитан на то, чтобы расположить к себе Фердинанда и Изабеллу, унаследовавших притязания Арагона на неаполитанский престол. Действие рассказа происходит в заливе Льва и Тирренском море, родных водах Генуи, в которых он так много плавал в юности, что до последних дней своей жизни помнил в деталях маршруты плаваний[69].
История об обмане мятежников имеет привкус назидания, призванного намекнуть на некие моральные принципы, но она типична для Колумба, которому нравилось видеть самого себя именно таким. Он рассказывал похожие истории о том, как обманул команду во время своего первого трансатлантического плавания, подделав запись в бортовом журнале, и о том, как запугал туземцев Ямайки во время своего последнего плавания, предсказав затмение[70]. Независимо от того, правдива эта история или нет, ее следует рассматривать как правдивую конкретно для него и как отражение притязаний Колумба на природную проницательность и умение справляться и с командой, и с кораблем, что компенсировало отсутствие формального образования.
Рассказ о путешествии в Тунис дает представление о первом решающем повороте в жизни Колумба: из ткацкой мастерской на борт корабля. О втором таком переходе, из Средиземного моря в Атлантику, свидетельствуют сохранившиеся доказательства его ранних плаваний. Дату уже нельзя определить с точностью, но должно быть, это произошло примерно в середине 1470-х годов и не позднее 1477 года. Традиционное повествование о его спасении от пиратов и во время кораблекрушения коммерческого судна, направляющегося из Генуи на север, слишком романтично и драматично, чтобы безоговорочно принимать его: образ Колумба, представленный авторами того времени как избранного Провидением для великих деяний героя, подозрительно хорошо соответствует сюжету. Но то ли благодаря божественному вмешательству, то ли каким-то более прозаическим и неизвестным нам обстоятельствам к 1477 году Колумб, несомненно, перебрался из Генуи в Лиссабон, где у него начался длительный период постоянного или с перерывами проживания в Португалии и уже пожизненной привязки к Атлантике. Не стоит призывать на помощь магию, чтобы объяснить то, что в обстоятельствах жизни Колумба было совершенно логичным шагом. В его плаваниях между Средиземным морем и Атлантикой, с постепенным полным переключением на Атлантику и расширением горизонтов, отражалось общее направление деятельности генуэзцев в торговле и колонизации новых земель.
Переместившись к Атлантике, Колумб получил больше чем практическое ознакомление с навигационными проблемами, с которыми ему пришлось бы столкнуться при попытке пересечь океан. Наряду с принятием «атлантической судьбы» он получил и невесту из этого мира, вероятно в Лиссабоне (но возможно, на Мадейре или Порту-Санту). Точная дата неизвестна, но вероятнее всего, свадьба состоялась в 1478 или 1479 году. Этот брак был самым большим шагом Колумба на пути к социальной респектабельности, к которой он стремился. Хотя по некоторым меркам этот шаг и был достаточно скромным. Донья Филипа принадлежала к дворянству, происходила по материнской линии из семьи, издавна служившей монархам, была дочерью сеньора, обладавшего отличительной чертой феодальной знати: правом повелевать вассалами. Ее отец, Бартоломео Перестрелло, при жизни правил одним из самых маленьких, бедных и отдаленных владений португальской монархии – островом Порту-Санту. Тем не менее для сына генуэзского ткача это был не просто шаг, а огромный скачок. Вступив в брак, Колумб почувствовал вкус к той форме величия, которой мог бы достичь собственными деяниями: морское владение, приобретенное отчаянной храбростью предков. Хотя отец его жены представлял собой весьма скромный пример облагораживающего влияния морских приключений и не менее скромный образец воздействия средневековой рыцарской литературы. Если верить ранней биографической традиции, брак также дал Колумбу доступ к бумагам покойного отца его невесты, что, согласно той же традиции, стимулировало интерес Колумба к португальским рассказам об освоении Атлантики[71]. Донья Филипа оказала своему мужу еще две услуги: подарила ему единственного законнорожденного сына Диего, на котором сосредоточились его династические амбиции и в котором они в конце концов воплотились; и рано умерла, оставив Колумба свободным и, похоже, не обремененным сентиментальными воспоминаниями. Его единственное нежное упоминание о жене встречается в кратком описании его службы испанским монархам, в котором он говорит о необходимости «оставить жену и детей», чтобы предстать перед ними[72]. Но если это подразумевает действительные чувства, а не является простой формой эмоциональной риторики, то следует признать, что речь может идти о периоде после смерти доньи Филипы и что «жена», о которой идет речь, была связана с Колумбом менее официальными узами. Его брак обеспечил ему еще один потенциально полезный известный нам контакт: родственники его жены – сестра Виоланта и шурин Мигель Мулиарт – жили в Уэльве, в двух шагах от будущей точки отправления Колумба в Новый Свет. Он посетил их в 1491 году, в то время, когда налаживал связи с сообществом моряков в соседнем Палосе. Было бы заманчиво, но необоснованно сделать вывод о какой-то связи между этими двумя событиями. Более вероятно, что семейная связь пошла на пользу Мулиартам, которые заняли деньги у своего удачливого родственника, когда Колумб разбогател[73]. События его жизни в конце 1470-х годов, в период первых плаваний в Атлантике, зафиксированы генуэзским документом 1479 года, где отмечено плавание Колумба на Мадейру в предыдущем году для покупки сахара в рамках сделки, заключенной фирмой Чентурионе[74].
Организатор сделки Луиджи Чентурионе и посредник Паоло ди Нигро были упомянуты в последнем дополнении к завещанию Колумба много лет спустя вместе с некоторыми жителями Лиссабона, включая еще одного члена клана Чентурионе[75]. Работа в качестве закупщика сахара на атлантических островах в интересах семьи Чентурионе также послужила бы объяснением случившихся предположительно в тот же период плаваний между Лиссабоном и Порту-Санту, Колумб вспоминал о них в своем письме от 1495 года[76], а также посещений Канарских и Азорских островов, которые не зафиксированы ни в одном документе, но о них можно с уверенностью судить по примерам очевидного знакомства Колумба с обоими архипелагами, подтверждаемого, в случае с Азорскими островами, заявлениями ранних биографов о том, что он собирал свидетельства возможности мореплавания в тех областях Атлантики[77].
Эти три архипелага – Мадейра, Канарские и Азорские острова – были связаны системой ветров и торговыми путями с более широким кругом атлантического судоходства, который простирался на юг до Гвинейского залива и на север до Англии и за ее пределы. В своих воспоминаниях от 1495 года и в рукописных заметках на полях прочитанных им книг[78] Колумб описал плавания до этих крайних пунктов. Он утверждал, что в феврале 1477 года (дата не может считаться надежной из-за давности воспоминаний) отплыл из Бристоля «на 100 лиг дальше»[79] Исландии, как следует из контекста. А в 1482 году или позже, согласно тем же источникам, он отправился на юг из Лиссабона в новую португальскую крепость Сан-Жоржи-да-Мина, недалеко от устья Вольты, где была сосредоточена португальская торговля золотом с внутренними центрами золотодобычи. По первому из этих маршрутов средиземноморские купцы обычно добирались до Англии, где Колумб вполне мог присоединиться к плаванию из Бристоля в Исландию. В его утверждении нет ничего изначально неправдоподобного, и его участие в таком путешествии также объяснило бы заход в Голуэй в Ирландии, о котором он упомянул в другой записи на полях. Подлинность его путешествия на Золотой берег убедительно подтверждается знанием Экваториальной Африки, обнаруживавшимся в различных местах его сохранившихся сочинений[80].
Таким образом, к середине 1480-х годов Колумб почти оправдал свое более позднее хвастливое утверждение о том, что он плавал «на всех известных морях». В частности, он следовал за генуэзской торговой экспансией от Средиземного моря до Атлантики, охватив почти весь генуэзский морской мир от Хиоса до Канарских островов, и проник в самые отдаленные уголки Атлантики, известные в его время.
Атлантика – Океан-море – служила заманчивым миром возможностей для современников Колумба. Отражением восторженных домыслов, вызванных не имеющими четких границ просторами неисследованного океана, могут служить карты того времени, на которых видно, каким стимулом для воображения являлось исследование Атлантики и как росло осознание потенциально пригодного для освоения атлантического пространства за столетие до путешествий Колумба. К мифическим островам, обычно имеющим воображаемое расположение на картах XIV века – островам Святого Брендана, Святой Урсулы и Бразилии, – венецианская карта 1424 года добавила большие заманчивые острова, в том числе «Антилию», отождествляемую с островом «Семи городов», на котором, согласно легенде, мало отличающейся от легенды о святой Урсуле, португальские беженцы от мавров поселились в VIII веке. Эти острова традиционно обозначались на последующих картах, вдохновляя исследователей на поиск. Колумб также разыскивал их. Открытые им острова были единодушно названы Антильскими островами, а один архипелаг он назвал в честь «девственниц» святой Урсулы. Еще в 1514 году в португальских официальных инструкциях по плаванию указывались маршруты к «еще не открытым островам», и одной из самых забавных подделок XVI века является испанская «хроника» завоевания острова Святого Брендана[81].
Хотя предпринимались попытки соотнести эти умозрительные догадки с реальными находками, обычно в связи с теориями доколумбовых открытий Америки, единственное возможное новое открытие начала XV века – это открытие Саргассова моря. Но если оценить подлинный ажиотаж, вызванный в XV веке неограниченными возможностями, поджидающими в Атлантике, то уже не удивляет многочисленность этих догадок. Непосредственным стимулом послужили новые открытия: картографы Майорки, впервые разместившие Азорские острова в почти правильном месте на картах 1430-х годов, также способствовали тому, чтобы упоминания о новых гипотетических островах сделались традиционными. Андреа Бьянко из Генуи интересовался последними непроверенными новинками, как показывает его карта 1448 года, но еще на своей карте 1436 года он разбросал по океану горсть воображаемых островов и даже на карте 1448 года обозначил несколько традиционных, заверив при этом, что «настоящий остров» находится в 2400 километрах в Экваториальной Атлантике[82].
Путешествия, вдохновленные такими догадками, в свою очередь, иногда приносили настоящие открытия, которые подпитывали процесс. Колумб рос в то время, когда Атлантика была просто усеяна новыми ориентирами и получала все новые границы на картах. В 1452 году, примерно во время его вероятного рождения, открыли два самых отдаленных острова Азорских островов. В период между серединой 1450-х и серединой 1460-х годов исследовали архипелаг Зеленого Мыса. В 1470-х к ним добавились острова Гвинейского залива. А в 1480-х, когда Колумб стремился совершить собственное путешествие по Атлантике с целью новых открытий, Диого Кан и Бартоломеу Диаш прошли вдоль всего западноафриканского побережья до его самой южной границы. Экспедиции отправлялись из Бристоля в поисках новых островов в 1480 и 1487 годах и, возможно, регулярно в 1490-х. Значительное увеличение импорта североатлантических товаров в Бристоль в 1480-х годах свидетельствует об увеличении торговли с Исландией благодаря таким путешествиям, причем это были целенаправленные исследовательские плавания, предназначенные для того, чтобы «искать и найти»[83]. Бристольцы называли цель своих поисков «Бразилией». Для португальцев и фламандцев с Азорских островов такой целью служила «Антилия» – такое название они дали возможным новым открытиям. Сохранилось по меньшей мере восемь португальских «поручений» на открытие новых атлантических островов, относящихся к 1462–1487 годам. В некоторых есть конкретные ссылки на свидетельства морских карт. Наиболее общие положения содержатся в «поручении», выданном Фемону Телешу (1474 год), об «острове Семи городов или о любых островах, которые он найдет»[84]. Несмотря на минимальные результаты, путешествия бристольских и азорских мореплавателей все равно продолжались. Атлантика неудержимо влекла к себе, оставаясь дразнящим вакуумом, который просто необходимо заполнить.
Темпы изменений в общепринятой картине мира, по-видимому, заставили Андреа Бьянко почувствовать, что от древних географических понятий необходимо отказаться. То же самое несколько лет спустя высказал признанный мастер венецианской картографической школы Фра Мауро, который признался в примечании к своей карте, самой полной на тот момент, что очертания мира, должно быть, несовершенны, поскольку его протяженность неизвестна. Космографы XV века напоминают военнопленных из рассказа Марселя Эме, которые, не имея возможности видеть стены своей камеры при свете сальной свечи, могли вообразить себя свободными. Благодатное невежество позднего Средневековья обеспечивало сходное ощущение безграничности. Колумб, несмотря на свое величайшее уважение к избранным письменным источникам, всегда выказывал по-детски непосредственный восторг, когда ему удавалось, исходя из собственного опыта, оспорить общепринятую мудрость. Ему сослужило хорошую службу доверие к некоторым географам-теоретикам того времени, осознававшим значение прогресса в исследованиях. Он отметил, например, аргументы папы Пия II в пользу плаваний по всем океанам и доступности всех земель и заявил, что португальские исследования вдоль побережья Африки опровергли древние представления о непроницаемости этой «раскаленной» области мира.
По своим амбициям и призванию исследователя, как и в большинстве других отношений, Колумб был типичным представителем своего времени. Образ одинокого избранника судьбы, борющегося против господствующих догм, чтобы осуществить мечту, опередившую свое время, проистекает из созданного им самим образа аутсайдера, которого осмеивало и неохотно принимало как научное сообщество, так и истеблишмент. Чтобы объяснить его уникальное достижение – открытие Америки, нет необходимости предполагать, что началом послужил уникальный план, или уникальное видение, или уникальный предыдущий опыт. Замысел Колумба о новом путешествии в Атлантике прекрасно вписывается в контекст эпохи интенсивных размышлений о тайнах Океана-моря. Почти каждый элемент допущений и догадок, лежавших в основе его замысла, являлся предметом общепринятых географических дебатов его времени.
