Феликс Лиевский
Царская чаша. Книга 1.2
Глава 1. Хлопотное дело
Елизарово.
Начало сентября 1565 г.
Петька хотел войти в сени чинно, да не вышло: нарочное письмо из Москвы от батюшки, запылённый гонец с провожатым, и спавшая, наконец, жарища, благодатному осеннованию первому начало дающая, переполняли его неугасимым нетерпением… И память свежая о братнином приезде, да с такой свитою товарищеской, что в груди щемило. И досада, ведь ничего толком ему показать своего не успел! – а лук-то подаренный он приспособил, хоть и тяжка пока что была тетива для мальчишьих пальцев, да всё ровно приладился стрелять! И ещё как похвалиться хотелось, что они с Терентием надумали тут, силков ловко наделали на дичину, к осени готовясь, да и на конях умело такие штуки наловчились выделывали, что и черкасским княжичам не зазорно показалось бы… Другое дело, кони у них пока не те – справные, да стати простецкой. Как увидал Петька братнина жеребчика, Атру этого, так и спать вовсе перестал… Мать перепугалась, не захворал ли! А как тут не захворать. От похотения и себе такого же аргамака у Петьки жар разыгрался не в шутку. И брат шепнул, что, как только минет ему пятнадцать, то в свой «московский» стан его примут, и уж тогда и коня-ферязя молодого драгоценного он сам ему выберет. По нраву чтобы… По нраву! Как жену, говорит… Жену человек, воинским долгом облечённый, реже видит, чем коня своего и друзей своих, так уж повелось, и потому надо всему, что вокруг тебя есть, что служит тебе, душу придавать. Так и сказал – "душу придавать". Тебе да мне, сказал, не дома умирать в тихой старости, братишка, а, даст Бог, во поле при битве, и это – счастье, а потому люби всё, что тебе доблесть и стать воинскую составляет, как и род свой, как себя самого… Да и не справиться, говорит, ему сейчас с таким конём, и уход за ними нужен особенный, не то загубишь сокровище, да и всё.
Смотрел и слушал тогда Петька всеми своими возможностями. Никогда брата таким он не видал. От блеска и красы его новоявленной слепило, мутился разум – поменялся Федя неузнаваемо… – а и прежним остался. Как приобнимал его, и голосом мягким на ухо говорил, просто и понятно так, как в детстве бывало, шутил… И стал он выше не только ростом – смотрел иногда задумчиво, как бы забываясь и отрешаясь от всего вокруг, и тогда делался незнакомым, нездешним каким-то. Отчаянно хотелось Петьке стать вровень с ним, ведать его думы, дышать одними заботами и радостями, но даже слова спросить он не умел в такие минуты, не мог придумать, как чаяния эти свои выразить, а просто ждал, пока отпустит брата, и снова будет всё мирно, легко, тепло и весело…
В этот раз матушка по прочтении послания пришла в неописуемое волнение, и девкам её теремным пришлось бегать за мятными каплями и холодной водицей. Арина Ивановна велела себя наверх в горницу отвести, отдышавшись, перечла всё ещё раз. Было послано за Фролом, все вдруг засуетились, обмениваясь, почему-то, громким шёпотом, и Петька даже испугался, не случилось ли чего худого. Но девки шушукались по углам очень лукаво, а Марфуша, промокая слёзы концами платка, бормотала явно благодарности Пресвятой Богородице, из чего было видно, что событие случилось хоть и очень важное, но, скорее, радостное.
– Петенька, ангел мой, подойди. Нашлась Феде нашему невеста, и от батюшки наказов нам не счесть теперь – ко свадьбе, стало быть, готовиться будем. А пока нам с тобой ехать в Москву…
– Федька женится?! Вот это да! И ни словечком не обмолвился… А чего вы все плачете-то?! – тут до него дошло, что в Москву скоро ехать, и в полном восторге он кинулся матушку обнимать. – А невесту-то видели? А жить где станут, здесь, или на Москве? Или в Слободе? Тогда и я, и мы, может, с ними, а?
– Экий скорый ты у нас. Такие дела не вдруг делаются1… Вот на смотрины да на сговор нам прибыть и надобно, чтобы по чину всё было, по обычаю… Только ты пока помалкивай, дело то семейное, не вышло бы сглазу до времени!
– Что, и Терентию даже не сказывать? А я б его с собою взять хотел. А, матушка? Да и чего кому мне говорить – сам ничего ж не знаю толком…
– Посмотрим там, поглядим. Не одни мы отсюда поедем – почитай, все Плещеевы Ярославские, да из невестиной родни тоже собираются, соседи наши, как оказалось, Захарьины… Батюшка нам их дождаться тут велит, и с ними поездом единым уж тронемся.
– Долго ль собираться будем? А Захар поедет? Только, чур, я верхами, не маленький уж!
– Кто знает. Неделю-другую, может. Алексей Данилыч просит не медлить. Вот дождёмся всех, и тронемся. Погодка б не испортилась… Столько волнений! – Арина Ивановна знамением осенилась, глянув на лампадку в Красном углу. – Не приведи Боже что не так сделать, не ладно показаться…
Почему-то Петьке стало жаль мать, и вместе с тем – обидно, и зло даже на эту новую и незнакомую родню будущую, перед которой она так опасалась негоже выглядеть. Она, краше, милее, разумнее и добрее кого на свете не было. Разом припомнились сетования и отца, и брата, да и ближних дворовых их на великокняжескую спесь иных семей, и тут почуял Петька, что невеста братнина из таких как раз, по всему выходит. Да и о Захарьиных он слыхал тоже – родичи царицы Анастасии покойной, царевичей, а стало быть – люди большие… А отец невесты – так и вовсе свояк царю.
Нахмурившись, Петька сжал рукоять ножа, привешенного к поясу, и ласково погладил мать по плечу.
Как бы то ни было, а на другой день уже всё село, не то что двор хозяйский, знали, что старший боярский сын просватан за княжескую дочку из московских… И что терем будут городить пристроем в отцовской доме, для молодых – Фрол со старостой отправились звать к ним на эту работу плотницкую артель из сопредельных владений помещика дворянина Арефьева, где, по их сведениям, как раз завершалось ею какое-то дело. Имелись в обширном хозяйстве свои плотники, конечно же, но, по незапамятному древнему суеверию, если у хозяев было достаточно средств расплатиться, плотников-строителей приглашали не своих, но не потому, что свои хуже, а потому, что чужие мастеровые наверняка не имеют никаких жалоб и возможных обид на хозяев, и их, как пришлых, не имеющих связей ни с кем местным, не могут сглазить, а они не имеют резона недобросовестно отнестись к делу… Как ни была добра боярыня Басманова к своим работникам, а в этот раз не решилась нарушить артельного обычая.
Как началась постройка, Арина Ивановна, от шума этого затворяясь, ночевала даже иногда в избушке Марфушиной, которую подлатали и вымели чисто, поодаль от двора. Нянюшка ребят Басмановых сама замужем не бывала никогда, так уж вышло, что весенний век свой пронянчилась с младшими своими, да с родителями хворыми, и до сей поры девичий сарафан носила2, хоть и не такой уж цветастый, как в молодости… И косу нерасплетённую, поседевшую напрочь, под пёстренькими платками и шалями прятала. Сейчас вот в обновках, что Федька в последний раз привёз, ходила, и радовалась, точно отроковица, нарядной собою любуясь потихоньку… В тихой маленькой её избушке, опустевшей с тех пор, как обитетельница её переселилась в хозяйский терем, теперь сама боярыня укрывалась от непрестанного весёлого, бойкого шума топоров и голосов мастеровых мужиков, радость сулившего, да только головушке от него больно бывало.
Целыми днями теперь все заняты были: мёд, орехи, ягоды собирали, и для себя, на зиму запасы, и для хозяйского стола, а уж им боярыня сама ведала, соленья и меды такие варила, что и к царскому столу подать не зазорно.
Особо, конечно, занимались льном. Красили полотна в артельном овине, сносили туда охапками и корзинами загодя запасённой коры крушины, ольхи и зверобоя цветы – для тёмно-красного; васильков с черникой – для глубокого синего; дубовой коры и грушевой, листвы берёзовой, дрока и шелухи луковой – для ярко жёлтого. Вываривались, вымачивались в разноцветных чанах натканные за весь год прошедший полотна, готовые – выжимались сильными мужицкими руками, расправлялись и развешивались над сушильными печами. Подарков предстояло наготовить великое множество невестиной родне, да и показать заодно, каково хозяйство жениха вотчинное3… Весть о передаче воеводой вотчины семнадцатилетнему Фёдору уже облетела окрестности, но для жителей Елизарова это ничего особенно не меняло – обоих, по всей видимости, редко будет здесь видно, а распоряжаться всем по-прежнему придётся Фролу и боярыне.
Ожидались и гости-родичи, которым надлежало быть сватами, ну и сопровождать Арину Ивановну с Петей.
Первыми прибыли молодые Андрей Иваныч и Григорий Фёдорыч Плещеевы, из Ярославля, и Захарий Иваныч Очин-Плещеев с ними, и сразу стало легче. Рассказали, что дружкою быть Захару Иванычу-младшему, племянничку Очина, Фёдора товарищу, это уж решено, ему и со сватами идти, тем паче, что сам недавно отцом сделался. Им же – поддружьями, совместно с новыми опричными знакомцами Федиными, а вот прочие чины – то подумать надо. Но думать будут оба батюшки, а их теперь задача – всю ватагу родственную и кутерьму предстоящую путём-законом поддерживать и помогать всячески.
– Бог ведает, – говорил Захарий Иваныч, – да государь, когда Иван Дмитрич наш от войска отъехать сможет, а без него свадьбу не сыграть. Да и без князя Охлябинина! – они смеялись громко и открыто, и верилось, что всё идёт, как надо. Близкий родич воеводы Басманова, Иван Дмитриевич Плещеев по прозванию Колодка, тоже ныне опричный воевода, как и Охлябинин, был по службе над полком где-то Оке…
– Ему и тысяцким быть, не иначе!
– А Фетиньюшка здорова ли, будет ли?
– А как же! Не изволь беспокоиться, Арина Ивановна, без сестрицы нашей свадьбы не затеем!
– А Федю не видали ли? Как он сам-то? – не сдержалась и всё же спросила она.
Вышла заминка малая. Не видали, были кто где ведь, худого не слыхать, а, значит, всё добром. Беспокоиться напрасно нечего. Невесту тоже не видели. Поди, не повяжет Алексей Данилыч сына любимого с какой-нибудь змеищей или уродицей, а хоть бы и племянницей царской была. Сказывают, красавица.
Шутили всё…
Но на душе у Арины Ивановны непокойно было, думалось, отчего это Алексей Данилыч спешно так сватовство учинил, и отчего сам Феденька об том, дома будучи, ей ни словом не обмолвился… По всему выходило, что сам не ведал ещё об отцовском решении. О многом бы ей хотелось Федю порасспросить, ноющее сердце успокоить, да только знала – прямо не ответит…
Перед самым отъездом в Москву, вконец исстрадавшись тревогой, затеяла Арина Ивановна гаданье-ворожбу, ото всех глаз затворившись в своей горнице. Завиток волос шелковых сына из ладанки извлекши, всматривалась долго, ласково приговаривала, и, решившись, уколола серебряной булавкой палец. Капля крови упала прямо на язычок огня гадальной свечи, вскипела, с лёгким треском исчезла, и тут пламя вспыхнуло ослепительным золотом, так, что Арина Ивановна вскрикнула и отпрянула, и зажмурилась… Белый лик сына возник из сплошного огненного дыма, очи его, зачарованно распахнутые, и в них отражённый, смолой кипящей, живым серебром, остриями клинков-зубов и когтей, и вкруг него, всего обнимая – кольцами Змей Великий, Царь подземный… Перепугавшись, брызнула она водой освящённой поверх гадания, свеча дрогнула и стала вновь маленькой и ровной. Перекрестив волосы Федины, она убрала свою драгоценность обратно в ладанку, прижала к груди, и оставалась долго недвижимой, страшась разгадывать увиденное.
Москва.
Строящийся новый царский двор на Неглинной.
10 сентября 1565 года.
На месте недавнего пожарища, поглотившего двор князя Михаила Черкасского, теперь расширилась целая площадь, и быстро зарастала уже стенами над подвалами и подклетами вновь задуманного Иоанном для себя подобия Слободской твердыни. Князю Михаилу строились палаты тут же, поодаль, покуда сам он с семейством в Кремле обитал.
Резной громадный двуглавый орёл, выкрашенный в чёрное, высился над Большими воротами, грозясь озлобленно на ворогов с востока и запада равно непримиримо, и всё тут кипело работой, и особой, на дух уже знакомой опричной, свойской, лихостью. Чёрных кафтанов тут было изрядно, как и празднично-цветных, и в полуденный час обычного отдыха молодцы любили, как и в Слободе, повеселиться. Остановясь в тени почти уж готового помоста посреди площади, готового служить и царским местом, и глашатайным, и судным, и потешным тоже, Иоанн с ближними, все верхами, задержался подглядеть за молодецкой потасовкой с интересом и всегдашним удовольствием. Конечно, ребята уже прознали, что царь здесь и на них смотрит со стороны, и разошлись пуще прежнего. Кафтаны, часто без рубах ими носимые, побросаны в пыль были, и несколько пар бойцов, по пояс голые, блестя мокрыми тугими мышцами, ломали и валить друг дружку наземь старались, а вокруг, свистом и забористыми выкриками их поощряя, кипела опричная братия. По обычаю, бить старались бескровно, не в голову, больше на ловкость напирая, да не всегда получалось, и кое-кто кровью сморкался и сплёвывал, однако старшины пока поединка таковых не прерывали.
Федька гасил в себе укоры зависти. Отмечая всякое выражение удовольствия в лике государя при особо удачном и видном выступлении кого-нибудь из молодцов, завидовал их вольному развлечению, за коим государь всегда с радостью наблюдал…
Грязной, да и Вяземский эту его слабинку как-то раз отметили, и случая не упускали поглумиться, конечно, даже если вид Федьки никак переживаний его не выдавал. Начинал обыкновенно Грязной.
– Чо, Федя, и хочется и колется? Бело личико, оно, конечно, как не поберечь…
– А хоть бы и так! Это тебе, образина, терять нечего. Да мне и государь, вон, шкуру портить не велит. А я хоть щас! Не веришь? А пошли со мной! Афоня, Васюк трусит. А ты?
– Чего я? – помедлив, как всегда, спокойно свысока отвечал Вяземский. – Не велено раз шкуру твою портить – значит, и не станем.
– Да ты боишься, что уделаю тебя, – не менее надменно и даже с ленцой отвечал Федька, обдавая обоих своих противников невыразимым презрительным взором, полускрытым тенью ресниц.
– Ты-то?! Ой не смеши. У меня на твои выкрутасы, знаешь ли, и коленца с хитростями один ответ имеется: дам оглоблей по башке – вот и вся ласка!
Они с Грязным заржали, Федька отмахнулся.
Государь тронул поводья.
Пора было возвращаться.
Любопытно, знает ли Вяземский наверняка о его расправе над Сабуровым, догадывается ли. Этого никак нельзя было понять, а сам он ни разу ни о чём таком не намекал. Грязной же подкатил однажды, встретивши их из богомолья, с паскудным смешком, как всегда, а правда ль, что не без кравчего старания Егорка на ножик наткнулся. Как всегда теперь, таким же смехом Федька не отрицал, но и не утверждал сказанного, чем доводил Грязного изрядно. И порой чудился сквозь легкомысленный глум этот в Грязном неподдельный, старательно скрываемый страх. В зрачках.
Федька омрачился, припомнив, что из-за всех переездов упустил распорядок в занятиях «выкрутасами и коленцами», и нагонять будет тяжко, это он уже знал по опыту. «Оглоблей по башке»! – Я вам покажу ещё и оглоблю, ничего, заткнётесь тогда!
Как бы не мечталось ему козырнуть перед всеми тем, чему уже наловчился, наставник твердил ему непреклонно, что рано ещё, а пустое тщеславие есть неразумие полное, и часу своего он дождётся по праву. Что ж, подождём тогда.
Разозлившись опять, что воздержание его от потасовок могут принимать и впрямь за жеманное себя бережение, Федька испытывал жестокое желание накостылять кому-нибудь как следует прилюдно, и даже раздумывал, как это всё же устроить… В Слободе оно представлялось возможным – затеять потешную потасовку, и развернуться как следует. С недавних пор он понял отчётливо, что его как бы остерегаются. Конечно! Царскую Федору ненароком обидеть никому не хотелось, а и поддаваться тоже не было охотников, и не важно, что новобранцы на него с восторгом смотрят, с завистью, а бывалые – по-разному, но не без своеобразного уважения… Злило Федьку неотвязное это прозвище, однажды Грязным, на такие штуки гораздым, выпаленное, да зацепившееся, как видно, всем за причинные места. На самом деле, так и было, да и слава по Федьке укрепилась, что бешеный, на любое окаянство способный, а с таким связываться – себе дороже…
При всём прочем, он проголодался очень, а государь всё объезжал новое возводимое хозяйство своё без видимой устали, торопясь с делами управиться до завтрашнего дня. Ибо намеревался непременно быть завтра в Коломенском, в той необычайной Дьяковской церкви4, что над самым Велесовым оврагом особняком стоит…
Вовек не забыть было Федьке тех дней и того оврага, и даже сейчас, отсюда, из шумного солнечного, ещё по-летнему тёплого суетливого дня веяло на него таинством и вечным каким-то холодом, оттуда, из недавнего прошлого. Почти забытое происшествие, по словам свидетелей, едва не стоившее ему жизни, встало перед ним с прежней ясностью и непостижимостью… Будет ли когда ответ? Надо ли искать его, или ввериться без оглядки судьбе?
Никто не знал точно, что сподвигло государева батюшку, Великого князя Василия Иоанновича, заложить храм этот, за что просил прощения у Всевышнего, о чём молил, мрачным скорбным событием тем библейским вдохновившись, никто не знал… Какими дарами тайными вымолил у Неба себе долгожданного наследника, Иоанна несравненного Четвёртого, дивный храм достроившего. И глава усечённая Иоанна Предтечи там, точно живая, обитала, на подходящего взирая с мусийной5 надвратной иконы, на входе в пределы старого Дьяковского кладбища, тишайше окружившего крестами, камнями и плитами надгробий храм со всех сторон… Многостолпный и многопредельный, одиноко возносящийся над провалом оврага, не похожий ни на какой иной, Федькой виденный, завораживал храм прихотливой стройной красотой, которую рассматривать хотелось бесконечно, обходя вокруг, и пугало это место, и манило, и доставало до самой затаившейся души… Венчанный тёмным шеломом, не луковкою золотой, стоял он неким молчаливым воином, отшельником задумчиво хранил свои таинства, и открывался, как водится, лишь ответно открытому, искренне и смиренно просящему сердцу… Но обитало здесь, вокруг, всюду, с божественным наравне, даже под храмовыми сводами, что-то необъяснимое, из мрака и крови самого времени и самой земли вырастающее, и – влекущее могуче. Жила молва о неких людях, здесь в незапамятные времена обитавших, а после вдруг в одночасье исчезнувших, сразу, со всем своим хозяйством, а куда – никто не ведает… И что видят тут иногда невесть откуда взявшихся чужаков, как будто не в себе они, и одеты не по-нашему, но место узнают, а домов своих и из людей – никого. Куда-то после они снова девались, уходя в туманные ночи вниз, к Велесову ручью. И ему уже не терпелось побывать там опять: нечто беспредельное, дремучее, непонятное и сладостное ожило, шевельнулось в нём снова, и стало звать неясным глубоким мерным зовом, точно очень-очень дальний колокол во тьме, единовременно бивший в самом зените его сердца. Федька побоялся слишком провалиться в эти настроения, тем утратив внимание ко всему насущному, совершающемуся сейчас. Навь нахлынула. Но он встряхнулся, к Яви вмиг возвращаясь, и солнце засияло с прежней спокойной уверенностью, обозначив света и тени, и приглушённые звуки мира опять вспыхнули и стали плести свой обычный беспорядочный хор.
Сегодня будут сборы и служебные хлопоты до самой полуночи, наверное. Завтра – недалёкий путь в Коломенское, где сейчас красота, конечно, в разукрашенных бабьим летом душистых садах и речных долинах, а поселяне вовсю начали солить свои «царские» огурцы… А уж оттуда, заночевав, хотел отправиться государь обратно в Слободу.
Наконец, воротились все в Кремль.
Отпуская его привестись в покоевый порядок и к трапезе приготовиться, Иоанн как-то особенно на него взглянул. Федька всё повторял себе, что это помнилось, что он сам всё время ищет в государе к себе чего-то необычайного, но… Уловлять малейшие его движения, различать их стало для Федьки необходимостью, насущным желанием. В трапезных сенях увидал он батюшку, беседующего о чём-то с князем Сицким, Василием Андреевичем, и они, на его поклон ответив, тоже как-то пристально посмотрели. Проводили его оба долгим взглядом, и всё беседовали, пока дворецкий всех к трапезе не пригласил рассаживаться.
Были сегодня и другие знатные гости на обеде. Федьке работы хватило – чаши и блюда с государева стола то и дело объявлять да разносить. Со многими государь желал переговорить, прежде возвращения в Слободу, и к государю у многих прошения были неотложные. Вздохнув, Федька приготовился в оставшееся до отбытия дневное время развозить по указанным дворам царские гостинцы. А заодно и подслушать-подсмотреть, чем нынче Москва дышит по боярским углам.
А вечером была для него неожиданность – явились к государю воевода Басманов всё с тем же князем Сицким. Говорили в кабинетной комнате с ним наедине, а потом послали за Годуновым.
Федька изготовился батюшку выловить в сенях, нутром чуя, что должен нечто разузнать. Уж слишком необычно сегодня воевода выглядел: по всем заповедям боярским, в длиннополой однорядке, в наручах жемчужных, в сапогах бархатных на золочёных подковах, и даже в шубе тафты златошитой, на плечо могучее накинутой, подбитой соболями, с бобровой оторочкой, и высокую бобровую же шапку в руках имел.
Однако выловили его самого – с поклоном поясным покоевый посыльный юноша Милан, пригожий, точно вешняя зорька, со стриженными в скобку6 пшеничными кудрями, передал ему наказ тотчас в государевы покои идти, и сам его до дверей проводил, как бы прочего важного гостя.
Федька вошёл. Стрелецкая стража затворила за ним двери с размеренной важностью.
Поклонился земно государю, затем – воеводе и князю, сидевшим на креслах против царского, и стал смиренно, не зная, чего и ожидать-то. Молчали все, и его разглядывали, кроме Годунова, бесстрастного стоявшего над раскрытой приказной книгой у писарского своего места. Вздохнув, государь заговорил, к Федьке обращаясь, и тут же воевода с Сицким поднялись со своих мест, значительно и торжественно.
– Вот, Федя, ныне для тебя особый час настал. Час, для всякого Божьего раба, мужа смертного, самый важный и радостный. По разумению нашему, и соглашению почтенных сих наших слуг ближних, столпов и опоры нашей (тут государь повёл рукой в сторону обоих старших посетителей, и те поклонились словам его благодарно) оказана тебе честь, и сейчас будет объявлена. Димитрий, зачти Указ мой.
Федька замер, онемев от неожиданности такой.
Годунов, с поклоном тоже, развернул свиток пергаментный, и прочёл звучным, твёрдым голосом:
«По Указу Божиею милостию Великого Государя, Царя и Великого Князя Иоанна Васильевича всея Руси, Владимирского, Московского, Новгородского, Царя Казанского, Царя Астраханского, Государя Псковского, Великого Князя Смоленского, Тверского, Рязанского, Полоцкого, Ростовского, Ярославского, Белоозерского… – читалось Годуновым по полному титлу, а Федька умирал в ожидании недвижимом, – и по благоволению супруги Его, Царицы и Великой княгини Марии Темрюковны, и челобитию родителей жениха и невесты, боярина Алексея Данилова сына Басманова-Плещеева и боярина князя Василия Андреева сына Сицкого, велено женить Фёдора Алексеева сына боярского Басманова-Плещеева на Варваре Васильевой дочери княжеской Сицкой. И свадьбе быть при дворе государевом по княжескому чину, с благословения Божия, лета семь тысяч семьдесят четвёртого».
Годунов свернул грамоту и поклоном завершил чтение.
– Федька, ну что столбенеешь? Благодари государя нашего! – негромко и по-доброму досадливо прогудел воевода.
Огловушенный новостью, Федька побледнел даже, не отнимая ладони от сердца, заметавшегося в мыслях самых жутких. Но отцовский пинок и выучка двинули его выполнять обычай помимо разума. Пав на колени, коснулся лбом пола у государевых сапог и целовал его руку. Земно кланявшись, целовал руки отцу и будущему тестю. Все они что-то отвечали одобрительно и важно, он не разбирал – так в ушах шумело. Только позже дошло до ума обещание отца обо всём переговорить вскоре наедине. Кажется, воевода и Сицкий стали с государем прощаться, уходить собираясь, и Годунов, собрав бумаги и Указную грамоту, уже за двери выходил…
– Федюш! Ты, никак, без чувства грянуться надумал? А ну, поди, поди ко мне! – в голосе Иоанна играл насмешливый задор, и в палате они были теперь одни. Федька очнулся в приливе отчаянной лихости, словно чёрт, раздирающей его в осознании подобного насилия над собой. Отерев со лба испарину, он рванул ворот рубахи, освободив на три пуговицы, переведя дух, и обессиленно опустился на ковёр у ног Иоанна.
– Грянешься тут! Намекнули бы хоть!!! Не жалеешь ты меня вовсе…
– Федь, так что ж, и впрямь не знал ты ничего, что ли?! То и дело слышу, дескать, Басмановы отец и сын – одна сатана, не разлей вода – вместе заодно всегда всё решают, – искренне изумился государь, наклоняясь, чтоб видеть его лицо. Федька мотнул головой.
– То-то гляжу, побелел ты. Ай, Данилыч! Крутенек воевода. Иль, напротив, нечаянную тебе радость сделать хотел. А ты – вона как. Так что, Федя, совсем женитьба с души воротит?
– Да что ты, государь. Мне б с честью такою… справиться – вот об чём маюсь теперь!
– Смеёшься, вижу?
– Да полно! До смеха ли… – Федька явно дерзил, поглаживая под расстёгнутой рубахой грудь. Государев настрой о многом ему сказал, подстрекая к ответному в лад, и хоть говорили они о серьёзном очень, но – не о свадьбе совсем. А о его, Федькиной, послушании. Поднявшись, Федька, всеми бесами сразу терзаем, Иоанну в очи глядя, до дрожи желал сейчас же о многом испросить, да тут постучала в дверь стража – просился кто-то к царю важное передать. Вот-вот явятся рынды и сами допущенные до государя просители.
С невнятным стоном отошёл Федька, чуть покачнувшись от головокружения, с наряда невидимые пылинки смахивая.
Знал Федька, как пробьёт полночь и начнётся скорбный праздник Усекновения, переменится Иоанн, погрузится весь в иное, смиренное, строгое. Ни для кого не досягаем станет… А сейчас, в опочивальне, наедине с ним, утешался своим тёмным весельем, дозволяя Федьке забываться, свободно на всё отвечать, изводил его речами непотребными, какими мужики, отдыхая, меж собой забавляются, да пытал, пошто испугался так нынче, что просватан. Пошто растерянным прикидывался. А ведь известно, что грешил, грешил с девицами-то!
– Да! Да, чуть не помер!.. Как подумалось, что отсылаешь меня! От себя… прогоняешь!.. – задыхаясь откровением, он во всём сознавался: – Что не люб я тебе больше!
– Обезумел ты, вижу, вконец! Коли не люб – стал бы я за тебя племянницу-красавицу отдавать! Так бы отослал…
– …в Гороховец! – выдохнул Федька.
– Дался тебе этот Гороховец7, Федя… Договоришься! Подарю. Ну и спрошу уж тогда!
Собираясь от мирского омываться и к полуночной молитве готовиться, Федька улыбался истомлённо, и от всего нахлынувшего за день еле уже ворочал языком.
– И тем паче боязно… – он сел на краю лавки, оглядываясь ласково на усталого тоже Иоанна. – А ну как не слажу?..
– Ты, Федя, сладишь. Абы кому я княжён не раздаю. Сказано же. Знаю, постараешься.
– Вот теперь не то что взлают – взвоют, Государь ты мой!.. Дескать, великие роды бесчестишь, знать исконную унижаешь… А возвышаешь до себя недостойных…
Иоанн окаменел острым профилем, и рукою стиснул полу ферязи, как в судороге. И руку разжал, глубоко передохнув.
Федька удостоверился, что стрела его достигла цели. Давно рвалось из него это высказать. И ежели кто им, кравчим, как прежде – Анастасиею Романовной, как не ровней, сейчас царя попрекать вздумает8, тот на свою голову грозу призовёт неминуемо.
Помедлив, подобрав во что переодеться, Федька, пошатываясь, как слегка пьяный, от расслабленного утомления, двинулся к мыленке, раздумывая, надо ль избавиться от боязливости своей вечной, и что на самом деле означает эта женитьба, и как всё далее будет. Немного уязвило его, что батюшка, сам решив его судьбу, на что право имел, без сомнения, никак его не упредил… Но тут много было возможных толкований и оправданий, и он решил точно так же, как в первый свой день в Кремле, который врезался в память его навеки: значит, такова судьба, и так надобно. Батюшке виднее… Или проще всё – в самом деле нечаянно порадовать его хотел. И нежданно возникло для него некое новое предвкушение, и даже некая прыть и запал от предложенного испытания. Что испытание это предлагалось ему, наравне с батюшкой, самим государем, Федька почему-то не сомневался. Или опять бес гордыни искушает, подумалось с насмешкой над собой же. Всему-то ты хочешь небывалую для себя суть придать, вызолотить всё. Женитьба эта… Княжна… Государева племянница… Может, никакое это не наказание, не остуда, а в самом деле – высочайшая милость.
Ощутив небывалое блаженное счастье, он вернулся и быстро склонился к Иоанну, благодарно обнял его, проникновенно и мимолётно.
Иоанн принял от него халат, отпустил. Ушёл в молельню один, а после долго не спал – Федька слышал его шаги, редкие подавленные вздохи и шелест свитков… И свечи над столом не гасли. Время от времени принимался государь еле слышимо пропевать размеренные строки. Как видно, занимается своим "Ангелом Грозным"…
Федька с сожалением оставил нетронутой чашку молока, заботливо припасённую для него Арсением. Минула полночь, начался долгий постный день в честь Пророка Иоанна.
Провалившись в сон на краткие часы, он начисто забыл о вчерашнем потрясении. Но, встретясь с воеводой на выезде из Кремля, вспомнил вмиг наказ о свадьбе. Завертелось разноцветным колесом смятения сердце. На сей раз батюшка посвятил его в намерения устроить сватовство на неделе, сказал о приезде матери с братом. Но его, Федьку, эти хлопоты пока что не должны касаться – его дело жениховское начнётся после сговора, а уж там – как Богу и государю будет угодно, всё своим чередом пойдёт.
– До Покрова свадьбу справить вряд ли успеем, Федя. Нам-то канителиться не досуг, сам знаешь, делов государевых невпроворот, и чем далее, так горки-то крутее, а стремнины бурливей… Да, вишь, у Сицких, как у прочих, чиниться принято, обычай тут княжеский нарушить никак нельзя. Поспешание такое дурные толки повлечёт неминуемо, и для девицы, и для семейства всего вредные. И уж нам с тобой славы лишней не надо! До весны доживём, стало быть, а там – как сложится. Ну, с Богом! Свидимся ещё, там и поговорим как следует.
Федька кивнул, воевода раскланялся с государем, повернув со своим отрядом после Троицкого моста по служебным московским делам.
Свидимся, поговорим, до весны доживём… До весны! Встряхнув кудрями, нахлобучив снова атласную шапку с собольей чёрной оторочкой, Федька поспешил совету отца последовать, и не принимать на грудь тяжести лишних дум, пока и прежних вдосталь.
